— Занят я! — и телефон отключает.
* * *
Как же внятны твои письмена,
Как просты пиктограммы:
Вон стоит иероглиф «луна»
В верхней четверти рамы.
Вдоль ограды густого литья,
Проступая из мрака,
Вон бегут иероглиф «дитя»,
Иероглиф «собака».
Вот сидит иероглиф «она»,
«Он» садится напротив.
За окном иероглиф «луна»
Меркнет, тучку набросив.
И чернеют сухие глаза
Над губами сухими,
И горит иероглиф «нельзя»
На столе между ними.
ЗДРАВСТВУЙ, ДЕДУШКА ЭЗОП
* * *
Здравствуй, дедушка Эзоп!
Думаешь, забыли?
Кол осиновый в твой гроб,
Думаешь, забили?
С возвращением, старик,
Твой топчан свободен.
Ну-ка, высуни язык!
Одевайся. Годен.
Здравствуй, дедушка Эзоп,
Здравствуй, раб лукавый!
Вновь растёт твой хитрый стёб
На дрожжах державы.
Зряшный шум прошёл в лесу,
Будто ты не нужен.
Доскажи нам про лису.
Задержись на ужин.
* * *
Между прочим, Эзопа сгубили попы.
Ну, жрецы. Из-за денег, понятно.
В этих Дельфах жирели они, как тельцы,
И жилось им легко и приятно.
Приходила сивилла, садилась на стул:
На трёхногий, над трещиной в скалах,
И нанюхавшись газа, как сбрендивший мул,
Издавала подолгу мычанье и гул, —
Жрец дежурный купцам толковал их.
И конечно, Эзоп навострил язычок,
Только тут разыгралася драма:
Развязали тихонько его рюкзачок
И подсунули чашу из храма.
Обвинили в покраже, на казнь повели —
Для народного, стало быть, блага,
И насмешницы музы его не спасли,
Хоть в алтарь их вцепился бедняга.
Он ещё говорил, задыхаясь слегка,
На вершине скалы, у обрыва,
Про убитого зайца, орла и жука,
Потому что ведь несправедливо…
И смахнувши слезинку, вздохнул Аполлон:
— Разве жребий его не прекрасен?
Был бы этот урод в честной Спарте рождён —
Так и жили б вы нынче без басен.
* * *
Хорошо, когда выходишь из метро,
а троллейбус прямо раз — и подкатил,
и гремит он, как порожнее ведро,
и народ в себя, как рыбу, запустил.
Хрошо, когда кемаришь у окна,
а сама идёшь в Афинах на базар
со служанками, а может, и одна —
за трагедию потратить гонорар.
Можно долго ожерелье примерять
или венчик позолоченный для лба,
можно рыбы свежепойманной набрать,
можно даже прикупить себе раба.
Вон стоят они в невольничьем ряду:
два красавца мускулистых — и Эзоп…
Я напротив супермаркета сойду,
перелезу через тающий сугроб.
Прикоснусь к его дерюжному плащу,
отсчитаю сколько велено банкнот —
и на волю никогда не отпущу,
потому что он на воле пропадёт.
ПЕСЕНКА АНАКРЕОНТИЧЕСКАЯ
Памяти Тани Бек
Эй, сбирайтеся на пир,
Милые подруги!
Пусть бряцанье наших лир
Зазвучит в округе.
Приготовлены венки,
Перемыты кубки,
В кухне стонут чугунки
И трепещут ступки.
Танцевать приглашены
Лучшие флейтисты:
Спины их обнажены,
Локоны душисты,
Их пунцовые уста
Дивно молчаливы…
Занимайте же места —
Краток миг счастливый!
Пусть обносит мальчик нас
Пенистым по кругу,
И хвалу мы не скупясь
Пропоём друг другу,
И утонет, как змея,
В чаше величальной
Этот ужас бытия
Экзистенциальный.
* * *
Что они делали на Элевсинских мистериях?
Что там лежало в закрытом таинственном коробе?
Хоть расшибись, не дошло никакого свидетельства,
Даже рабов посвящали, а мы не сподобились!
Древней дразнилкой звучат нам слова посвящения:
«Вот, я постился, питьём причастился Деметриным,
Что мной из короба взято — на место положено,
Чем занимался — о том говорить не положено».
