аростами, сдержанно отдавая должное культуре своего народа и оставаясь на дистанции человека неверующего, мог иметь в виду суры 98 и 99 Корана, озаглавленные соответственно «Ясное знамение» и «Землетрясение». Последняя начинается так: «Когда сотрясется земля своим сотрясением, / и изведет земля свои ноши, / и скажет человек: “Что с нею?” – / в тот день расскажет она свои вести»[28].)
Постскриптум (март 1994)
Я читаю в Cahiers du cinéma интервью с Киаростами, который собирается снять новый фильм, продолжение ленты «И жизнь продолжается», где история прослеживается дальше, но вдобавок раскрываются кое-какие уловки, использованные в предыдущем фильме (например, свадьба спустя несколько дней после катастрофы была придумана). Итак, кино продолжается, и Киаростами продолжает производить его на свет в качестве кино. Кино само на себя нанизывается, растягиваясь в нескончаемую цепочку как принципиально бесконечное саморазоблачение: с одной стороны, каждое новое разоблачение может утаивать некую новую уловку – и обязательно утаивает, а с другой – то, что подпадает под разоблачение, не является чем-то «в себе». А что действительно относится к сущности кино, за рамками нарратива и образа, монтажа и съемок, за рамками сценария, актеров, диалогов – всех тех элементов, которые могут зависеть от квазилитературных, квазиживописных и даже квазимузыкальных подходов, – так вот, что действительно следует отнести к сущности кино, так это его уникальную способность не быть чем-то иным, кроме именно такого нанизывания цепочки очевидности [l’enchaînement de l’évidence]. Другие искусства могут представлять очевидность некоторой истины, присутствия, короче – «вещи в себе»: такую очевидность я бы, скорее, соотнес с различием, обнаружением [patence] (имея в виду истину согласно Спинозе, которая se ipsam patefacit, сама себя обнаруживает, et nullo egeat signo, и не нуждается ни в каком знаке[29]). Кино тоже может подхватывать этот жест, это представление [présentation]. Но есть и кое-что такое, что оно добавляет от себя: самое что ни на есть подлинно отличительное свойство кино и в то же время меньше всего поддающееся различению, неразличимое свойство всего огромного потока фильмов по всему миру – это именно такого рода нанизывание, бесконечное скольжение представления по этой цепочке. И куда же оно так скользит? В каком-то смысле – к ничтожности, совершенной незначимости [insignifiance] (там, где другие искусства призывают, скорее, к избытку значимости). К незначимости жизни, которая протягивает через себя свои образы, всегда в движении, чтобы не достигать никакой тайны, никакого откровения, ничего, кроме скольжения вдоль себя самой, благодаря которому она ведет себя от образа к образу (включая назидательные, возвышенные, банальные, гротескные, наивные, поддельные, черновые, перегруженные). Жизнь, которая создает собственное кино. Что за странная история – эта история цивилизации, которая подарила себе такое, прицепила себя к такому! Самозабвенное головокружение, лихорадочное переплетение разоблачений и фальсификаций насколько хватает глаз, перегрузка эффектами и видимостями: все так, все это есть. Кино отмечено самыми тяжелыми и самыми неоднозначными знаками – миф, толпа, власть, деньги, пошлость, цирк, эксгибиционизм и вуайеризм. Но все это возгоняется, уносится в бесконечной раскрутке до такой степени, что очевидность оказывается скорее очевидностью перехода, чем какой-либо эпифанией смысла либо присутствия. Кино – конечно же, искусство (во всяком случае, техника), в нем заключен целый мир, который приостанавливает мифы. Даже если когда-то оно поставило себя на службу мифам, в конечном счете оно их умыкает и уносит, оно увлекает в очевидность движения все эпифании смысла и неподвижного присутствия. Мир, который как бы нанизывает фильм за фильмом, влечется от фильма к фильму и научается таким образом – очень медленно – другому способу создавать смысл.
Беседа Аббаса Киаростами и Жан-Люка Нанси
(Жан-Люк Нанси открывает беседу, заговаривая о персидской миниатюре.)
АК:
Одна аспирантка, готовившая диссертацию, показала мне подборку изображений, благодаря которым я обнаружил удивительное сходство между некоторыми планами из моих фильмов и кое-какими деталями миниатюр: и там и там заметно присутствуют деревья и петляющие дороги. Тем не менее мне никогда не была особенно близка персидская миниатюра. Обнаружить возможность подобного сближения стало для меня полной неожиданностью. Может быть, все дело в том, что мы – создатели миниатюр и я – родились в одной и той же стране, нас окружала одна и та же природа, вот наши мысли и крутятся вокруг этих деревьев и петляющих зигзагами дорог. Так что речь тут явно идет не об умышленном копировании, а о подлинном сходстве.
Зигзаг в фильме «Где дом друга?»
