Прозрачность атмосферы[91]
Кое-кто утверждает: стоит лишь заглянуть за кулисы этого мира, и вы поймете, как он прекрасен, вместе со всей своей безупречной механикой, со всеми своими ограничениями и фантазмами. Со всеми своими страстями, каждая из которых имеет свою историю. Со всей технологией взаимного влечения. Как он прекрасен!
Увы, я, несмотря ни на что, пылко влюблен именно в те моменты бытия мира, когда все в нем идет вкривь и вкось, в состояние разлада в устройстве вселенной, потому что оно заставляет больше думать об общей участи, чем о частном, и заглянуть в вечность, иначе недоказуемую. Но такие озарения быстротечны.
Я отчетливо осознаю невозможность построения этической системы на столь шатком и ненадежном основании. Но мы здесь именно для того, чтобы ставить перед собой неразрешимые задачи. В настоящее время мы живем, словно на вершинах калифорнийских столовых гор, на утесах-останцах, разделенных пропастями каньонов; до ближайшего соседа несколько сотен метров, но все же – благодаря прозрачности атмосферы – его видно как на ладони (невозможность вновь стать единым целым читается на лице каждого). Мы в настоящее время, словно обезьяны в оперном театре, верещим и гримасничаем в такт музыке. А где-то высоко над нами звучит быстротечная мелодия.
Истории[92]
Истории, ясное дело… Все люди друг на друга похожи. Зачем же мы нудно рассказываем все новые и новые истории? Полная бесполезность романа. Поучительных смертей более не существует: солнце померкло. Нам требуются небывалые метафоры; нечто вроде религии, принимающей во внимание существование подземных автостоянок. Разумеется, это невозможно. Впрочем, многое на свете невозможно. Индивидуальность, в сущности, это синоним поражения. Сознание собственного “я” – машина для производства чувства поражения. Комплекс вины может оказаться выходом из этого тупика – при хорошем раскладе. Но развить его в себе почти невозможно. В любом случае, здесь требуется что-то изощренное и небывалое. Сверхобъективность.
“Стон муки или наслажденья…”[93]
Стон муки или наслажденья —
Один и тот же стон.
Все, что угодно – боль или сношенье,
Но только бы не сон.
По правде говоря, я всегда знал, что ты меня выносливее: последние события – яркое тому подтверждение. В конце концов, самая вульгарная твоя черта – это твой смех. Именно этой последней детали мне недоставало, чтобы осознать всю твою низость, жалкая дрянь.
“Просто мы разучились любить”, —
написала твоя сестра,
сделав третий по счету аборт.
Очевидно, порвалась какая-то нить.
Между тем точно так же, как и вчера,
Утром снова солнце взойдет.
По прошествии нескольких недель мне стало очевидно, что опыт не делает человека сильнее: напротив, он его умаляет, а точней – разрушает. Люди размышляют, ищут золотую середину: нетрудно догадаться, что результат этого поиска сводится к нулю, причем происходит это довольно скоро. В конце концов, наибольшим достижением моего земного существования является вывод о том, что жизнь никогда и ничему не может научить.
“В любом сплетении ветвей…”[94]
В любом сплетении ветвей с ужасающей ясностью видится человеческое лицо (человекам повсюду мерещатся человеки; любой хаос очеловечивается под нашим взглядом).
Если чудится нам человеческий лик
Даже там, где он, в сущности, невозможен,
Если в хаосе он возникает на миг,
Только хаос рукой мы слегка потревожим,
Откуда оставленность? Откуда надлом?
И откуда в груди ледяная змея?
По ночам в темноте, сражаясь со сном,
Чую я, как микробы сжирают меня.
Схожие друг с другом и такие разные, наши тела наводнены микроскопическими организмами. Схожие друг с другом и такие разные, эти организмы – причина нашего гниения, источник нашего отчаянья. На самом деле, они, а не мы, являются реальностью в последней инстанции.
“Долгое единение с природой…”[95]
Долгое единение с природой не в моей натуре —
Слишком много беспорядка и всяческих зарослей,
шмыгают какие-то существа.
