Вариация 49: Последнее путешествие[56]
Треугольник стальной режет воздух над миром;
Самолет застывает. О странный десант!
Высота восемь тысяч. Встают пассажиры
И выходят. Под ними безмолвие Анд.
А в разреженном воздухе видно, как смерчи,
Завиваясь в спираль,
Поднимаются снизу предвестием смерти,
И туманится даль.
Наши взгляды встречаются, ищут ответа,
Но молчит пустота;
Неживой белизной наши руки одеты
И сверканием льда.
`Сантьяго (Чили), 11 декабря
Сжимающее отображение[57]
А когда-нибудь, в час окончания ночи,
Когда ширится небо лазурью проточин,
Я уйду, я безмолвно тогда удалюсь,
Я с полярным сияньем привычно сольюсь,
Я исчезну без ведома прочих.
Проскользит моя поступь путем потайным —
Обычным на первый взгляд.
Лабиринты и петли. Они не страшны.
Припомню свой путь наугад.
Это тихое утро наполнит покой.
Без веселья и скорби пойду я легко.
Каждый шаг нежным светом окутан
Зимних зорь, их улыбкой, уютом.
В это тихое утро уйду далеко.
В окруженье нельзя ничего разузнать.
“Он в отъезде”, – распустят слушок.
Через несколько дней разразится война,
И конфликт поползет на Восток.
“Деревья словно ткали облака…”[58]
Деревья словно ткали облака,
Ажурность придавая без конца им;
Вдруг, как перед грозой, все расплылось слегка,
И стал, как мрамор, небосвод непроницаем.
Религиозное призвание[59]
Я в туннеле со скальными стенами. Рядом,
Слева, некто с глазами без век. Он не сводит
Их с меня; утверждает, что горд и свободен.
Вдалеке, дальше некуда, шум водопада.
Вот последний привал, где гора на исходе.
Тот, другой, он исчез. Дальше двинусь один.
Здесь базальтовый пласт начинается вроде.
Мерзну. Вспомнились ирисы светлых долин.
Утром воздух был солон, и явственно смог
Ощутить я двойное присутствие чье-то.
Вился след по земле – он глубок был и четок,
Словно вытравлен культа былого виток.
“Дворец небес, мираж…”[60]
Дворец небес, мираж. Мы плыли наугад
В омытые слезой просторы.
Лазурь скользила ввысь – точь-в-точь аэростат.
И клацали затворы.
Переход[61]
I
Облака и дожди шаткий воздух полощут.
Серо. Зелено. Ветер с небес до земли.
Растворяется мир. Остальное – на ощупь.
И дрожит на пруду отражение лип.
Чтобы к смерти морской подобраться неспешно,
Нам пришлось пересечь жар белесых пустынь.
Мы зловещих пучин избежали, конечно,
А оттуда, из тьмы, улыбались коты.
Но желанья отнюдь умирать не хотели.
А те двое из Бирмы, что были средь нас,
По орбите под знак Скорпиона летели,
Исказили их лица оскалы гримас.
Мы в пути по суровым горам Козерога,
В нашей памяти пляшут ушедших тела;
Через темный Фангорн пролегала дорога.
Наважденье лесная лепнина сняла.
И немногие все же достигли порога…
II
Это плоскость наклонная в зыбком тумане;
Солнце косо лучи раскидало вокруг.
Все в асфальте, в бетоне, как будто на плане,
Но не властны здесь больше законы наук.
Это крайняя точка пути индивида;
Единицы прошли сквозь Врата Облаков.
И в момент перехода страданий не выдав,
Улыбались спокойно и будто легко.
Прах земной облучают астральные токи
Из массива волений – алхимии плод —
И струятся послушным теченьем широким
В океанскую тайну Чернеющих Вод.
Дымка тонкая мягко, беззвучно клубится
В глубине мирозданья.
Миллиард становлений, стремящихся слиться.
Моря дыханье.
В конце белизны[62]
I
В конце наступит снежное утро:
Вокзальчик, горстка народа.
Коричневый труп собачонки – будто
Метафора: нет исхода.
В конце белизны откроется смерть,
Исчезновенье тел.
