Квинтэссенция тоски[145]
Белая комната, слишком натопленная, со множеством батарей (немного похожая на аудиторию в техническом лицее).
В окнах вид на современный пригород, панельные дома, почти благопристойный жилой массив.
Нет никакого туда желания выходить, но сидеть в комнате – смертельная скука.
(Партия давно сыграна, и если еще тянется, то по привычке.)
Транспозиция, контроль[146]
Общество – это то, что устанавливает различья
И систему контроля.
Я в супермаркете в нужном отделе имеюсь в наличье
И соответствую роли.
Демонстрирую свои стати,
Не высовываюсь некстати,
Открою рот – чем богаты:
Зубы, видите, плоховаты.
Для всех существ и предметов есть четкая формула
определенья цены,
И в ней учтены
Зубы, органы чувств, пищеваренья, дыханья,
Красота, подверженная увяданью.
Кое-какая продукция, содержащая глицерин,
Может порой привести к завышенью оценки частной,
К словам “Вы прекрасны”.
Тут опасайтесь мин.
Цена существ и предметов есть абсолютная величина,
итог, закрывающий тему,
И сказать “я тебя люблю” – значит взять
под сомненье систему
Ценностей как таковую:
Это на квантовый уровень выход вслепую,
Это поэма.
Дижон[147]
Обычно, добравшись до вокзала в Дижоне, я впадал в совершенное отчаяние. Между тем еще ничего не произошло; казалось, в воздухе, вокруг строений растворена онтологическая неопределенность. Неуверенное движение мира могло разом остановиться. Я тоже мог остановиться; мог повернуть назад. Или же – заболеть, да мне и было нехорошо. В понедельник утром, идя по обычно туманным улицам этого города, в остальном, впрочем, приятного, я мог еще верить, что очередная неделя не наступит.
Где-то без десяти восемь я шел мимо церкви Сен-Мишель. Мне оставалось еще пройти несколько сот метров, когда я был, в общем, уверен, что никого не встречу. Я пользовался этой возможностью, не превращая ее, впрочем, в возможность прогуляться. Я шел медленно, но никуда не сворачивая, ко все более тесному пространству, где каждый понедельник вновь начинался для меня все тот же ад борьбы за выживание.
Пишущая машинка весила больше двадцати кило,
Большая клавиша в форме эклера служила для возврата каретки.
Перенести ее помог мне Жан-Люк Фор;
“Будешь писать мемуары”, – шутил он незло.
Париж – Дурдан[148]
В Дурдане люди дохнут, как крысы. Во всяком случае, так говорит Дидье, секретарь в конторе, где я работаю. Мне захотелось помечтать, и я купил расписание пригородных скоростных поездов по линии С. Я представил себе дом, бультерьера и кусты петуний. Однако, судя по описанию Дидье, жизнь в Дурдане была далека от этой идиллии: люди возвращаются домой в восемь вечера, когда все магазины уже закрыты, никто никогда не приходит к вам в гости, по выходным все тупо слоняются между холодильником и гаражом. Свою обвинительную антидурданскую речь Дидье закончил такой недвусмысленной фразой: “В Дурдане ты подохнешь, как крыса!”
Все же я рассказал о Дурдане Сильви правда, в общих чертах и с долей иронии. Эта девица, говорил я себе, расхаживая после обеда с сигаретой в руке между кофейным автоматом и автоматом с газированной водой, как раз относится к тому типу людей, кто хотел бы жить в Дурдане; из всех знакомых мне девушек у нее у одной могло бы возникнуть желание там жить; она даже похожа на довольную патриотку Дурдана.
Конечно, это всего лишь попытка первого шага, вялый рефлекс, подталкивающий меня в направлении Дурдана. Возможно, понадобятся годы, прежде чем из этой попытки что-то выйдет, вероятно даже, что не выйдет ничего, что поток повседневности, вечное давление обстоятельств возьмут верх. Не особенно рискуя ошибиться, можно предположить, что я никогда не доеду до Дурдана; наверное, я взвою, даже не добравшись до Бретиньи. Ну что же, у каждого человека должна быть какая-то перспектива, мечта, некий якорь спасения. Просто чтобы выжить.
“Кафе. Но здесь не место мне…”[149]
Кафе. Но здесь не место мне,
Хотя сошлось под вечер столько
Людей, судачащих у стойки,
И все довольные вполне.
Я кофе взял и сам не рад —
Да, здесь тебе не “Вудсток”, брат.
Допив мартини, старожилы
Уже уходят. Вот и мило!
Пока! Пока!
Ницца[150]
Английская набережная заполнена
американскими неграми,
Вовсе не похожими на баскетболистов.
Вперемежку с ними – японцы,
приверженцы “пути меча”,
и бегуны трусцой в калифорнийском стиле.
И все это в четыре часа пополудни,
В меркнущем свете дня.
