RV: Но если обратиться к феноменологии и герменевтике в качестве примеров, разве исключительная интерпретация не сделает истину чем-то всецело субъективным?
Уилбер: Это зависит от качества сообщества интерпретаторов. Подлинная философия, психология и феноменология (не бихевиоризм и позитивизм, ибо это эмпирические, а не рациональные занятия) в большой степени зависят от качества сообщества интерпретирующих. Хорошие интерпретаторы, хорошие мыслители обосновываются в хорошей феноменологии. Они раскрывают те истины, которые применимы к субъективной сфере, и в этом смысле данные истины – это субъективные истины. Но это не означает, что они являются исключительно индивидуальным капризом. Во-первых, плохая интерпретация попросту не будет сочетаться с общим субъективным консенсусом. Она отвергается реальностью субъективной, но очень реальной и очень законопослушной, точно так же, как плохой эмпирический факт отвергается другими фактами. Во-вторых, феноменологическая истина, дабы ее признали за истину, должна пройти проверку в сообществе ментально сонастроенных интерпретаторов, точно так же, как эмпирический факт, дабы называться таковым, должен быть проверен относительно сообщества других фактов. Это не просто принятие желаемого за действительного и субъективная произвольность. Герменевтическая проверка столь же строга и требовательна, сколь и эмпирическая проверка, но, разумеется, эмпирическую проверку легче провести, потому что она осуществляется субъектом на объекте, а феноменология осуществляется субъектом на других субъектах или совместно с ними. Что намного труднее.
RV: Но разве не это так сильно помогло редукционизму? Все стремятся к методологической элегантности физики?
Уилбер: Думаю, да. Мы поддаемся искушению считать, что физика имеет единственный метод, и не видим, что физика работает с наипростейшим уровнем структурной организации, а посему производит относительно простые и легковоспроизводимые истины.
RV: Но разве вы сами не виноваты в обратном редукционизме? Взгляните на субатомный мир, он столь же сложен, как и биологический мир или человеческий символический мир.
Уилбер: Что ж, он сложен, но не настолько сложен, как более высокие уровни, по той простой причине, что человек содержит в себе электроны, а электроны не содержат в себе людей. Таким образом, все сложности электрона содержатся в человеке, но человек также содержит в себе и другие сложности, обнаруживаемые исключительно в нем одном, – чувство вины, тревога, отчаяние, желание.
RV: Да, я понимаю. Значит, мы должны делать равный или еще больший акцент на рациональной феноменологии, герменевтике и так далее?
Уилбер: Да, безусловно, но одна лишь герменевтика не является окончательным ответом. Понимаете, подобно эмпиризму, желающему низвести символ до ощущения, герменевтика хочет низвести дух до символа. Она хочет утверждать, что Бог – это просто идея, исключительно идея, разделяемая сообществом межсубъективных интерпретаторов. Она отказывается включить в свою методологию практику созерцания (способ познания № 1) и, тем самым, оказывается неспособна разглядеть, что Бога можно верифицировать как трансцендентальную реальность в сообществе надсубъективных медитирующих.
RV: Пусть на ментальном плане различные сообщества медитирующих и будут интерпретировать дух по-разному. Разум вырожден по отношению к Духу.
Уилбер: Верно. Когда разум говорит о духе, он генерирует парадоксы, или противоречивые интерпретации. Так и должно быть. Но в самой медитации верифицируется не какая-то конкретная интерпретация духа, а прямое и непосредственное тождество с духом и в качестве оного, и данное событие не поддается интерпретации, поскольку оно не является символьным или опосредованным событием. На ментальном же уровне, однако, могут быть только интерпретации события, самые парадоксальные, и это неизбежно. «И называют многим Того, кто в действительности один».
RV: Разве в современной физике не существует множества парадоксов (того, что называется «квантовыми коанами») и разве это не говорит в пользу того, что физика каким-то образом участвует в фундаментальной реальности, в мандалической логике?
Уилбер: Да, эта идея очень часто упоминается. Но в силу одного того, что абсолют всегда создает парадокс, наличие парадокса не всегда подразумевает абсолют, понимаете? Более того, сам я считаю, что в любой научной сфере крайне мало подлинных парадоксов. Реальный парадокс, не забывайте, означает, что два противоречащих друг другу события наблюдаются как равнозначно и одновременно происходящие. Например, если в данный момент на мой дом будет одновременно и лить, и не лить дождь, это будет настоящим парадоксом.
RV: Что насчет корпускулярно-волнового феномена: частица в одной ситуации действует как волна, а в другой – как частица?
Уилбер: Ну, в этом-то и весь смысл: это волна в одной ситуации и частица в другой. В любом отдельно взятом эксперименте она никогда одновременно, равноценно и абсолютно не действует как совершенная волна и как совершенная частица. Она осциллирует, или альтернирует, свои взаимоисключающие истины, и это дополнительность, а не настоящий парадокс.
RV: Так что же, в науке или философии нет настоящих парадоксов?
