Все он знает, понял Романов отчетливо. Все…
В коротком перерыве принесли чай — настоящий, от которого Романов уже успел поотвыкнуть. В сущности, совещание не прекращалось — просто сейчас возникло несколько деловых разговоров одновременно. А после перерыва собирались говорить о первом варианте «Русской Правды» для официального утверждения и печати. Взяв стакан, Романов двинулся к Хегаю, который сидел у стола и спокойно перебирал бумаги. Иртеньев сделал большие глаза, помедлил, но подошел тоже.
— Знаю-знаю-знаю, — ворчливо ответил кореец, хотя никто ничего не сказал еще. — Все-таки вы, русские, очень несдержанный народ. Все на ладони. Даже смешно смотреть, как вы скрытничаете.
— Ну, это не смертельно… — бодро начал Иртеньев.
Хегай поднял на врача удивленные глаза, чуть откинулся назад на спинку стула. Как-то по-детски хихикнул. Вздохнул.
— К сожалению, вот в этом случае как раз лучше было бы быть русским, — сказал он. — К сожалению, у людей моей расы — очень низкая сопротивляемость к этой дряни. Очень низкая. Увы.
— Ну, вариантов не так уж мало… — опять начал Иртеньев.
Хегай покачал поднятым пальцем:
— Мне пятьдесят два года. Я их прожил. И это были не такие уж плохие годы. Да. А ваши «варианты» на вес золота для ребятишек с этим диагнозом. Им еще нет пятидесяти двух. Некоторым нет даже пяти. Мне бы хотелось, чтобы они дожили до моих лет. И не хотелось бы, чтобы я жил их жизнями. Давайте не будем об этом, — и его голос стал вдруг повелительным. Таким, что стало ясно: спорить бессмысленно. А Хегай улыбнулся, сузив глаза, и добавил: — Кроме того, я все-таки не собираюсь умирать ни сегодня, ни даже завтра. Думаю, год я еще протяну точно.
— Не больше, — откровенно и грубо сказал Иртеньев.
Романов зло взглянул на него, но Хегай опять улыбнулся:
— У меня есть некоторый запас женьшеня. Русские его считают шарлатанством или, наоборот, наделяют чудодейственными свойствами. Ни то ни другое не верно. Это просто очень и очень хорошее укрепляющее средство, если его правильно готовить. Я, кстати, оставлю кое-какие записки на эту тему. Так что год — это точно, если не случится ничего экстраординарного. То есть я успею доделать все самое важное.
— Дядя Ли, — тихо сказал Романов. Кореец посмотрел на него веселым и печальным взглядом. — Дядя Ли… вы…
— Ерунда, — ответил кореец. — Это все ерунда… — И оживленно добавил, оглядываясь: — Так, а чай?!
Но попить чаю ему не удалось. В дверь быстро и сильно стукнули: вошел отсутствовавший на совещании Юрзин — в повседневной форме, рукав которой был — непредставимо для каперанга — забрызган грязью, хорошо видимой на черной ткани. Каперанг тяжело дышал, словно бежал от самой базы.
— Я прошу внимания! — Он говорил спокойно, но почти кричал при этом, это странно сочеталось, и в помещении сразу наступила тишина. — Полчаса назад в порту по моему разрешению отшвартовался… Впрочем, — он шагнул в сторону, давая войти кому-то еще из коридора, и сказал негромко: — I ask here, for you wait. Enter[8].
Внутрь вошел, ясно чеканя шаг, подтянутый молодой моряк в чужой, хотя и похожей на русскую, флотской, явно парадной форме. Рукой в белой кожаной перчатке с темными вытачками он придерживал у бедра длинный палаш в блестящих латунных ножнах. Обвел всех взглядом, видимо, ища главного, не нашел и подошел к столу. Красиво, но по-чужому отдал честь, прищелкнув каблуками, пролаял:
— Laat ik me even voorstellen… commandant Harer Majesteits fregat «Evertsen» Koninklijke Marine kapitein ter zee Severeyn… Laat mij melden…[9]
— Подождите, вы знаете русский? — Романов еще ничего не понимал. — Или хотя бы английский?
Иностранец посмотрел дико. Потом, очевидно, до него дошло, что он говорит на родном языке. Он нахмурился, приоткрыл рот и отрывисто сказал:
— Да. Я знаю русский хорошо. Я командир фрегата ее величества «Эвертсен» Королевских военно-морских сил Нидерландов, м… у вас… капитан второго ранга — Северейн. Я очень спешил в ваш порт. Я хочу предупредить, что со стороны Гавайских островов распространяется круговая волна-цунами. Ее засек мой вертолет.
— Высота? — встревоженно спросил Лютовой. Не просто спросил — он встал, буквально отшвырнув стул. Капитан Северейн посмотрел на него, потом — вокруг. И спокойно сказал:
— Около пятисот метров, господа.
Стало тихо. Романов поправил:
— Пятидесяти?
— Я хорошо знаю русский. — Северейн поглядел на него и вдруг криво усмехнулся: — Пятисот метров, господа. Я не ошибся.
Наступила полная тишина.
— Японским островам и Сахалину — конец, — сказал Лютовой. Романов увидел, что рот профессора искривлен страшно и тяжело, судорожно. — Конец всему, что на побережье Тихого океана и не прикрыто островами.