Я люблю цитадели, построенные в лазури,
Мне нужна вечность – или уверенность в ней сперва.
Внимательный осмотр земляного покрова в сосновом бору позволяет выявить глубокую дисгармонию среди образующих его веточек, иголок и сучьев. Эта дисгармония, как показывает наблюдение, порождает целый особый мир, она же определяет судьбу насекомых. Насекомые спариваются, озабоченные выживанием, полностью зависящим от случайностей. Их общественная жизнь представляется ограниченной.
Я так и не смог принять до конца кантаты
Иоганна Себастьяна Баха —
Слишком правильное в них соотношение
звучанья и тишины,
А мне нужен вопль, поток разъедающей магмы,
ощущение натиска и размаха,
Чтобы пробить безмолвие тьмы.
Мое поколение, похоже, открыло заново секрет музыки идеально ритмичной и, следовательно, идеально скучной. От музыки до жизни – один шаг. Не по заказу и не корысти ради, просто служа человечеству, я одну за другой зажигаю упрямо спички поэзии. К счастью, вирус СПИДа не дремлет.
“Поворошим-ка сено тут…”[96]
Поворошим-ка сено тут:
Коровы стали слишком нервны.
В автобус, как в загон, войдут —
Тоска и боль в глазах безмерны.
Я уважаю всех коров,
Но от кобылок юных в трансе.
Я стать апачем был готов,
Но я работаю в Дефансе.[97]
Кто видел башню ГАН[98] хоть раз,
Тот знает дней моих теченье,
По форме черепа тотчас
Поймет он все мои мученья.
Я в прерии хотел бы жить
Бескрайней, с легкой дымкой серой,
И эту родину любить
Уж точно мог бы полной мерой.
Кобылки скачут взад-вперед,
С оглядкою, боясь ошибки.
Торгующие – сущий сброд,
Но до ушей у них улыбки.
“Вся напряглась она, меня заметив рядом…”[99]
Вся напряглась она, меня заметив рядом,
С иронией сказав: “Как мило, что вы здесь…”
Округлости ее ощупав беглым взглядом,
Я вышел. Стол мой пуст был непривычно. Весь.
Бумаги я на нем бросал в конце недели,
Чтоб в понедельник вновь найти их на местах.
Мне нравилась она. За трепетность и страх,
За порчу тайную, скрывавшуюся в теле.
Она жила вдали от центра, в Шептенвиле.
Ребенок рыженький, видак… И что еще там?
Без шума лишнего и без столичной пыли…
Да, порнофильмы плюс. Но дома, по субботам.
Как секретарь она возилась с почтой срочной,
Старалась исполнять приказы непреложно.
Ей было тридцать пять, и пятьдесят возможно…
Для смерти, думаю, не важен возраст точный.
Полдень[100]
Улица Сюркуф блестит, как склянка,
В сетке ливня магазин колбас,
А влюбленная американка
Пишет другу сердца в Арканзас.
Жизнь струится за глотком глоток;
Под зонтами прячась близоруко,
Ищут выход – непростая штука —
Смертные меж паникой и скукой
(Выброшен окурок в водосток).
Жизнь на малой высоте. Безлюдье.
Вялый темп бульдозера в траве.
Кончилась одна из интерлюдий —
Час сидения в пустом кафе.
Убийственное возвращение мини-юбок[101]
Девушки в метро, легко ступая,
Порождают стресс и волны хмеля,
Адски соблазнительные в мае.
(Я ушел на службу без портфеля.)
Поискать любви в толпе вокзальной?
Или сексуальных приключений?
Нет, на вещи я смотрю реально,
Только временами столбенею.
Пломбы на вагонах, знаки “стоп”
Вдоль путей (маршрут “Балар – Кретей”).
Тут я попросту упал как сноп.
Был один из лучших майских дней.
Так весны открытье состоялось —
Юбок сногсшибательный балет.
Времени почти не оставалось
(Но я знал: покоя плоти нет).
“Жизнь как вечность с полным пансионом…”[102]
Жизнь как вечность с полным пансионом —
Диско-вечеринка, да, точь-в-точь.
