Сашка молчал. Что он мог отвечать? Убеждать эту гору мышц и жира (к тому же, кажется, вовсе не глупую), что ни на кого? Бесполезно… Быстро что-то придумать? Но Сашке было очень страшно. Очень. У него не оставалось даже мыслей. Так, несколько штук, по-червячиному ворочавшихся в голове — медленно, беспомощно… Вот он и молчал. Потом попросил — сам не соображая, что говорит, язык ворочался отдельно от пустой головы без мыслей:
— Не убивайте меня. Пожалуйста.
— Расскажи и иди, — вроде бы даже удивился Хузин. — Милый мой, да если ты начнешь говорить и правду расскажешь, я тебя не то что пальцем не трону — я к тебе и подойду-то только для того, чтобы с крючка снять. Как работник ты — не велик прибыток, на продажу — чистеньких-домашненьких наловить еще сколько угодно пока можно. Ну и на кой ты мне черт? Ну давай, я слушаю. Только не ври, — он погрозил пальцем, — это я сразу почувствую.
А ведь правда отпустит, очень ясно понял Сашка. Не врет. Он не знал, откуда пришло это понимание, но оно было определенным и необманным.
В ушах бешеным скорым поездом заколотилась кровь. Сашка на секунду зажмурился. Сперва он увидел лицо Немого. И то, как светились его глаза. Потом — как вырывался из лап Хузина и тоненько визжал тот мальчишка и как кричал его брат, умоляя пощадить младшего… и волосы у обоих пацанов на глазах становились серебристыми…
Сашка открыл глаза и сказал, не сводя взгляда с добродушно-выжидающего лица Хузина:
— Сука ты гнилая. Палачуга жирный… — Хузин заморгал, его рожа стала до такой степени искренне удивленно-неверящей, что Сашка испытал острое удовольствие и почти весело закончил: — Иди у хозяина своего попроси, он тебе и расскажет, и даст.
Потом Сашка выключился. То есть он не потерял сознание, а просто ошалел от боли, взорвавшейся в самом низу живота. Поезд в голове сошел с рельсов и с ревом и грохотом катился куда-то по склону.
Первое, что Сашка подумал, когда снова научился думать, — до чего быстро может двигаться эта туша… Второе — что больно просто адски, и боль никуда не ушла, а так и осталась, только не жуткой вспышкой, а каким-то остывающим осколком. Третье — что за этой болью не ощущается боль в руках, и это хорошо.
— Нехорошо так старшим говорить, — сказал Хузин, бросая на стол резиновую палку. — Я с тобой по-доброму хотел. А ты так невоспитанно… нехорошо. И глупо, слушай. Висишь в подвале на крючке, полностью в моих руках, а дерзишь. Да если бы даже не висел, на ногах стоял, хоть бы с ножом — мне тебя сломать… — И Хузин плюнул в холодную жаровню. Задумчиво задержал на ней взгляд.
«Ой нет, это я не выдержу, — без страха (точней, его было слишком много) подумал Сашка. — Это не надо». И быстро спросил первое, что вскочило на язык, стараясь говорить спокойно:
— Думаешь, ты самый сильный?
Что интересно — Хузин честно подумал, словно бы все вспоминая и оценивая. Потом кивнул и ответил коротко:
— Здесь — да.
— Сильнее нашей власти? — как-то само собой спросилось у Сашки, он и сам удивился. Только через секунду сообразил, что мысленно опять представил себе Немого. И эти слова появились словно бы из ниоткуда.
— Какой власти? — отчетливо напрягся Хузин.
— Нашей. — Сашка сам не знал, что говорит и что имеет в виду. Главное, Хузин разговаривал и не подходил к жаровне.
— Ты власть, что ли? — прищурился бандит.
И тут Сашка, тоже честно подумав несколько секунд, ответил, уже не думая о жаровне, а думая только о том, что говорил, — от этого непонятным образом прибавлялось сил:
— Нет. Но она за меня. А ты просто плесень.
Хузин с тяжелым интересом долго смотрел на Сашку, потом медленно, задумчиво сказал — в голосе прорвалась досадливая злость:
— Ведь было же нормальное поколение. Наконец-то нормальное. Сидели у маминой юбки, никому не мешали жить, под ногами не путались, сопели в две дырочки в свое удовольствие. И вот поди ж ты… откуда что взялось… Глазенки сверкают, поза гордая, изо всех сил не показывает, что ему страшно… Может, тебе красный галстук подарить?! — прикрикнул он. — Чего молчишь, сопля помойная?! Подарить, да?!
«О чем это он говорит… и что за галстук еще, — обмирая, подумал Сашка. — Горло, что ли, перережут?! А он решил так поиздеваться?! Но я же не хочу! Не надо! Я хочу жить! Как угодно — но жить! Я повеситься хотел, но я был дурак! Я жить хочу!! Не хочу тут умирать, тут страшно!» Он едва не крикнул все это вслух, удержался каким-то запредельным усилием невесть откуда взявшейся воли. А Хузин между тем подошел ближе, впился глазами в глаза Сашки, и мальчишка поразился тому, сколько ненависти в этом взгляде. Как будто перед Хузиным был не тринадцатилетний мальчишка, а самый злейший враг. И причем… да. Враг побеждающий. Этот взгляд странным образом придал Сашке немножко уже совсем кончившихся было опять сил.