Современное искусство[151]
Во дворе все как будто тихо и мирно.
Видеоинсталляция на тему войны в Ливане.
И пять самцов-европейцев
Рассуждают о гуманитарных науках.
“Тоска по церемониалу…”[152]
Тоска по церемониалу
В растрепанной душе живет…
Нас тягостная смерть пожнет,
Но лица опадут сначала.
Да, в нас с годами образ Божий
Все более неразличим.
А мы пустую жизнь итожим,
Стареем, невпопад острим.
Благотворительные марафоны
По спутнику передают.
Есть повод для эмоций тут,
Но не нарушен наш уют.
А после – порнофильм. Законно.
“Туристки датские по рю Мартир проходят…”[153]
Туристки датские по рю Мартир проходят,
Глазами козьими кося;
Консьержка пуделей выводит;
Ночь обещает чудеса.
Сдуревший голубь озарится
Лучами фар – и гибнет в них
Безвольно. Варваров своих
Выблевывает в ночь столица.
А ночь тепла, и есть желанье
Гулять, кутнуть на всю катушку,
Как вдруг потребностью в молчанье
Вы скручены. И жизнь-ловушка
Берет свое. Я – всё, я пас.
Как их-то не сшибает с ног —
Всех этих, встреченных сейчас?
Растерян я и одинок.
“Четыре девочки в соку…”[154]
Четыре девочки в соку
Сверкали в сквере голой грудью.
Их наставлять на добрый путь я
Не стал – куда мне, срамнику.
Норвежские, должно быть, штучки —
В Латинском их полно сейчас.
Их груди радовали глаз.
Невдалеке три смирных сучки
Расположились отдыхать.
(Вне течки сукам, мне сдается,
И жить-то нечем – остается
Светло и кротко прозябать.)
Все путем![155]
Пойти назад? Я что, дурак?
Я в их толпе дошел до точки.
К чему мне столько передряг?
Отлить могу и на песочке.
Я холодок тебе припас,
Мой бедный хрен, на той полянке,
Где полюбуются на нас,
Устав от пьянки, иностранки.
Как нить в игольное ушко,
Вползаю в похоть суицида,
Я всех оттрахаю легко,
Коль поведет меня либидо.
Да я бы отдал черт-те что
Хотя б за ночь совокуплений,
Но радость, как сквозь решето,
Проходит сквозь пустые тени.
Мой бедный, ты всегда со мной,
Там, под одеждой, без опаски,
Как старый пес сторожевой,
Ты просыпаешься от ласки.
Тебя ль не знать моей руке?
Вы с ней уже давно знакомцы,
Она уводит налегке
Меня в последний путь под солнцем.
Покуда, пьяного, меня
Сметают волны мастурбаций,
Как смерти, жду начала дня
И не могу никак дождаться.
Когда пирует естество,
Когда любви и ласки хочется,
Куда мне преклонить того,
Кто не спасет от одиночества?
“Милое созданье с таким ласковым ртом…”[156]
Милое созданье с таким ласковым ртом,
Сидящее напротив меня в метро,
Не смотри столь равнодушной недотрогой.
Разве бывает любви слишком много?
“В городе, среди стен…”[157]
В городе, среди стен, которые, что ни миг,
Расписывает беда,
Я навсегда один; город – это рудник:
Я податлив. Копаю. Порода тверда.
“Неплохо в день воскресный…”[158]
Неплохо в день воскресный
С тобою переспать,
Но ты с улыбкой пресной
Уселась на кровать
Химерой бестелесной.
А все же запах плоти
Мою подгонит прыть:
Тебя прижму – и в поте
Лица пойду отлить,
Весь в сперме, как в блевоте.
В субботу – веселей,
И, подпирая стены,
Все обсуждают цены,
Собачек и детей.
В субботу – веселей.
А нынче – день воскресный,
Сплошная скукота,
То злобой бессловесной,
То страхом налита.
Сегодня – день воскресный…
Смолкаю, неуместный.
“Свобода – миф, я полагаю…”[159]
Свобода – миф, я полагаю,
А может, пустоты синоним;
Свобода злит меня – я знаю,
Как быстро в серой скуке тонем.
Имел сказать я то и это
Еще чуть свет, часу в шестом;
Я был на грани бреда где-то;
Я пылесос включил потом.
Вокруг парит небытие
И липнет к нашей влажной коже.
То секс, то лень берут свое.
Мы пýсты. Небо пусто тоже.
“Когда поймешь, что представляет жизнь собой…”[160]
Когда поймешь, что представляет жизнь собой,
Рассмотришь так и сяк, одно на ум приходит:
Что есть – разрушить в прах; но все так прочно вроде,
А человеческих существ аморфный рой
Меж тем любой ценой,
Хоть не расти трава, себя воспроизводит.
