– Так змей недавно вылупился?
Ёршик посмотрел на небо, что-то прикинул:
– Позавчера из яйца.
Вот тебе и чудовище: змей-младенец!
– Оборотень всюду рыскал, свитки читал. Потом дудку сломал, смерти избежал. Непревзойдённый решил: дракона притащить, на оборотня натравить.
– Помогло? – Искренне интересуюсь.
Змей развалился, чешется задней ногой. До меня долетает налипший ил, брызги, мелкая водяная живность. Потом сел, передние лапы обвил чешуйчатым хвостом. От средней головы лениво курится дымок. Демонический уголь внутри не доставляет беспокойства. Наоборот, удобно: домашнее ручное огниво. Великовато, правда, в поясной мешок не поместится.
Змей заметил обращенный на него взгляд, хвост запрыгал вверх-вниз.
– Велик ли вырастет змеёныш? – Удары оставили в земле внушительную яму.
– С холм, – буркнул Ёршик.
– Неужто с холм? Вот диво! Змей-с-холм. Нет, змей-гора!
На берегу насобирал палок, Змейка пыхнул – готов костёр. Со дна озера раскопал усатых рыб – сомов. Зажарил себе крупную, остальных по кусочкам скормил Змею. Заодно обучил его командам «Сидеть!», «Принеси!» и «Плюнь гадость!». Средняя оказалась сообразительнее других, прорычала: «Тень». Ей и досталось дополнительное угощение – скорпионы. Остальные головы шипели и роняли слюни. Пришлось и им наловить в песке, мне не жалко.
Только прилёг у тёплого чешуйчатого бока – из ниоткуда снова появился Ёршик. Вовремя – правая голова облизывалась на последний рыбий хвост. Думала, не вижу.
От Ёршика сильно пахло гарью. Он бросил на траву тяжёлый свиток и тщательно вытер лапки листом.
Земля под свитком начала дымиться.
Я протянул к свитку руку и почувствовал заключённую в письменах мощь. Накатывает волнами, бурлит под замком букв. Свиток родил видение: горящая палка, что воткнули в середину большого муравейника. Муравьи разбегаются, тащат яйца, личинки, былинки; иные просто бегут…
– Любы муравьи?
Я уже говорил, что мелкие зверюшки излишне любопытны?
Горящая хвоя поджигает хитиновые спинки. Вот уж занялась ближайшая ель. Осинки вспыхнули, берёзка, шиповниковый куст. Вот уж горит поляна, за ней – другая. Пламя пожирает лес. Звери бегут, птицы, твари, нечисть, люди…
– Оборотень обращается в муравьеда?
За тьму лет я как-то привык к смертным. Непозволительная роскошь для нечисти – привязываться к тем, чья задача служить пропитанием.
– Каков твой лунный вой? Хлюп-хлюп-хой-хой?
Я вздохнул и всплеснул руками:
– Вот несчастье! Беда!
– Где? – Завертел толстой шеей Ёршик.
– Ай, незадача! – Если поднажать, то можно выдавить слезу. – Свиток колдуна Вырви-Глаз сгинул в пожаре. Совсем сгорел. Остались уголья да зола.
Ёршик покосился и прошептал что-то похожее на «блаженный».
– Змейка-с-холм, поди сюда. Куть-куть.
Змейка приоткрыл один глаз. Он уютно устроился в тени, где наслаждался полным желудком и прохладой.
– Дыхни, дружок.
Свиток не загорался. Огонь шипел, искрил и скатывался в траву,
– Поддай жару!
Тогда Змейка поддал жару, наконец, рукопись заплевалась едкими всполохами.
Пепел и обугленный кусок тщательно собрал в кожаный мешочек – не возвращаться же с пустыми руками. Кстати, демон напомнил о себе – ошейник вдруг взорвался привычным шипящим жаром.
Горная речушка унёсла боль. Шелест трав успокоил оскал. Ветер охладил кожу. Я открыл глаза и встретил серьёзный взгляд Ёршика.
– Если утешит, – сказал он, – ошейник стильный. Оборотень – справный и видный. Хоть и обращается в муравьеда. Боги смеялись, придумывали тебя. Ты странный…
– Да ну тебя! – горло свело спазмом, но жест понятный. Ёршик усмехнулся и исчез.
Домой летел верхом на Змейке. Без особого комфорта, зато быстро. Сидеть на дракониусе приноровится надо – скользко, широко, ветром сдувает. Вот бы упряжь придумать. Парус установить, сзади – руль, как на ладье. Над пассажиром – балдахин, видел подобный на заморских слонах.
Внизу – красотища: сначала жёлтые волны пустыни, потом море, затем верхушки родного леса. Приземлились эффектно. Издалека заприметил поляну у входа в подземную избу демона Филотануса. На ней суетятся злыденьы – облепили деревянную дыбу на колёсах.
Командую: – Огонь!
Змейка и ливанул от души.
Хорошо горят рогатые. Ярко, задорно. С прыжками, валянием и забавными танцами.
– злыденьы! Каков мой конь, а! Куда вы? Не рады?
Видать, не рады. На обугленной поляне ни души. Лишь пыточный механизм догорает.
Вот Кощей Бессмертный подарку обрадовался. Даже из терема вышел. Обошёл вокруг Змейки три раза, потрогал пальцем зубы у всех голов, под брюхо залез. Змейка захихикал. Наконец, Кощей вылез, плюнул в ладонь и потёр чешуйки. Полюбовался в отражение. Хлопнул Змейку по когтистой лапе:
– Вот так диво-дивное! – Не знал я, что Кощей умеет улыбаться. – Слуги! Гостя накормить! Чешую отполировать! Когти наточить!
