Эхо подхватило и унесло «А-А-А-А!» под потолок, закрутило в облаках и каменных сосулях.
Когда отпустило, чую: мокро. Открываю глаза, а Микки из кувшина воду на ошейник льёт. Многочисленные глаза вопросительно мигают.
– Не волен я. Возращения требуют. Мне же без обода возврату нет.
Не голос – позорный писк. От стыда глаз не поднимаю, разглядываю обломки когтей. Ох, и болит обожжённая шея.
– Приезжай в наши леса, Микки, угощу на славу. Демоны ведь по твоей части. Но не обессудь, из знакомых демонов только худосочный… Для запаха и аппетита его нутро зайцем с травами нафарширую.
Ошейник затихает. Прохладная вода убирает боль. Миктлантекутли вздыхает и успокаивающе гудит. Закрываю глаза и проваливаюсь в забытье.
*****
С утречка, после завтрака, Харон встал на скалу над рекой и, воздев руки к потолку, выпустил из глаз яркий свет. Два ярких красных луча принялись шарить по водам Леты. Дно высветилось, как на ладони.
Давно бы так.
– Стой, – кричу. На дне сверкнуло зелёным.
Плюхаюсь в воду, не раздевшись. В тусклом свете нащупал и выудил кусок изумруда размером с кулак. Тьфу, ты напасть, не то. Кидаю в кучу хлама.
– Давай, Харитоша, свети сызнова!
На второй раз достаю рыбину. Сильная, скользкая, с пол-руки будет. В пасти моя голова помещается, над острыми зубищами фонарик – он в темноте и светил зелёным.
На третий раз не тороплюсь. Аккуратно разгребаю донный ил, откидываю камни.
– Харон, обруч! С зелёным камушком! Нашёлся!
*****
Прощальный обед удался на славу. Простая вкусная еда. Летучие мыши, жаренные целиком. Оливки, маслины, виноград, сыр. Мясо зубастой рыбины с фонариком оказалось плотным, белым; под чарку за милую душу зашло. Вина было много: кислое, молодое, терпкое.
Микки через радужную дыру достал длинный овощ с зёрнами и пару человеческих ещё тёплых сердец – подношение тамошних волхов.
Человечину скормили скулящему Церберу, жёлтыми зёрнами же плевались на дальность. Харон уверял, что победа за ним. Но знайте: оборотня не переплюнуть.
За столом было шумно и весело. Шумели и веселились мы с Хароном; Микки же по обыкновению, молчал, зато пил за троих.
Ну и мы поднажали!
Пили за смекалку оборотня. Затем за хозяина. За гостеприимство, за богов наших и ваших, за присутствующих, за… да разве всего упомнишь.
В голове мысли играли в чехарду. Одна, странно трезвая, сидела, сложив кренделем ножки. Потом вежливо постучала. Отмахнулся, не до тебя: Микки с Хароном на спор борются. Сели, локти расставили на плоском камне, ладонями сцепились. Силятся руку другого повалить. Пыжатся, из глаз искрами сыплют, никто уступать не желает. Уж из камня показался серый дым. Тут мысль встала во весь рост, невежливо замолотила в мозг, я аж протрезвел на минутку. Как можно было об этом забыть?
– Есть на примете мастер по лаптям-бегоходам? Мои-то совсем прохудились.
Камень не выдержал, обломался с треском. Боги повалились в стороны, одинаково задрали тощие ноги.
Микки загудел. Харон из-под балахона переводит:
– Миктла…тли…тля, ик… схвативши, швырнёт куда пожелаешь,
Хоть далеко, …ик…из бездны подземной в лесные масс-с-с-сивы.
Отлегло. Спасибо, друзья. Неровно встаю на ноги, распутываю из балахонов богов. Харон валится снова. С грохотом, во весь рост, сосна вековая. С Микки кряхтим, поднимаем, ставим бога вертикально; сую ему шест для равновесия, в другую руку – чашу с вином.
Объявляю тост:
Друзья, судьба у нас одна!
Так выпьем крепкого вина!
Я рад разлить его по чашам,
Благословляя долю нашу.
Пьём за спасение. До дна!
По кудлатой бороде Харона скатились капли. Он отбросил шест и залез в складки балахона. Вытащил оттуда глиняные таблички.
Небось на земле не видал такого, говорит! Богини! Только, ик!, для тебя.
Смотрю, а на табличках нарисованы рыхлые женщины в куцых тряпочках. Фу, срамота: все дела наружу, призывные улыбки. Посмотрел на них и взгрустнулось. Вспомнилась одна, с серебряной косой до земли.
Встряхнул головой:
– Споём, Харитон! Хор-р-р-оший ты мужик. Правильный.
Харон кулаком эху погрозил, чтоб хоронилось в каменных сосулях, поднял кубок:
– Муза, скажи мне о том многоопытном муже, который,
Странствуя долго со дня, как святой Илион им разрушен,
Многих людей города посетил и обычаи вид-е-е-е-ел…
– Калинка, калинка, калинка моя!
В саду ягода калинка, калинка моя! – подпеваю, как могу.
Поём на редкость складно. Песнь Харона без конца и края, о путешествии некого Одиссея. Тот, по-видимому, хитрый малый: навалял Харону и выбрался живым.
Я на последок железным наконечником выцарапал на скале общий портрет. Харон стоял напротив, качался, склонил голову в капюшоне. Эй, друг, не уснул часом?
– Тайну вечную открой, что намалевал. Не скрывай, поведай.
Балда, а ещё бог. Вот, смотри, это я, красавец оборотень: гордая осанка, могучий торс, усы, лапы и хвост. Здесь Цербер, все его три головы. Вот Микки глазами хлопает, рядом души злыденьплотные.
