Таким образом, получается стихотворение, высказывающее то, что нужно, и так, как нужно: в поэтической форме и с учетом содержания праздника.
Другой комментатор (Канэко Гэнсин) предполагает, что обстановка стихотворения — иная: поэт просто шел в ночь праздника звезд по полю и оказался обрызганным росою; у него сейчас же это соединилось с образом «брызг» с «реки небес», то есть опять-таки, воспето то, что нужно (картина ночи и свой путь), п так, как это следует (с учетом внешней обстановки).
Что же сделал из этого стихотворения автор «Исэ»? Обратимся к его интерпретации: «В давние времена кавалер, что-то имея против столицы, задумал поселиться на «Горе Восточной» и —
Жить здесь не могу!
Поищу себе скорей
Среди гор приют,
Где бы мог остаться я
И укрыться от людей...
И так он сильно занемог, что был на краю смерти, но — брызнули ему в лицо водой, и жизнь вернулась...
Что это? На мне
Капельки росы лежат?
О, река небес!
То не брызги ли с весла
От плывущей там ладьи?
Так сказал он, и жизнь к нему вернулась».
Таким образом, автор совершенно не связывает себя обязательно той обстановкой, в которой родилось стихотворение: он берет то, с чем оно может ассоциироваться, будь это действительная картина, будь тО — воображаемая. Автор стремится воспользоваться всеми возможностями, которые заложены в стихотворениях, и в зависимости от своих целей вводит их в различное, нужное ему, повествовательное окружение. Этим еще больше подчеркивается наличность определенного замысла — с одной стороны, и вымысла — с другой, подводящих под эти разрозненные отрывки устойчивый фундамент — единого повествования.
Великолепным примером такого мастерского развития [12] потенциального содержания танка может служить эпизод пятьдесят девятый. Для того чтобы это увидеть, следует знать только одно: в «Кокинсю» («Лето», 5) помещено только одно стихотворение, даже без наводящего предисловия:
Слышу аромат
Померанцевых цветов,
Ждущих майских дней...
Чудится — подруга то
Прежний запах рукавов.
При свете всех этих соображений стаповптся более или менее ясным стилистический лик того повествовательного жапра, который представляет «Исэ»: это — рожденный из стихотворения, с его необходимым — фактическим или воображаемым - повествовательным окружением рассказ, сочетающий в единой целостной композиционной схеме на равноправных стилистических началах обе формы речи: прозаическую и стиховую. Генетически он связап не столько с «Кокинсю», сколько с жанром танка вообще, как включающим в себя потенциально эти повествовательные элементы, не высказанные, но подразумеваемые в лирической части.
Эта литературная манера быстро привилась в Японии и быстро нашла себе многочисленных последователей, иногда прямо подражавших ей, иногда же старавшихся развить ее дальше. Наиболее характерным произведением этого второго типа, восходящим к «Исэ», является «Ямато-моно- гатари».
Связь «Исэ» с «Ямато» бросается в глаза с первого же взгляда. Прежде всего заглавие: первое названо по имени одной древней японской провинции — Исэ; точно так же заимствует свое наименование от провинции Ямато — второе. Первое состоит из ряда мелких рассказов, как будто формально независимых друг от друга; точно так же как ряд обособленных рассказов разбивается и второе. Первое развивает преимущественно одну тему; той же теме посвящено и второе. В первом герои — кавалеры и дамы из высшего круга; то же самое, в большинстве случаев, и во втором. Каждый рассказ в первом состоит из прозы и стихов; так же конструируются рассказы второго. И тем не менее как с тематической стороны, так и со стилистической «Исэ» и «Ямато» — далеко не одно и то же.
«Исэ», как это было показано выше, представляет собою, по существу, единое произведение: раскрытую автором повесть изменчивости жизни. Его эпизодическая конструкция — только своеобразно проведенный прием «нанизывающего» романа, в котором можно обнаружить и начало и конец (сравните первый эпизод и последний). Ямато же — настоящий «сборник рассказов»: ни внешнего, ни внутреннего тематического единства в нем нет. Большинство рассказов Ямато могут существовать совершенно самостоятельно, независимо от предыдущих и от последующих. Внешняя форма «Исэ» обманула его последователей; то, что у автора «Исэ» подчиненно, у автора «Ямато» стало самостоятельным.
Точно так же, совершенно иной характер носит в «Ямато» взаимоотношение стихов и прозы в отдельном рассказе. В «Исэ» это органическое сочетание двух типов речи; проза естественно переходит в мерную речь, эта последняя так же естественно переходит снова в прозу. В «Ямато» стихотворения играют уже значительно иную роль: они только дополняют или, вернее, украшают собою прозаический рассказ; они не входят в состав повествования, подчеркивая его лирические моменты; они не помогают развитию фабулы, как в «Исэ», но лишь в лучшем случае иллюстрируют эти моменты или просто к ним присоединяются. Рассказ без них существовать может: фабула особенно не пострадает от их удаления. Сущность «Ямато» — снабженное стихотворениями фабулистическое повествование; сущность «Исэ» — явленная в стихах и прозе лирическая повесть.