Уилбер: Я не выражался бы так категорически, но считаю, что безопасно будет сказать, что наиболее очевидные парадоксы оказываются обыкновенными противоречиями, что просто означает, что вы где-то оступились в своих рассуждениях. В эмпирическом исследовании противоречия обычно указывают на то, что серия экспериментов была проведена неверным образом. Это обычно исправляется уточненными исследованиями. В рационально-концептуальном исследовании то, что кажется парадоксом, обычно вызвано, как показали Рассел и Уайтхед в «Principia Mathematica», нарушением теории логических типов. Даже хотя Спенсер Браун и предложил способы переформулировать теорию типов, она все еще остается крайне полезной. Бейтсон выстроил вокруг нее практически всю свою карьеру.
RV: Если очень обобщенно, то о чем идет речь?
Уилбер: Речь, попросту, идет о том, что класс вещей не может быть членом самого себя. Это проявилось при попытке определить число как класс всех классов, сходных с данным классом. Но сама идея очень проста: класс всех стульев сам по себе не есть стул, класс всех яблок сам по себе не есть яблоко, алфавит сам по себе не буква и так далее. В любом случае, если вы нарушаете логическое типирование своих символов, то создаете псевдопарадокс. Это не настоящий парадокс, потому что он базируется всего лишь на плохой семантике. Например, если взять одно слово-символ, скажем – «стул», и дать ему два значения, причем чтобы каждое принадлежало разным логическим типам, а затем создать предложение при помощи этого слова, тогда вы можете породить псевдопарадокс. Вы можете сказать: «Этот стул не есть стул». Это конкретный стул, но он не универсальный стул и не класс всех стульев. Когда исследователи семантики произносят знаменитое высказывание Коржибского: «Что бы вы ни говорили в отношении того, что есть та или иная вещь, она не есть это!» – это не есть настоящий парадокс. Они имеют в виду, что «то, что вы говорите в отношении того, что есть вещь» – то есть, какое бы имя вы ей ни давали, какой бы символ ни использовали для ее описания – не следует путать с самой вещью. Первое – это класс вещей; последнее – член класса. Класс не является членом самого себя. Это прямое применение логического типирования, и оно лежит в основе значительной доли современной семантики и теорий соотношения карты и территории. Согласно ему, когда вы порождаете нечто похожее на парадокс, это значит, что вы перепутали логические типы.
RV: Теперь я припоминаю эту теорию. Не таким ли образом Рассел разрешил тот известный парадокс о критянине, который утверждал: «Все, что говорят критяне, ложь»? Коль скоро сам критянин это и сказал, правду ли он говорит или лжет?
Уилбер: Да, идея была в том, что критянин делает утверждение об утверждениях, и оно принадлежит другому логическому типу, чем общие утверждения, так что он не противоречил самому себе. Утверждение и метаутверждение рассматриваются на своих собственных основаниях, и в каждом случае решается, является ли то или другое истинным или ложным, на этом весь парадокс и заканчивается. Понимаете, теория логических типов, на самом деле, это всего лишь способ группировать классы и множества в иерархии возрастающего всевключения. Каждый следующий уровень Великой цепи, например, принадлежит более высокому логическому типу, пусть даже не все уровни как таковые на самом деле состоят из логики. И, в этом более широком смысле, теория логических типов – говорящая, что нельзя смешивать типы, – говорит: «не схлопывайте иерархию».
RV: Разве теория типов не привела к созданию теории шизофрении, базирующейся на концепции «двойного послания» (double bind)?
Уилбер: Это действительно было стержнем большей части работы Бейтсона. В шизофрении, согласно Бейтсону, происходит следующее: два послания разных логических типов противоречат друг другу, и человек, который принимает оба послания за равно истинные, колеблется между ними, пока, так сказать, не разрывается на куски. Поскольку у него отсутствует способность легко дифференцировать логические типы, он считает оба послания (которые всего лишь противоречат друг другу) равно истинными, или парадоксальными. Затем он оказывается не способен ни прийти к компромиссу с ними, ни отбросить какой-либо из них, ведь они теперь «равнозначны», но противоположны.
RV: Он в ловушке двойного послания.
Уилбер: Да, в ловушке двойного послания. Он нарушил принцип логического типирования, что породило псевдопарадокс, который разносит его на куски. Такое происходит во всевозможного рода информационных системах обратной связи. Если взять, к примеру, машину, которая устроена так, что включается по достижении какого-то нижнего предела и выключается по достижении какого-то верхнего предела, а затем начать сдвигать эти пределы в направлении друг друга, то машина будет включаться и выключаться на значительно меньших интервалах. Если вы, затем, схлопнете различие между пределами, то машина даст себе указание отключиться в тот же момент, когда она указывает себе включиться. Она оказывается в ловушке «парадокса», и прямо на ваших глазах будет судорожно корчиться, пока не сломается. В любом случае, я говорю о том, что, как в случае с подобным шизофреническим мышлением, если вы явным образом не обращаетесь к мандалическому рассудку, тогда парадокс обычно означает, что на самом деле где-то всего лишь имеется какое-то противоречие: парадокс свидетельствует о неаккуратном мышлении, а не о трансцендентальном разуме. В эмпирико-аналитических теории и исследованиях, а также в феноменологорациональных теориях и исследованиях то, что кажется парадоксом, обычно является указанием н