— Где твой старший? — спросил Хузин. — Немой этот, щенок беглый? Он опять тут, да? Где встречаетесь? — И вдруг упер жесткий, каменно-твердый палец под правый глаз Сашки. Вся половина головы ровно, медленно и неотвратимо налилась тупой болью. — Говори. Иначе я тебе буркалы выдавлю… медленно выдавлю, сучонок… а потом… потом отпущу. Не сдохнешь, слепому подавать будут больше. — Он хохотнул и нажал сильней. — Молчишь?! Ну, тогда прощайся с глазом…
— Не думаю, — сказал соскочивший внутрь с лестницы человек.
Хузин быстро обернулся, хватаясь за кобуру на поясе. Он сделал это на самом деле очень, ОЧЕНЬ быстро. Но все равно опоздал.
Человек стремительно шагнул-упал вперед и нанес Хузину два удара — прямой правой в солнечное и хук левой в как раз удобно подставившуюся челюсть. Хузин длинно, громко икнул нутром и тяжелой грудой мяса покорно лег у ног незнакомца.
Сашка засмеялся.
Нет, это была не истерика. Он смеялся взахлеб, с чистой, искренней радостью. Даже не потому, что его спасли, — об этом он почему-то совсем не думал. А потому, что сказка была правдой. Потому что Немой не соврал. Потому что, оказывается, зло — не такое уж сильное….
— Вы — Романов, да?! — Голос подвешенного на крюк голого мальчишки звучал ликующе, потому что он уже явно знал ответ.
— Романов, — буркнул Николай и, подойдя, стал возиться с наручниками. — Не трепыхайся ты, мешаешь… А ты Сашка? Белов?
— Да! Ага, Сашка! Белов! Женька правду говорил! — мальчишка закивал и зачастил, конечно, никак не мог успокоиться. — Я знал, что он правду говорил! То есть я не знал ни фига, я просто верил! Я вам потом бумаги отдам, у меня много записей, ценных, правда! И вам надо скорей людей послать, я покажу куда, там наши подрываются на минах! И малышня там, голодная совсем, они умереть могут! И на завод еще, на заводе убьют всех, если узнают, что тут! И к самому Балабанову… А Женька где?! Он жив?! Он с вами?!
— Женька тут, успокойся… Вот так. — Романов помог мальчишке встать на ноги, тот опустил руки и скривился, зажал запястья под мышками. — Давно он тебя?
— Да он и не трогал меня совсем почти, — Сашка помотал головой, начал осторожно растирать руки. — Только грозился… — И вдруг мальчишка признался: — Я не знаю, честно, как я молчал. Страшно было очень-очень… Вы поскорей людей к нашим пошлите, там…
— Наверху все расскажешь, одевайся давай… — Романов поднял бровь — валявшийся на полу бандос завозился. — Ого… Вот это хрях.
— Убейте его! — зло сказал Сашка и оскалился, как маленький хищник. — Он не человек, правда! Вон гильотина стоит — в прошлую пятницу он на ней двоих пацанов, один младше меня был, так кричал, что даже охранники глаза прятали, а этот…
— Я знаю, Саш, — мягко прервал его Романов, наблюдая за движениями туши на полу.
Наконец Хузин сел на корточки, посмотрел снизу вверх все еще осоловелым взглядом, спросил:
— Ты кто такой, ептырь?
— Для тебя — смерть, — негромко сказал Романов.
Хузин ощерился, фыркнул, как кабан:
— А! Я ж про тебя знаю, слыхал! Романов с Владика? Это для вас этот щенок нюхал? Ну я тебя поздравляю, понял? — Он стал привставать дальше, мотая головой. — Хозяин вас достанет. И тебя, и твоих…
— Твой хозяин уже сегодня вечером будет болтаться на воротах своей помойки, — пояснил Романов доброжелательно.
Сашка то с ненавистью смотрел на встающего — с трудом, с хрюканьем и мыканьем — Хузина, то с недоумением — на Романова…
— Я не про эту свинью депутатскую. Я про настоящего Хозяина. — Хузин оскалился торжествующе, уже стоя «на полусогнутых».
Романов вдруг с резкой, непреодолимой силой поднял тушу бандюги и, прежде чем тот успел что-то сообразить, как поросенка на забое, швырнул его спиной в лоток гильотины и грохнул прочно защелкнувшимся ярмом — раньше, чем задохнувшийся от удара всей спиной о поддон Хузин сумел пошевелиться. Он выпучил глаза, взвыл, обеими руками схватился за толстый пластик, не сводя наполнившегося ужасом взгляда с висящего над ним ножа, заколотил ногами.
— Нет! Не надо! — сипло (ярмо было слишком узким для его толстой шеи) взвыл он через несколько секунд.
Романов наблюдал за ним спокойным, тяжелым взглядом.
— Я расскажу все! Я все расскажу! Я знаю много! Я золото! Золото вам… тебе! Тебе одному отдам! У меня есть! Свое! Много! Много!! — В этом вое был теперь только страх.
— Саш, выйди, — сказал Романов.
Мальчишка, тяжело дыша, помотал головой.
— Выйди, — повторил Романов спокойно и повелительно. — Это никакое не мужество — смотреть, как убивают крысу. Это просто противно. У тебя еще много впереди — много такого, для чего мужество будет нужно на самом деле. Иди.
Хузин выл, извиваясь в мертвой хватке гильотины. Шатал ее с такой силой, что она грозила опрокинуться. Сашка посмотрел на него еще раз, презрительно плюнул на пол, собрал в охапку свои вещи и пошел к лестнице.
Романов проводил его взглядом и посмотрел на Хузина. Тот на миг замолк, а потом завыл уже совсем нечеловечески, как пойманное животное. С лотка на пол закапало, и Романов, поморщившись, отпустил стопор.
Щелкнуло. Жикнуло. Чавкнуло. Отвратный вопль оборвался. Стукнуло. Гулко забулькало.