Само собой разумеется, что «Исэ» и «Ямато» стилистически не однородны и по характеру своих рассказов. В «Ямато» мы находим целый ряд форм: тут и рассказы — типа «стихотворения с предисловием», то есть самая элементарная форма «Исэ», тут и более или менее равноправное сочетание стихов и прозы, то есть самый характерный тип «Исэ»; тут и большие фабулистические концепции «Исэ», только с осложнением повествовательного элемента и ослаблением лирического; и, наконец,— дальнейший шаг, рассказы с доминирующей прозаической формой и с низведением стихотворения до уровня простого украшения рассказа. Надо думать, что рассказы этого последнего типа — стилистически наиболее характерны для «Ямато-моногатари». В них то новое, что это произведение дало японской повествовательной литературе.
Таким образом, получается некий абрис (весьма предварительный) схемы развития японского повествовательного жанра, по крайней мере, — по одной его линий: отдаленным его источником, стоящим в совершенно ином жанровом плане, является танка, с ее повествовательными возможностями; эти же танка, но уже с осуществленными и развернутыми повествовательными возможностями, дают моногатари — повесть типа «Исэ», причем участие таких танка как равноправного начала придает всему повествованию своеобразный лирический колорит; усиление чисто Повествовательного элемента, выдвигающего на нервый план прозу, приводит к повести типа «Ямато-моногатари». Лирическое стихотворение, лирическая повесть и фабулистическая повесть — вот схема эволюции японского романа.
С другой стороны, меняется и количественная сторона повествовательного жанра от «эпизода» «Исэ» — к рассказу» «Ямато», с тем чтобы потом превратиться уже только в «главу» одного целого — романа.
«Книга эпизодов» — «Исэ», «Книга рассказов» — «Ямато», «Роман» из многих глав — «Гэндзи-моногатарп». Такова эволюция в стилистическом плане одного вида японских моногатари.
1923
ПРИМЕЧАНИЯ
[1] См. русское издание: «Исэ-моногатари». Л., 1923. Перевод Н. И. Конрада,
[2] «Исэ-моногатари». Л., 1923, с. 39.
[3] Т а м ж е, с. 37.
[4] Подробное объяснение этого стихотворного трюка: Стихотворение взято из восьмого отрывка «Исэ-моногатари». Для понимания его необходимо знать обстановку, в которой оно родилось.
Герой вместе со своими спутниками во время странствования заходит очень далеко от столицы, от города, где все «носят дорогие одежды». Они решают приостановиться. Сходят с коней и располагаются на отдых; снимают с себя свои верхние одежды и развешивают их на ветвях ближайших деревьев. Дует ветерок. Все грустны при мысли об оставленной далеко столице. И вот герой слагает стихи:
Кара-горомо
Кицуцу нарэниси
Цума си араба
Хару-бару кинуру
Таби-о си дзо омоу.
Первый смысл этого стихотворения может быть передан приблизительно так:
Вижу: платья здесь,
Что привык я надевать,—
Полы по ветру
Треплются... И грустно мне:
Как далеко мы зашли!
Такие ассоциации мотивированы двояким образом: герой видит, как треплются по ветру полы их «дорогих одежд» (они все — из столицы), вспоминает о том месте, где все вокруг в таких одеждах, то есть о столице, и чувствует грусть: «Как далеко она осталась за ними позади. Как далеко они зашли!»
Вторая мотивировка иного характера: дорогие одежды висят... и где же, на чем? Не на тех изящных рамах-вешалках, что стоят в покоях столичных жителей, но на ветвях простых деревьев... «Как далеко столица с ее благоустроенной жизнью. Как далеко они зашли!»
Таков первый смысл стихотворения. Второй развивается параллельно, благодаря тому что здесь дан ряд омонимов и иносказаний: цу.ча — пола платья н жена; нарэру—привыкать носить на себе (об одежде) и привыкать к человеку (в смысле прочной любовной связи); при всем этом сохраняется двойственное значение слова харубару— «трепаться по ветру» и «далекодалеко»; еще сильнее оттеняется признак грусти в слове омоу — думать; и наконец, как бы подчеркивается особый смысл слова карагаромо — одежда, по преимуществу столичная, то есть пышная, дорогая. В результате получается второй смысл стихотворения:
Думается мне:
Там в столице далеко —
Милая жена.
Грусть на сердце у меня:
Как далеко мы зашли!
Для надлежащей оценки того, насколько искусно сделано это стихотворение, следует добавить ко всему предыдущему еще несколько особенностей этой тайка. Во-первых, расстановка омонимов допускает и иную комбинацию мотивов: автор видит свою одежду, что когда-то там, в столице, вышила и поднесла ему (как обычно делалось) жена, и вспоминает об одеждах той, что осталась в столице, то есть о ней, об этой жене. Во-вторых, все стихотворение написано на специальное задание: тематическое и формальное. Автору его спутники предложили воспеть их путешествие, с его настроениями, припоровительно к окружающей обстановке: привал для отдыха, развевающиеся одежды и т. д. Вместе с тем эта связь с обстановкой должна была быть выражена и формально: вокруг отдыхающих по болоту цвели цветы