Я завершаю свою круговерть,
Рассвет безжизнен и бел.
Почва – как каменный рот: ни слова.
Я завершаю путь.
Черные губы земли готовы
Меня, как слюну, втянуть.
II
Рассвет возвращается, почва дымит.
Я умер – итог таков.
Солнце сквозит, и туман размыт,
И светел край облаков.
Родится снова то, что светло,
И то, чья сущность темна.
И все опять возродится сполна,
Включая добро и зло.
И в светлой тиши возвестит тишина,
Что стадо скотов пришло.
Умеют друг друга терзать скоты
И собираться в орды,
Скоты, у которых не пасти и морды,
А руки, лица и рты,
И дорого все, что воняет кровью,
Их клыкастому поголовью;
Кровь в их венах кипит впотьмах,
Кровь, несущая страх и крах.
И рассыпаются камни в прах.
Вокзал в Ивелине[63]
Вокзал в Ивелине. Всерьез
Война сюда не докатилась.
На перроне мочился пес.
Поездная бригада молилась.
Спальных вагонов металл
В траву уходил, как в воду.
Слепой носки продавал
И относился к сброду.
Взрыв – и надежда вышла
Из города. Гарь и тление.
Мы были слабыми слишком
(Проблема всего поколения).
Солнце тонет лужицей белой
На горизонте, где купероз.[64]
Больше не верю оценкам угроз:
Будущее окаменело.
“И смысл вещей подрастворен…”[65]
И смысл вещей подрастворен
В послеполуденной субботе.
Ты к сладостной, густой дремоте
Своим артрозом пригвожден.
Тогда исчезновенье шпал
Осуществится между рельсов,
Опередив дождливый шквал;
Воспоминания воскреснут.
Я думаю о позывных
У пруда. Помню мутновато:
В реальном мире, не в иных,
Я жил давным-давно. Когда-то.
Клубный отель 2[66]
Утреннего солнца колыханье
На воде бассейна неживой.
Понедельник. Новые желанья.
Воздух, сильно пахнущий мочой.
Рядом детские, должно быть, клубы —
В сломанных игрушках весь газон.
И старик-тунисец, разозлен,
Огрызается, не пряча зубы.
В этот курс общения я был
Вписан и включен на две недели.
Ночи длились долго, как туннели,
Озверев, из них я выходил.
Понедельник, утро, жизни рвенье…
Равнодушных пепельниц черед
Отмечает каждый мой проход
В центре зон, удобных для общенья.
“О, отупенье, милосердная завеса!..”[67]
О, отупенье, милосердная завеса!
Дома я вижу в синей оболочке,
Лужайки зыбкие стерильные цветочки —
Я псина раненая, я уборщик леса.
Я круг спасательный, держащий на воде
Ребенка мертвого, я продранный башмак,
Я черная дыра, миг пробужденья, знак
Сиюминутного, я ветер – я везде.
Всему есть место, все свою имеет цену,
Но нет надежных и просчитанных путей,
Чтоб просветления достичь в душе своей;
А белый занавес уже скользит на сцену.
Дорога[68]
Ряд мачт четвертовал небесный свод наклонно.
К шоссе тянулся свет фонарного стекла.
На женщин я смотрел и каждую желал,
Их приоткрытых губ темнели полигоны.
Нет, мне не обрести уверенности сонной,
Что я любим навек, что не поставлен срок.
Мой краток будет путь, неверен и жесток,
От безразличия и счастья удаленный…
Тропических цветов на окнах одеянья.
Фемины мимо шли, не заходили в бар.
В тоннеле всех ночей надежда так груба,
А между женских ног все залито сияньем.
Вероника[69]
Весь дом был розовый, а ставни голубые,
Я видел в темноте тебя, твое лицо,
Я нервно ждал зари, как будто бы впервые;
Луна скользила вниз, в туманное кольцо.
Чертила ты рукой в пространстве круг незримый,
Где мог я двигаться и жизнь вершить свою;
Я шел, я полз к тебе, такой недостижимой,
Как умирающий ползет к небытию.