С распродажей тел по всем шаблонам
На одну, без рекламаций, ночь.
Чувствую себя заблудшим волком
Я в плену у либеральных благ:
И боюсь дать повод кривотолкам,
И не адаптируюсь никак.
Все ж мечту лелею я подспудно:
Где-то есть и у меня друзья,
Хоть поверить в крепость уз мне трудно,
Да и поздновато, знаю я.
Но, как тот актер без режиссера,
Я скучаю в отпуске давно.
А другие пляшут до упора
И снимают видеокино.
“Установление дистанций…”[103]
Установление дистанций —
Лишь повод их преодолеть.
А значит, дискотеки, танцы —
Потеть, сближаться, сожалеть.
Как пригвожден, сижу на стуле —
Личинка жирная жука.
Но женский дух кругом – пачули,
Клубника, резеда слегка.
Я ерзаю, но вижу зорко:
Пощечины судьбы подряд…
Пес, за своей спешащий коркой, —
Я чую женский аромат…
Однако вечер на исходе.
К снотворному прибегнем мы:
Сны будут при любой погоде.
Ночь. Вырываюсь из тюрьмы.
Клубный отель[104]
Поэт не может ждать бессмертья поздних масок,
Загарным маслом он намажет сам себя.
Вчерашний день был тих, податлив, полон красок,
Дул легкий бриз морской, чуть пальмы теребя.
И, стоя на земле, парил я выше тучи,
Все направленья знал – юг и другие три.
Я самолета след разглядывал летучий
И всех отпускников, сидящих там, внутри.
Чем отличаюсь я от них? Все так похоже:
Шерсть на ногах, мораль и сари у подруг…
Поэт – такой, как все, кто рядом и вокруг,
В компании собак хвостом виляет тоже.
Но у бассейна я годами бы сидел,
Купающихся в нем почти не узнавая,
Как будто мимо глаз пошло движенье тел,
Желания во мне уже не вызывая.
“Почти в объемные свет вылился детали…”[105]
Почти в объемные свет вылился детали;
Я на полу всегда стелил себе, как страж;
Я мог бы умереть или рвануть на пляж;
Семь на часах, все спят. А может, рано встали.
Я знал, что там они, где были в прошлый раз,
Я знал, что в светлые они одеты шорты…
На схему сердца глянь – там клапаны, аорта.
Полкруга кровь прошла. И лучший день – для нас.
Млекопитающих под зонтиками тени;
Одно – на поводке, стоит, хвостом вертя…
На снимке видно: я счастливый как дитя.
О если бы заснуть средь зонтичных растений!
“Молчание теней…”[106]
Молчание теней. И небо безответно.
И даун-девочка в футболке Predator
С кошмарным бульканьем слова выводит тщетно,
Ей вторят мать с отцом сквозь звуковой затор.
Почтовый служащий в трусах для велогонки
В гимнастике себе не даст сегодня спуску:
Он “держит свой живот”. А девушка по кромке
Вдоль берега бредет печально в юбке узкой.
Бесшумен горизонт; нет птиц средь облаков.
День строит сам себя, привычно, без огласки.
Ракушки ищет здесь кой-кто из стариков;
Все дышит белизной и близостью развязки.
Алжирец пол метет в гостинице “Даллас”,
Блестит стекло дверей, но он глядит тоскливо.
На пляже найдено два-три презерватива;
Еще одну зарю встречает Палавас.
Сексуальная система Мартиники[107]
Обои могут быть просты и бледноваты —
Не стоит отвлекать приезжих от утех.
Во время отпуска о смерти думать грех:
Кругом либерализм и сплошь одни мулаты.
Под казуáриной[108] шибает липкий пот;
День слишком ярок, кожа масляниста.
Ждет целый ворох игр послушного туриста,
И мясо черепах на ужин тоже ждет.
Осталось подыскать обменник для оргазма,
Чтоб каждый счастлив был и легкий фильм снимал
Про игрища любви, парео, танцы, бал…
Ночь конвульсивна, и финал – как спазма.
Что ж, слизистыми вы произвели обмен,
И можно собирать спокойно чемоданы.
