означает подолгу смотреть телевизор.
У кого-то в вагоне звонит мобильник:
не из верхнего мира ли срочный вызов?
Он так долго взывает к тореадору —
видно, стынет бык на пустой арене
и рояль, оставленный без призору,
весь раскрытый, стонет в кустах сирени…
Ну проснись, чудила, нажми на кнопку!
Там любовь твоя в телефоне бьётся:
пограничник Хосе, пропустивши стопку,
нож занёс над нею, а сам смеётся.
Ну рванись на помощь под гром оваций,
ну сыграй в экранного херувима!
Вот и смолкли звуки. Поздняк метаться
(так по-ихнему будет — непоправимо).
* * *
Выброшенный из моей головы,
как из чрева кита,
где-то плывёшь ты в проулках Москвы,
а в голове пустота.
А в голове для нечитаных книг
столько места теперь,
что в детстве начатый «Моби Дик»
закончен будет, поверь.
Выброшенный из моей головы,
с кем ты, куда идёшь?
Над Ниневией нынче, увы,
разбушевался дождь.
А в голове моей пироскаф,
рвется за окоём
и ладит гарпун капитан Ахав
с любовью в сердце своём.
* * *
Радость ушла от меня,
ночью пожитки собрав.
Я подзову коня,
я поскачу стремглав.
— Радость моя, постой,
оборотись ко мне!
Вот уже вечность я мчу за тобой
на карусельном коне.
Меня никогда не тошнит.
Меня ничто не берёт.
Папа мой заплатил
за три поездки вперёд.
Съем я железный хлеб
и башмаки сношу,
а что вид мой нелеп,
так я же тебя смешу.
Всё, что угодно душе,
сделаю, только не плачь.
Гладкий скакун из папье-маше —
чувствуешь, как горяч?
Я усажу тебя
спереди на седло,
я увезу тебя
туда, где всегда светло,
где старый парк за рекой,
над ним самолётный след,
где папа махнёт рукой
и купит ещё билет.
* * *
Мы — из серёдки
пятидесятых,
мы поколенье
на воле зачатых,
детей непоротых,
жён небитых,
на школьных танцульках
скакавших под Битлз.
Мы обновляли
кратчайшие юбки,
бороды
и капитанские трубки,
разные степени
личной свободы,
сложные браки,
простые разводы.
Мы ещё помним,
как воздух был ясен
и автостоп
в основном безопасен:
на премиальные,
на шальные
в Таллин мотались
на выходные.
Лето пропели,
зиму проспали —
мы не успели,
но не пропали.
Меж кирпичами
известью ляжем.
Может быть, всё же
что-нибудь скажем.
* * *
Говорят, и говорят, и говорят,
и сверлят без передышки, и бурят,
и в ночи, уже раздевшись, говорят,
и в дверях, уже одевшись, говорят.
Вот министр просвещенья говорит:
— Слишком много просвещенья, — говорит.
А министр освещенья говорит:
— Эта лампочка сейчас перегорит.
Вот министр обороны говорит:
— Принеси мне в жертву сына, — говорит. —
Да молитвами зазря не беспокой,
Ведь бывает, что и выживет какой.
А вон тот уж так красиво говорит:
— Я ж люблю тебя, чего ты! — говорит. —
Я ж как сорок тысяч братьев! — говорит.
Только он над мёртвым телом говорит.
А ещё они друг дружке говорят:
— Ваши речи — Богу в уши! — говорят.
— Бедный Бог, — ему тихонько говорю, —
Я тебе на Пасху плеер подарю.
* * *
Хорошо придворным быть поэтом
В герцогстве иль графстве небольшом,
Сидя у курфюрста за обедом,
Сыто замирать над гуляшом.
Недостатка не иметь в девчонках,
Кругленьких, как барская печать,
Штуками сукна, вином в бочонках
Да окороками получать.
Сдал раз в месяц оду для отмазки —
И пиши что хочешь, и вещай
Про свободу там, про щёчки-глазки,
Только графским дочкам посвящай.
Смирную кобылку на конюшне
Грум смазливый кинется седлать,
Пёс легавый, не сыскать послушней,
Свистнешь — и примчится… Благодать!