Лишь смутно видится мне утро дней моих,
Когда сижу вот так, весь скручен в рог бараний:
Уходит все в песок – ни форм, ни очертаний,
Уходит без следа и утро дней моих.
“Что истина?..”[161]
Что истина? Она как лужа
Вокруг прилавка мясника.
Любовь Всевышнего к тому же
Обманчива и далека.
У псов озноб бежит по коже,
От потрохов слюна течет,
И мы с тобой на них похожи,
Нас тоже идол наш влечет.
Для черной мессы тело самки
Слилось со спермою самца;
Страсть, выходящая за рамки,
Мне изменяет без конца.
Где истина? Она в крови,
Как в венах наша кровь живая.
И я зверею от любви,
В тебя, как в суку, проникая.
“Волна дразнящим языком…”[162]
Волна дразнящим языком
Лизнет песок и схлынет снова.
Ракушки собирая, ждем
Спасителя (уже второго).
Умрем – останется скелет,
Чтоб белизны достичь с годами.
У рыбы есть внутри хребет.
Ждет рыба рыбака с сетями.
Внутри у человека скот
Заложен в качестве основы;
Но век свой зряшный напролет
Он ждет Спасителя второго.
“В уклончивом вечернем свете…”[163]
В уклончивом вечернем свете
Все больше равнодушье скал.
Наш муравейник незаметен,
Ведь человек так мал, так мал.
Когда на эти изваянья,
Работу волн, взираем мы,
В нас пустоты растет желанье
И нескончаемой зимы.
Как сделать так, чтоб человечность
Взять верх могла в роду людском
И жизнь переходила в вечность,
В цепочке становясь звеном?
Утробная тоска тупая
В тебе, сестра моя, во мне,
И ты кричишь, изнемогая
От этой мудрости камней.
“Чем ярче свет, тем мир темнее…”[164]
Чем ярче свет, тем мир темнее:
Я становлюсь меланхоличным.
Бесшумны меж камнями змеи,
А шимпанзе – те истеричны.
Мы ж подаем друг другу знаки.
Вот водосбор уже увялый.
Не различить пути во мраке,
Мне неизвестны ритуалы,
Что воздвигают огражденье
От отупляющей текучки.
Здесь происходят только случки,
И здесь не место возрожденью.
Зажмурь глаза, поставь заслон
Меж плотским миром и тобой.
Словно кольцом, я окружен
Реальностью, но ей чужой.
“Раз надо, чтобы разрезали…”[165]
Раз надо, чтобы разрезали
Стрекозы воздух у реки,
Чтоб лопались и исчезали
На водной глади пузырьки,
Раз у всего один финал
И наподобие гангрены
Мох разрушает минерал,
Раз мы должны сойти со сцены
И под землею лечь на ложе,
Как в продолженье сна дурного,
Раз впереди одно и то же
И каждый новый день нам снова
Так отвратителен и труден,
Природе ж дела нет до нас,
Что ж, мы ласкать друг друга будем,
Найдем блаженство, и не раз.
Невыносим без интерлюдий
Мир безучастный, без прикрас.
“Плайя-Бланка…”[166]
Плайя-Бланка. Словно точки
Ласточки на небе чистом.
Млеют от жары туристы
Парами, поодиночке.
Плайя-Бланка. Лампионы
На сухом горят стволе
Пальмы. Вечер. Отдаленный
Говор немок в полумгле.
Плайя-Бланка, род анклава
В мире горя и страданий,
Словно остров в океане,
Малая любви держава.
С рюмкою аперитива
Вот курортницы сидят,
Обратив друг к другу взгляд
Нежный и красноречивый.
Утром все они покров
Снять спешат, что глазу любо.
Я ж один брести готов
Прямо к парусному клубу.
Плайя-Бланка. Небосвод
В ласточках. Прозрачен воздух.
Вот и все. Короткий роздых.
На “Люфтганза” перелет
Нас в действительность вернет.
“Мы в безопасности; мы едем вдоль холмов…”[167]
Мы в безопасности; мы едем вдоль холмов;
Над нами ровный свет; наш мир цивилизован;
Удобен наш вагон, а поезд – быстр и нов:
На полной скорости уже лететь готов он.
И в геометрии наделов за окном,
И под охраною надежных переборок
Мы в безопасности и грезим об одном,
Мир, ставший пустотой, понятен нам и дорог.
У каждого полным-полно своих забот,
И все же общим мы дыханием едины,
И зверь, живущий в нас, уже готов вот-вот
От человеческой избавиться личины.
Мы в безопасности; мы едем по Земле;
В скорлупках пустоты мы сбиты в кучу тягой,
Путь сочленяет нас в уюте и тепле,
И ты меня своей интересуешь влагой.
Уже пошли дома; там – улицы; на них
То редкий пешеход, то грузовик случайный.
Вот-вот и встретимся мы с продуктивной тайной
Больших заводов, одиноких и пустых.