Свободный статус свой вы подтверждали рьяно
И гуманизм пустой, легко дающий крен.
“Как в матке рак, как роды или…”[109]
Как в матке рак, как роды или
Как уикенд в автомобиле,
Любых событий череда —
Всё планом задано всегда.
Но куча полотенец влажных
В бассейнах скучных и вальяжных
Непротивленья стерла воск,
Заставив поработать мозг.
Клубок последствий видя внове
Всех этих отпускных любовей,
Сбежал бы сразу, если б мог,
Из этой черепушки мозг.
Всю кухню можно вымыть чинно,
Заснуть, глотнув мепронизина…
Но столь темно не может быть,
Чтоб за ночь прошлое забыть.
Распределение – потребление[110]
I
Скрипит протез при шаге резком:
Калеку погулять ведут.
Сообщники консьержки с блеском
Все вычистят за пять минут.
На кровь зарезанных соседок
Они прольют ведро воды.
И спор о правде напоследок,
Слова любви и их следы.
Соседка, применив уловку,
Ушла. Пришла кухарка в дом.
Когда б сменил я обстановку,
Быть может, миновал нас гром.
Но что-то же должно случаться:
Глаза у кошки вырвал Жан;
Монады в пустоте лучатся…
Распределенье и канкан.
II
Среди микроволновок новых
Судьба решиться может вмиг
Всех потребителей здоровых,
И риск ошибки невелик.
Мне жидкость для мытья посуды
(Я это записал) нужна.
Но как противиться я буду?
На соль для ванны спеццена!
Опять меня бросает ловко
Жизнь в гипермаркет “Континент”.
Обманут яркой упаковкой,
Сдаюсь я, соблазнен в момент.
Мясник усат и необъятен,
С улыбкой хищной, хищник сам.
Его лицо красно от пятен…
Я падаю к его ногам!
III
Я встретил взгляд дворовой кошки,
И он меня заворожил;
Она валялась на дорожке,
Полк насекомых там кружил.
Твои колени юной пумы,
В чулках, которых как бы нет,
Сгибаясь, движутся без шума…
Мерцает нам ушедших свет.
Мне повстречался пролетарий,
Чей сын пропал среди огней
Той башни ГАН, где колумбарий
Всех бунтовщических идей.
Твои глаза, как пушка танка,
Скользят неспешно меж столов;
Хотя и хороша приманка,
Мне скучно. Я не твой улов.
“Я шагал всю вторую половину дня…”[111]
Я шагал всю вторую половину дня;
Это была “физическая активность в контакте
с природой”;
Тем не менее меня снова охватила тоска.
Отель комфортабелен;
К нему нельзя предъявить никаких претензий.
Дело просто в ощущении жизни, давящей
на меня так,
Что вечера становятся практически
невыносимыми.
Дело в наличии или отсутствии смысла,
От которого зависит наше счастье.
Я хорошо упражнял свои мускулы всю вторую
половину дня,
Но с приближением вечера в воздухе опять
что-то повисло,
Сдавив мне сердце.
На вокзале в Фантон-Саорж
(Заброшенном, замкнутом, с разбитым кафелем
и засоренными туалетами)
Должен был пройти последний дневной поезд.
Я достал из рюкзака журнал для свингеров
(Какие там требуются половые партнеры?)
И, разорвав его пополам,
Бросил возле примитивных сортиров на кучу
дерьма и сора.
Женщинам всегда будут нужны искусственные члены
и большие черные пенисы —
Едва ли к восторгу пенсионера итальянских
железных дорог,
Которого ноги сами привели на вокзал,
где он делал свою карьеру,
Воспитывая детей обоего пола,
Пока не закрылась школа.
“Насекомые снуют среди камней…”[112]
Насекомые снуют среди камней,
Пленники своих метаморфоз.
Пленники и мы во многом сами.
Иногда вечерними часами
Видим жизнь как вещевой обоз.
Вещи, может быть, всего точней
Выражают наш упадок, нашу суть,
Неизменные ее границы, ход истории, смысл и путь.