Хорошо придворным быть поэтом —
При любом дворе. Но не при этом.
ПОДРАЖАНИЕ НЕКРАСОВУ
Что ты, старинушка, попусту маешься?
Люди-то спят по домам,
Ты лишь, качаясь, к себе пробираешься
Сквозь алкогольный туман.
Сладко дымишь ты чужой сигареткою,
В скверике сшибленной влёт, —
Память ли цепкая, в дырьях да крепкая,
Трезвому жить не даёт?
Как угольком мирового пожарища
Ты воротился в село,
Как не застал ни жены, ни товарища —
Дочиста всех размело…
Скажешь: «Красавица! Нет ли поправиться?»,
Пустишь удушливый дым.
Тётки безлюбые, бабки беззубые
Помнят тебя молодым.
* * *
Ура! Изобрели такую штуку —
такой мобильный супертелефон,
который даже брать не нужно в руку:
к воротнику цепляешь микрофон —
малюсенький! — и говори с кем хочешь,
маши руками, затевая спор, —
всем ясно: ты не сам с собой бормочешь,
а обновляешь дорогой прибор.
Да здравствует прогресс! Теперь меня
уж не сочтут психически больною,
когда на улице средь бела дня
вслух говорю сама с собою.
ИСХОД
Я вот думаю: как они шли по морскому дну,
когда хлябь расчесали для них на прямой пробор?
Под ногами чавкало, и с двух сторон в вышину
уходили стены, сплошной водяной коридор.
Малыши на руках, а постарше-то ребятня
отставала небось, кричала: «Смотри, смотри!»
И нельзя же было мимо пройти, не подняв
хоть одну ракушку, розовую внутри?
А какие чудища встречались им на пути!
А какие щупальца тянулись из толщи стен!
И не все понимали, зачем им туда идти,
и не все вспоминали, что сзади погоня и плен.
А когда ударила в бубен пророчица Мариам
и морские стены, с грохотом вновь сойдясь,
раздавили коней, расплющили египтян, —
содрогнулись они или сразу пустились в пляс?
СКАЗКА
Чтобы голос подать, чтобы просто заговорить,
надо прежде связать одиннадцать грубых рубах:
босиком истоптать крапиву, вытянуть нить
и плести как кольчуги, нет, не за совесть — за страх.
Чтобы голос подать и спасти себя от костра,
надо диких одиннадцать птиц обратить в людей,
превратить их обратно в братьев, срок до утра,
и не тает в окошке живой сугроб лебедей.
Чтобы голос подать, чтобы всех — и себя — спасти,
надо крепко забыть два слова: «больно» и «тяжело»,
и топтать, и плести, и тянуть, и плести, плести…
И всегда у младшего вместо руки — крыло.
У РИММЫ
У Риммы злые пчёлы
и добрый мёд,
и муж Константин,
который почти не пьёт:
ну разве с Макарием,
наместником монастыря,
(и то под праздник)
пропустит он стопаря.
У Риммы коса до пояса,
тёплая шаль,
с крыльца Тригорского
так она смотрит вдаль,
как будто сама Прасковья,
мать дочерей,
хозяйка усадьбы,
Пушкина ждёт у дверей.
А вместо Пушкина
опять приезжаем мы,
и вновь задаём мы Римме
вопросов тьмы:
про хлыст и перчатки,
про дом, про каждую дочь,
потом залезаем в автобус
и катим прочь.
А Римма знает,
кто и где и почём
катает валенки,
торгует ли первачом,
и хоть не она, к сожалению,
бреет лбы,
но травы сушит она —
и, конечно, солит грибы.
И если сделать Римму
главой страны,
то быт наш будет толков,
кладовые полны,
она стариков обиходит,
объездит юнцов,
и Пушкина пожалеет
в конце концов.
* * *
Все стихи — о любви.
Все стихи — о смерти.
Нету тем других,
уж вы поверьте.
Попадаются, правда,
стихи о стихах:
на полях набросанные,
впопыхах.
* * *
Боже, Боже, это что же,
все вокруг — меня моложе:
даже этот, даже тот!
И к чему же всё идёт?
* * *
Бродишь второй час,
шепчешь галиматью.