— Японские острова и ваши Курилы уже извергаются, — сказал Северейн. Он на самом деле хорошо, очень гладко, говорил по-русски, и Романов подумал: ясно, почему его фрегат был отправлен сюда… и что он тут делал — тоже ясно… вот только это все уже неважно. Вообще неважно… — Там сплошные цепи действующих вулканов… очень красиво ночью. Мы шли вдоль берегов, очень красиво. Но в воде слишком много трупов. У меня многие сошли с ума. — он говорил спокойно, ровным благожелательным тоном. — Господа, я бы хотел иметь возможность снять и разместить на берегу свою команду, а также похоронить мертвых… тех, кто не выдержал совсем… Я сам останусь на корабле. Может быть, это все, что уцелело от моей Голландии.
«Какое счастье, — холодея, думал Романов, — что мы послушались Вадима Олеговича и сосредоточили людей и хранилища на сопках и дальше в глубине континента. Какое счастье. Иначе…»
О том, что иначе ждало бы их с таким трудом спасенный и, в сущности, совсем крохотный мир, думать уже не хотелось…
Чудовищная волна-цунами так и не пришла к берегам Приморья — во всяком случае, в том виде, в каком ее застали голландцы. В Уссурийском и Амурском заливах, правда, сначала далеко отхлынула вода, а потом был жуткий шторм, но этим дело и кончилось. Она раскололась и раздробилась о многослойный барьер из Курильских и Японских островов, Сахалина, Корейского полуострова… В большинстве мест, впрочем, волна перемахнула эти преграды, смывая и раздавливая их, как обычный шторм слизывает песчаные замки на берегу, но дальше шла уже резко ослабленной. Зато чудовищные, непредставимые массы воды ринулись кошмарными водопадами в пышущие пламенем из недр адские топки десятков проснувшихся вулканов, и те стали взрываться, как невероятные по мощи бомбы, раскачивая этими невыразимой мощи взрывами плиты земной коры. Земля содрогалась почти непрерывно, и эти волны дрожи бежали по ее поверхности, сталкиваясь с такими же волнами, идущими из других уголков земного шара. Врываясь в узости заливов, волна обретала бешеную силу. Серые с белыми султанами валы катились в глубь суши на тридцать, сорок, пятьдесят километров, втягивали в себя реки, чтобы тут же вернуть их — кошмарными ураганными разливами смертоносной для почвы соленой воды.
Остатки человечества дорого заплатили за болезненно-старческую тягу к теплым островам и побережьям.
Намного меньшие, но тоже жуткой силы волны распространялись от тонущей, превратившейся в один сплошной вулкан Исландии. А по всему телу континентов — тут и там в грохоте пробуждающихся вулканов — вставали новые и проваливались старые горные цепи, бежали титанические огненные трещины, высыхали и выходили из берегов озера…
Во Владивостоке ничего об этом толком не знали. Но дрожь поселилась в земле и здесь — земля тряслась не постоянно, но каждый день было по пять-шесть толчков. Не очень сильных. Но настораживало то, что все это никак не успокаивается…
Флотилию из пяти небольших японских судов, «под завязку» набитых в основном детьми, выбросило на берег недалеко от Владивостока через два дня после цунами. Очевидно, это была не централизованная операция спасения, а чья-то частная инициатива — практически все команды были смыты или погибли на своих постах, в наглухо задраенных трюмах и каютах тоже были жертвы, толком объяснить никто ничего не мог. Дети были разных возрастов, из каких-то школ, просто схваченные спасателями — именно так, схваченные — на улице, вообще не способные о себе что-либо рассказать; четыре тысячи триста двадцать детей и пятьдесят два взрослых. От них удалось узнать, что все произошло неожиданно и страшно быстро. Что судов с детьми было намного больше, в их числе была императорская яхта (сам император не пожелал покинуть столицу — последний раз его видели, когда он подстригал в осеннем саду кусты). И что единственная просьба взрослых — помочь детям, не дать им умереть и по возможности сохранить им язык и свободу, хотя они, взрослые, понимают, что это слишком наглая просьба. С ними же, взрослыми, русские могут делать все, что угодно. На кораблях есть оружие, но если русский командир пообещает исполнить эти нижайшие просьбы, то оно будет сдано, а все взрослые члены команд беспрекословно отдадут себя на волю русских.
Трупы начало выбрасывать еще через два дня. Столько, что можно было сойти с ума. А ведь их нужно было собирать и сжигать. Собирать и сжигать просто ради недопущения эпидемии. Выбрасывало и живых: то лодку, то роскошный катер, то большую доску, к которой были привязаны молодая женщина и ребенок… Всего этих спасенных набралось еще около двухсот.
Вопрос о японцах поднимался на новом совещании. Романову казалось, что он уже много-много лет только и делает, что куда-то ездит, на что-то смотрит, с кем-то совещается, о чем-то распоряжается… Временами он просто сатанел от этого ощущения вечности.
На этом совещании он изложил концепцию будущего общества — в таком виде, как предлагали Лютовой и Велимир Русаков. Если честно, он опасался возражений, поэтому потребовал — что делал крайне редко, — чтобы на совещании присутствовали хотя бы вначале, на его докладе, все члены Большого Круга. И немного был удивлен, когда изложенное им не вызвало возражений. Вообще никаких. Даже несколько раз оброненное им — в первый раз случайно, а потом дважды уже как пробный камень — слово «дворяне» особо никого не взволновало и уж тем более не возмутило.