Как, например, эта посудомоечная машина,
которая помнит твой первый брак
И развод,
Как этот плюшевый мишка, который помнит
все твои приступы гнева
И все отступления… Ну вот.
Общественные животные нуждаются
в некотором количестве связей (их бывает немало),
В этой системе рождаются их желания, растут,
достигая порой большого накала.
И умирают – раз, и не стало.
Умирают иногда в один миг,
Будто проходят мимо.
Только что существовала куча привычек,
на которых строилась жизнь,
и вот уже ничего нет, полный тупик.
Небо, которое казалось вполне сносным,
становится в один миг
черным невыносимо.
Боль, которая казалась терпимой,
становится в один миг
острейшей.
Ничего не осталось, кроме предметов,
предметов, среди которых ты сам
участи ждешь дальнейшей.
Вещь среди вещей. Голая проза.
Вещь, более хрупкая, чем другие вещи,
Несчастная вещь,
Всегда ожидающая любви,
Любви или метаморфозы.
“В метро, в районе окружной…”[113]
В метро, в районе окружной,
Стал слышен этот грозный звук,
Как будто механизм взрывной
Под городом включился вдруг,
Как в сердце, где растет изъян
И разрываются края.
Вдали я видел башню ГАН,
И там решалась жизнь моя.
К своей голгофе персонал
В кабинах лифтовых спешил.
Рой секретарш внутри сновал
И макияжем дорожил.
Внизу ползла через туннель
Махина движущихся масс,
Ища неназванную цель, —
И шанса не было у нас.
“Человек на другой платформе близок к концу пути…”[114]
Человек на другой платформе близок к концу пути.
Это заметно.
Я и сам уже не в начале.
Почему мне жалко его?
Почему конкретно?
На платформе рядом со мной двое влюбленных,
Они не смотрят на человека
(Псевдовлюбленных, потому что он давно облысел)
И продолжают целоваться,
Двое влюбленных, искренне убежденных,
Что один мир существует для них, другой —
для этого человека,
Человека напротив,
Который встает и собирает свои пакеты
из “Призюника”,
Теперь уж точно приближаясь к концу пути.
Знает ли он, что Иисус Христос умер ради него?
Он встает, собирает свои пакеты,
Плетется в конец платформы, где турникеты,
И там, за лестничным поворотом,
Исчезает.
Последний рубеж обороны против либерализма[115]
Мы отрекаемся от идеологии либерализма, ибо она
не способна наполнить нашу жизнь смыслом,
указать нам путь к мирному сосуществованию
индивида с себе подобными в обществе,
заслуживающем называться человеческим;
Впрочем, она таких задач и не ставит —
ее цели совсем иные.
Мы отрекаемся от идеологии либерализма
во имя энциклики Льва XIII —
той, где о социальной миссии Евангелия, —
руководствуясь теми же мотивами,
по которым библейские пророки
проклинали Иерусалим
и призывали погибель на его голову;
И пал Иерусалим, и, чтобы восстать из праха,
ему потребовалось четыре тысячелетия.
Доказано и не подлежит сомнению:
любое человеческое деяние
все в большей и большей степени оценивается,
исходя из критериев чисто экономических,
из показателей математических,
которые можно представить
в виде импульсов электрических.
Это неприемлемо для нас, и мы будем бороться
за то, чтобы взять экономику под контроль
и подчинить ее иным критериям,
которые я не побоюсь назвать моральными.
Ибо, когда увольняют три тысячи человек
и я слышу при этом болтовню
о социальной цене реформ, меня охватывает
бешеное желание задушить собственными руками
пяток-другой аудиторов —
По мне, так это и будет настоящей реформой,
Практической мерой, согласной с натурой
И сходной с гигиенической процедурой.
“Доверяйте частной инициативе!” – талдычат они
на каждом углу, словно заведенные,
словно старинные механические будильники,
однообразный лязг которых
приводит нас в состояние бессонницы,
изматывающей и повсеместной.
На это мне нечего им сказать, кроме того, что
по своему опыту, удручающе часто повторяющемуся,
мне известно:
Частное лицо (я имею в виду, разумеется,
человеческого индивида) – это, как правило,
животное, иногда жестокое, иногда жалкое,
доверять инициативе которого можно
лишь в том случае, если сдерживать и направлять ее
жесткими и непререкаемыми
моральными принципами, словно палкою.