– Кто это будет? Свирепствующая жердь, взглянешь – прослезишься.
– Это ты, Харитон.
– ﬗτϕϜϬṉ! €ΩՃՅη!
Художника всякий может обидеть.
Харон же не отстаёт.
– Совет Харона прими и слушайся речи
Незачем возвращаться к человекам наземным.
Друг благородный, останься ты с нами
Честь жрецу окажи, держись за удачу зубами.
Говорит серьёзно так, даже протрезвел. В ответ широко развожу руки и выразительно дёргаю ошейник.
– Я о тебе помышлял; участь твоя безотрадна.
Слово только скажи: твою изменю я судьбину.
Тут и гадать нечего: предлагает снять удавку. Спасибо, друг, я сам влез в кабалу, добровольно. Если не вернусь, то… лучше об этом не думать. И о полуднице тоже.
*****
– Б-р-р, – от взгляда на портал передёргивает. Дыра висит ни за что не привязана, переливается себе. Ярко, в полный глаз не посмотришь. Вот уже не думал, не гадал, что нужда заставит внутрь лезть.
Микки тщательно меня обнюхал, руку лизнул, поморгал и открыл портал в наши лесные земли. Теперь же суетливо подталкивает к дыре. На шее, промеж глаз, мой зуб на верёвочке висит – подарок на вечную память.
Харон выудил из складок балахона свиток, ногу отставил, руку поднял величественно. Речь заготовил.
Кланяюсь в пояс ему, Миктлантекутли, Церберу, миру тёмному, подземному:
– Спасибо, братцы, за приют и ласку. Земля, как яйцо, ровная да без углов, значит, увидимся. Харон, нужник всё-таки почисти. Попроси, что ли героя забредшего. – Рукой махнул и нырнул рыбкой в омут. – Эх, помоги Чернобог!
Что вам сказать о путешествии через пространственную дыру? Весело, как кролику в удаве: заглотило, пожевало, помяло, покрутило и исторгло.
Рухнул носом в мягкий мох. Эх, славно дома!
Воздух густой – дыши полной грудью, каждый глоток слаще прежнего. Пахнет болотом, хвоей, кислой ягодой, солнечной поляной, свежим лосиным навозом. К яйцам – к тухлым ли, к свежим – не притронусь ближайшие лет сто. Нанюхался с лихвой. Обод…схватился за поясной мешок – ух! – на месте.
– Пошто шалапутничаешь, шушара? Тень, ты штоль, шобака? Шишек тебе лишку, с шабаша пришвартовался?
Поднимаю голову. Гляжу: торчит из боярышника борода местного лешего, Шарашки. Принюхиваюсь: не лосиным навозом пахнет, а Шарашкиным.
– Прости, ежели напугал.
– Што делается, куда мир катится. В наш век таких шалопаев не было. – Шумит, а сам ветками обрастает. – Што же будет, если шакалы из ниоткуда шарахатся начнут!
Рад свидеться, Шарашка, только некогда болтать – ошейник нагревается. Побегу я.
Тут недалеко: мимо речушки, краем леса, через поле стоит Кощеев терем, а поодаль – подземная изба демона Филотануса.
Успел. Ворвался в тускло освещённую горницу аккурат, как ошейник раскалился до невозможности.
Демон Филотанус сидит в кресле вполоборота. Играет цепью, стучит по звеньям перстнями. Та отзывается тонким звоном. Демон резко оборачивается, в глазах вспыхивает серебро.
– Вовг’емя, г’аб. Мне становилось скучно. – Он подался вперёд и сладострастно облизал тонкие губы. – Мой хог’оший обог’отень.
Цепь по-змеиному подползла, закрутилась вокруг ног, примотала к телу руки и звякнула об ошейник.
Потерплю. Недолог век моего рабства: осталось сто два года, три месяца и восемь дней.
История пятая. О власти, мировом господстве и прочих пустяках
Я застрял в катакомбах навсегда, клык даю!
Глотаю тысячелетнюю пыль, ползаю в развалинах, брожу по каменному лабиринту, роюсь в бесчисленных нишах, тайниках и сокрытых сундуках.
Сквозь зубы поминаю добрым словом почившего в стародавние времена колдуна Вырви-Глаз, его свиток «Власть, Мировое господство и прочие пустяки», и демона Филотануса: «Г’азорвись, милый, на мильон кусков, но г’аздобудь пустячок».
Ага, раздобудь! Я свитков нашёл столько, что хватит отсюда до края земли широкую дорогу вымостить. Свалил в стога посреди каменной залы. Нужный ищу «чтоб я сдох, сколько дней». Или уже лет?
И что странно, в этом месте колдовство не действует. Даже маломальское. Напрасно я призывал нужный свиток, кружился в манящей пляске и распылял волшебный порошок. Только расчихался. В сердцах расколотил о камни бесполезные магические горшки.
Вот ещё: думал, здесь будет полно охотников за магическими тайными свитками, приготовился к славной сочной драке: когти отрастил – прежние в демонической пыточной машине оставил.
Но ведь в катакомбах нет никого. Совсем нет. Живыми не пахнет. Только трупы прежних охотников. Спотыкаешься, а они высохли и пылью рассыпаются.
Почему бы колдуну Ведомиру Вырви-Глаз не спрятать формулу всемирного господства в более подходящем месте? Например, на Карибских островах – отсчитать пятнадцать шагов к югу от кривой пальмы, копать в полнолуние в присутствии танцующих аборигенок? У колдунов своеобразное чувство юмора, чем больше возни и смертей, тем милее их псевдосердцам.