ЖЛН:
Но миниатюра вам никогда не была близка?
АК:
На факультете изящных искусств Тегеранского университета у нас был курс по персидской миниатюре, который на самом деле меня не заинтересовал. Так что если какие-то сходства и обнаруживаются, речь тут точно не о влиянии. Эти сходства обусловлены самой природой, в окружении которой все мы выросли и которая всех нас вскормила. В Иране есть еще уголки, не затронутые современной жизнью. Здесь реально можно увидеть все эти дороги, деревья, кипарисы, похожие на то, что мы видим на миниатюрах. Если я их снимаю, то могу сказать, что снимки напоминают миниатюры. Этот тип пейзажа или композиции на протяжении веков вырастал из самого сердца этой природы и в ней обретал свой смысл.
ЖЛН:
Я могу понять эту общность мысли, и даже если я не знаю Ирана, могу представить себе пейзаж с одиноким деревом посередине. Но миниатюра – нечто другое. Это образ. Существует ли иранская культура образа помимо миниатюры? Вообще, говорят ли «миниатюра» по-персидски? Ведь я слышу, что вы говорите «миниатюра» – а это, конечно, латинское слово, заимствованное недавно. Как гласит персидская традиция?
Зигзаг в фильме «Сквозь оливы»
АК:
Как и для многих вещей, созданных в Иране, это название, возможно, действительно пришло с Запада. Рисовали мы, а имя дали другие – имя и сохранилось. Иногда мы находим в персидском синонимы, но для «миниатюры», думаю, этого не было сделано. Я затрудняюсь назвать дату, когда этот термин начал использоваться в персидском языке. Наверное, это произошло совсем недавно – может быть, в XIX веке, – поскольку мы до сих пор так и не подобрали для него какого-то синонима[30]. Точно так же для картины, изображающей лицо, используют термин «портрет». Конечно, лица мы рисовали с давних пор, но портретом это было названо лишь позже.
ЖЛН:
А как с пейзажем?
АК:
Для пейзажей у нас есть персидский эквивалент – манзарэ, хотя равным образом используется и слово «пейзаж». То же самое с термином табиāт-е биджа̄н – используется наравне с «натюрмортом»[31].
ЖЛН:
А как это называется (показывает на поясной портрет женщины)?
АК:
Это портрет ба̄-даст, то есть портрет, изображающий и руки[32].
ЖЛН:
Вернусь к вопросу об образе. В самой середине фильма, который по-персидски называется «Жизнь и ничего больше» (то есть «И жизнь продолжается»), нельзя не заметить этого изображения на стене – портрет, практически портрет с рукою, с трубкой. Это просто фотография или фотография рисунка?
АК:
Это вообще не фото, а картина в народном стиле, из которой сделали плакат, который был широко распространен по деревням Ирана лет десять-двенадцать тому назад.
ЖЛН:
Кого или что она изображает?
АК:
Это эмблематическое изображение счастливого крестьянина. У него под рукою чашка чая, краюха хлеба, немного еды, его трубка, или, точнее, чубук[33]. В воображении людей это идеальный образ крестьянина в счастливейший момент его жизни.
ЖЛН:
В фильме это изображение разрезано трещиной.
АК:
Я сам ее провел ради символизма. Как видно из фильма, крестьянин отрезан от всего, что было ему так дорого: его хлеба, его чашки чая, его еды. Обеспечение его базовых потребностей под угрозой. Землетрясение прорезало пропасть между ним и всем, что он нажил. Но состояние его духа осталось прежним. Вот почему в Иране из этого изображения сделали афишу фильма «И жизнь продолжается», на которой я еще надписал: «…земля содрогнулась, но мы не дрогнули».
ЖЛН:
Посыл отлично воспринимается, даже если не знать ничего об этом художнике и этой особенности данного образа, тем более что постановка придает этому моменту изрядную силу: режиссер выглядывает из окна, видит руины, поворачивается и видит картину.
Здесь целый метод соотнесения фильма с образом, причем не только содержательного. Иран остается, традиция остается – «мы не дрогнули», – но это же имеет место и в отношении образов двух родов – образа картины и образа фильма.
Вы действительно где-то видели такое разорванное изображение или это вы всё сами организовали?
Треснувшая стена в фильме «И жизнь продолжается»
АК:
Такое разрезанное трещиной изображение невозможно. Плакат, прицепленный к стене, сорвался бы во время землетрясения. Так растрескаться могла бы только стенная роспись. Поэтому я нашел треснувшую стену, приложил к трещине картину, поставил свет позади нее, чтобы точно отследить эту зигзагообразную полосу на изображении, а затем надорвал его.
ЖЛН:
А я-то ломал голову, как это возможно, чтобы прикрепленная к стене картина была прорезана такой трещиной, – но в конце концов поверил в это.