А как раз этого и не предусмотрено.
Идеологией либерализма, понятное дело.
“Смысл жизни – это любовь…”[116]
“Смысл жизни – это любовь”, —
Повторяют нам вновь и вновь,
Но слова не заменят дело,
Если тело не чувствует тело.
Смысл жизни, видать, не для нас.
Над Парижем “Тур Монпарнас”
Зажигает огни этажей,
И мы мчимся на зов миражей.
Наша жизнь – рекламный клип,
Ослепительная круговерть,
Где и думать забудешь про смерть
И о том, что ты снова влип.
Обожженной сетчаткой глаз —
В паутину ярких огней.
Город вскармливает палачей,
Отвращением потчуя нас.
Сам не зная, чего хочу,
Покупаю порножурнал.
В нем жестокий разврат правит бал:
Может, вечером подрочу.
А потом, отбросив журнал,
На матрасе засну, как скот.
Я ребенком по дюнам гулял,
Собирая цветочки, и вот
Где мечты мои, где цветы?
Я ребенком по дюнам гулял,
На песке оставляя следы.
“Заметив, что заря обернулась своей противоположностью…”[117]
Заметив, что заря обернулась своей противоположностью, Аннабель увидела, как тени ее юности колышут портьеры. Ей захотелось окончательно и навсегда распрощаться с любовью. К этому ее подталкивало буквально все: потока воспоминаний, сказала она себе, ей должно теперь быть достаточно. Ее ждала ночь и больные органы. Еще один опыт, еще одна жизнь: не такая приятная, как предыдущая, но зато и не такая долгая. Соседка завела себе пуделя: почему бы и ей не завести? Пудель не способен никого защитить от хулиганов, но он постоянно пребывает в детстве, и это радует глаз. Пудель тоже замечает, что портьеры колышутся, и тихо поскуливает, увидев солнце. Он признаёт свой поводок и ошейник. Как и человек, пудель может заболеть раком. Но он не боится смерти. Оглядевшись вокруг, пудель тявкает и кидается в водоворот.
“Безмятежная, в коме глубокой…”[118]
Безмятежная, в коме глубокой,
Она знала, что шла на существенный риск
(Так порою мы терпим пылающий солнечный диск,
Несмотря на покрывшие кожу бугры волдырей),
Полагая, что мир полон добрых людей,
Но она заблуждалась жестоко.
Она могла бы жить, не ведая горя,
В компании маленьких деток и четвероногих,
Но она предпочла окунуться в людское море:
В девятнадцать лет она была красивее многих.
Ее волосы – тонкие, белые —
Придавали ей сходство с неземным видением,
Чем-то средним между привидением
И Офелией.
Безмятежная, навеки красивая,
Едва колышет дыханием ткань простыней.
Со стороны кажется, что она такая счастливая,
Но кто знает, что снится ей в мире теней?
“Сначала была любовь или намек на любовь…”[119]
Сначала была любовь или намек на любовь,
Были анекдоты, двусмысленности, недоговорки;
Затем был первый поход
В одно тихое заведение,
Где время почти не идет
И все дни как один – нежно-кремовые.
Было забытье, полузабытье и бегство,
Или намек на бегство.
Ты лежал ночами в постели, как в детстве,
И не мог заснуть:
В ночной темноте
Ты часто слышал, как стучат твои зубы
В полной тишине.
Стал бредить уроками танцев,
Чтобы потом,
В жизни другой,
Танцевать под луной,
Всегда под луной,
Всегда с кем-то.
Но все прошло,
Ты уже неживой,
Теперь ты совсем неживой,
И ночь навсегда с тобой —
Засохли твои глаза.
И с тобой навсегда тишина —
У тебя больше нет ушей.
И ты навсегда одинок —
Никогда еще ты не был так одинок.
Ты лежишь, ты дрожишь и задаешься вопросом,
Прислушиваешься к телу и задаешься вопросом:
Что тебя ждет
После?