Знали же все без изъятья: метэки и граждане,
Знали в Афинах, на Самосе знали, на Лесбосе,
Хоть бы один нацарапал на глине записочку, —
Нет! сговорились, ей-богу, как дети дворовые.
Этих, мол, примем и тех: шахматиста носатого,
Длинного примем и рыжего, если попросится,
Даже очкарика примем, — и только с потомками
Самой своей интересной игрой не поделимся.
Это нарочно они! Чтоб, куда ни заехали,
Всё нас тянуло обратно, к той старой песочнице:
Что за секреты зарыли вы, тени лукавые?
Что вы там делали, на Элевсинских мистериях?!
БЕЗ ЗАПЯТЫХ
Народ бессмертен
это всё тот же народ что убил Сократа
и Архимеда и Томаса Мора
и как его там
ей-богу всех не упомнишь
да вот хотя бы Вавилова.
Народ не быдло
он чтит богов и на зиму варит повидло
и обожает своих детей
и нанимает им самых мудрых
учителей
— лучше бы академика
а убить мы его всегда успеем
да вот хотя бы детишки
Критий с Алкивиадом
подрастут и убьют.
БЫЛЬ
Спартанскому царю Агесилаю
однажды показали катапульту,
чтоб новой катапульте дальнобойной
порадовался царь Агесилай.
Взглянул спартанский царь на катапульту,
что впрямь была сработана умельцем
и поражала цель на расстояньи,
и даже на приличном расстояньи, —
и горестно вздохнул Агесилай.
— Почто ты, царь, так горестно вздыхаешь?
Не видишь разве, что новинка эта
блестящие сулит нам перспективы?
И рек Агесилай:
— Одно я вижу,
что воинская доблесть умерла.
СПРОСОНЬЯ
На стон проснувшегося тела
летящий, как на детский крик,
какого дальнего предела
сегодня ночью ты достиг?
В каких пространствах куролесил,
с кем обнимался весь полёт?
Каких тебе напели песен?
…Молчит, ответа не даёт
вернувшийся на поселенье
расконвоированный дух.
Лишь лёгкий привкус сожаленья
и рот, как бы с похмелья, сух.
* * *
Поминальную записку
За меня рука кладёт…
В христианском ли, буддийском
Храме, голову склоня,
Поминальную записку
Положите за меня.
В той часовне у дороги,
Где латынь и полумрак…
Я не знаю — в синагоге
Это можно, или как?
Задавака, недотрога —
Вот и я не зря сгорю:
Обо мне напомнят Богу,
Как о Бобчинском царю.
В православной позолоте,
В честной кирхе без прикрас
Листик клетчатый в блокноте
Если сыщется у вас —
Надпишите и сложите,
Как бумажный самолёт:
Там, в небесном общежитье,
Кто-нибудь да подберёт.
* * *
Когда удалился художник
и свет за собой погасил,
засох у крыльца подорожник,
подсолнухи кто-то скосил.
Ослепло окно, за которым
стоцветный сиял океан,
и то, где парижским убором
хвалился бульварный каштан.
Когда удалился художник
и выключил звук, уходя,
заглохли кузнец и сапожник,
затихло биенье дождя.
Исчезли разводы и пятна,
теней драпировочный хлам…
И дверь он закрыл аккуратно,
а грохот послышался нам.
РАЗГОВОР
— А как, например, с Эль Греко? Что за решенье
там всё же приняли: тьма ему или свет?
— Покоя, что был написан нам в утешенье,
в расчёт не брали, ты думаешь?
— Думаю, нет.
— А Гойя с его уродцами?
— Этот тоже.
Да все они! ведь тащили на полотно
всё золото и лазурь, все оттенки кожи…
— Грешно, грешно!
— Но Им же разрешено!
Не сам ли позволил смешаться Он тьме и свету?
Кто кистью их перемешивал, кто пером…
— Так что ж он придумал с Эль Греко?
Бросил монету?
— Наверно, бросил. И встала она ребром.
* * *
Пред иконой чудотворной, в греческом монастыре —
фотографии детишек, восковые муляжи:
руки, ноги, сердце, печень, одинокий синий глаз —
словом, кто о чём хлопочет, принеси и покажи.
У кого чего болит, Божья Матерь исцелит.
Пред иконой чудотворной я тихонечко стою