Внезапный белый взрыв все изменил в мгновенье,
Над новым царством встал диск солнца, спáла тьма;
Повеяло теплом, а день был воскресенье,
И в воздухе плыла гармония псалма.
Был странно ласковым твой взгляд, в ответ на это
От счастья в конуре я завилял хвостом.
Какой чудесный сон, и вправду полный света:
Хозяйкой ты была, а я послушным псом.
Девушка[70]
Черноволосая и с тонкими губами:
Ее мы знаем все, хоть не встречали, кроме
Как в снах. Она у нас во вспоротой утробе
Пульсирующий ком кишок клюет перстами.
Первобытный сад[71]
Мы покинули сад через заросли влажных хвощей,
И предстала нам светлой и радостной сущность вещей.
По пустынной дороге шагали мы в мир наугад,
И цедило нам солнце лучи сквозь решетки оград.
Молчаливые змейки скользили у нас из-под ног,
Был печален твой взгляд предвкушением новых дорог,
Первобытный растительный хаос охватывал нас,
И цветы выставляли свои лепестки напоказ.
Беспокойные твари, мы бродим в эдемском саду,
И страдаем, и мучимся болью у всех на виду,
О единстве, утраченном нами, не в силах забыть.
Мы живем, существуем, нам вечными хочется быть.
Но однажды и нас вместе с гнусною этой травой
Смерть, настигнув коварно, накроет навек с головой.
Среди райского сада мы падалью ляжем в кустах,
И распустятся розы на наших истлевших костях.
“Ночь оставляет следы…”[72]
Ночь оставляет следы.
Светит звезда, одинока,
Для далеких предуготовлена евхаристий.
Судьбы недоуменно сбиваются вместе,
Недвижимы.
Мы, я знаю, идем к какому-то странному утру.
Исчезновение[73]
По городу идем, и взгляд встречаем взглядом,
Присутствие свое лишь этим выдавая.
Безмолвие растет, неделю закрывая.
К задворкам подойдя вокзальным, бродим рядом.
За шириной одежд мы прячем немощь тела,
И к вечеру мы все почти что недвижимы,
А души так у нас малы и полуживы,
Что, встрепенувшись чуть, опять замрут несмело.
Легенда наша в том, что жили мы на свете,
И город возведен был нашими руками,
Боролись долго мы со всякими врагами,
Но высохли потом, предав нас, руки эти.
Нам дрейфовать пришлось, оставив все стремленья,
Жизнь мимо нас прошла, и, охладив, забыла.
Мы видим: наша плоть стирается, как мыло…
И только data[74] вдруг всплывают в поле зренья.
“Свекольные поля, по склонам восходя…”[75]
Свекольные поля, по склонам восходя,
Мерцали. Мы себе казались чужаками.
Как подаяние, был тихий шум дождя,
И пар дыхания плыл поутру над нами
Неясным символом…
Был темен наш удел,
Предвестье застилало дали.
Цивилизация дымилась грудой тел.
Мы это знали.
“Дорога под гору вела…”[76]
Дорога под гору вела —
Большие ящерицы рядом
Своим отсутствующим взглядом
Просвечивали нам тела.
Жила под нашей мертвой кожей
Сеть нервов, как клубок корней.
Я вверился судьбе своей,
В Благую Весть я верил тоже.
И в размышленье одиноком
Терял спасительную нить.
Так суждено ль в бессмертье быть
И мне монархом или богом?
“Спокойно ждали мы, одни на белой трассе…”[77]
Спокойно ждали мы, одни на белой трассе;
Малиец прихватил в дорогу скудный скарб,
За счастьем ехал он, подальше от песка
Пустынь. А я вдруг счел, что мой реванш напрасен.
От облаков и их бесстрастья
Лишь одиночество и думы.
Теряем возраст в одночасье
И набираем высоту мы.
Когда исчезнет плен тактильных ощущений,
Мы будем сведены к самим себе, друг мой.
К пределу мы пойдем. И тяжкий страх немой
Недвижностью скует и руки, и колени.
А море плоское. И тает
Навек желанье жить любое.
Вдали от солнца и от тайн
Я устремляюсь за тобою.