Змейка завилял хвостом и тукнулся носом в костлявую ладонь. Вперевалку зашагал с облепившими домовыми и коргоруши в сторону скотного двора.
– Ну, оборотень, угодил. Говори, чего хочешь!
Солнышко пригревает, лето в самой силе. Ветер пахнет спелой земляникой. Комары табунятся – быть грибному дождю.
Кощей вопросительно изогнул бровь.
Руки сами потянулись к ошейнику, но я их заткнул за пояс. Вцепился крепче. Разглядываю на небе малое облако:
– Змейка – существо уникальное, разумом наделено. Дом ему построй. Пусть живёт свободно, на равных.
Кощей молчит. Глазницы красным сверкнули.
Я пожал плечами, улыбнулся. Почтительно склонил голову.
– Добре. – Кивнул Кощей, развернулся и зашагал в терем.
Кто-то невидимый проворчал:
– Голова с лукошко, а мозгов ни крошки....
Ты прав, Ёршик, ты прав. Как в воду смотришь.
История шестая. О Светлом Ирии и молодильном яблочке
На море, на океане, на острове Ирии стоит светел сад. В том саду деревья чудесные, что ни в сказке сказать, ни пером описать. На ветвях растут плоды невиданные и благоухание износят чудное. Живут в саду птицы райские: Гамаюн, Сирин, Алконост и Стратим, та, что моря колеблет и крылом машет.
Лики у них женские, тело же птичье, а голоса сладки, как сама любовь.
Вон, прекраснейшая дева-птица клокочет:
– Смертный, убери!
Смертный
…какой солнечный день.
В саду все дни солнечные. Ночей здесь не бывает. Солнце от глади моря-океана отталкивается да и сызново поднимается. Иной час по три раза обернётся. А иногда застывает неподвижно. Работу справлю, отдохну, снова за лопату – солнце стоит привязанным телёнком.
Скрип-скрип-бум – колесо самодельной тележки свернулось. Ничего, дело привычное: вбиваю непослушную ось придорожным драгоценным камнем. Скрип-скрип-скрип – дальше везу пахнущий груз.
Моя наипервейшая задача – содержать райский сад в чистоте. Он не мал, не велик, – обойдёшь, ноги не собьёшь. Хозяйки сада – девы-птицы – твари диковинные, волшебством от когтей до макушек начиненные. Но отходы у них чисто птичьи. Курочка по зёрнышку клюёт, а весь двор в помёте.
И я убираю, чищу, нагружаю. Долго ли, коротко, усердно скрипит тележка худым колесом.
Вот и сейчас у яслей вычистил славно, гладко, до соринки. Можно отдохнуть – без передышки и орёл не летает. У меня же брюхо трели выводит почище весенних соловьёв.
Набиваю подгнившими плодами и ягодами плетёную корзину, да и иду к молочной речке с кисельными берегами.
Та река лениво тянется через весь сад. Её водами кормлюсь, моюсь, постирушки правлю.
Набрал в самодельный кувшин молока да оторвал кусок берега, сунул в корзину. И бреду домой, на самый верх башни, где на крыше отдыхают облака.
Где райскому саду конец, а синему морю-океану начало, стоит каменная башня. Высоко подниматься по узким стёртым ступеням, да я привыкший. Справа – стена, слева – стена.
Всего-то три передышки на ступенях, и моя комнатушка: пять шагов из угла в угол, три – вдоль стены. Сквозь дыру-окно дым улетает, солнце освещает да любопытный ветер заглядывает.
Есть каменный очаг, полати, чурбан вместо стола – вот и всё убранство. На полатях – гусли. Сажусь рядом, провожу пальцами по струнам, те отзываются переливчато. Душеблагостно как! Жаль, умею песни складывать только в голове.
Сейчас у меня – бывает же радость! – удача в мешочке на поясе. Скорей его снимаю, чтоб в ладонях понежить.
У золотой кормушки сказочных дев среди шелухи и плевел достались нетронутые пшеничные зёрна. Обычно Жар-птицы саранчой всё подъедают вчистую. А тут разодрались, раскудахтались; зёрна из яслей и просыпались.
Позже из пыли выгреб целую горсть, спрятал в поясной мешочек. Сейчас разотру на камнях, замешу на серебряной воде. Раскалённые камни зарумянят пшеничную лепёшку. Такой нечастый, желанный, славный – хлеб! Не всё молоко с киселём хлебать.
Только потянулся за камнем – сверкнуло у окна отблеском. Пронеслась кругом жёлтая молния, да так шустро – глазом не уследить. Шумнула, пискнула. Что за чудо?
Вслед шмякнулась в оконную дыру коряга. С грохотом протащилась за привязанную лиану, оставила в пыли борозду. У коряги вьётся яркий комок – толи зверёк, толи птичка. Размером с яблоко, а цвет, что плод с дерева под названием кисляк. Потому что кислый.
Тем временем коряга зацепилась за створ окна, лиана задёргалась. Смекаю: поднимается кто-то по каменной стене. Что за сорви-голова? Сильнейший колдун, не иначе.
На Светлый Ирий-остров ни конному, ни пешему, ни по воде ходу нет. Вокруг лишь море-океан до конца мира. Если покажется парус на горизонте – поднимается на крыло Стратим-птица, та, что моря колеблет. После по берегу обломки собираю, в очаге жгу.
Сколько я здесь – ни одной живой души.
Но ведь не чудится: дёргается верёвка, вздрагивает коряга. Сверху присел кисляк, лапки свесил. Покрикивает тонким голосом:
– Быстрее! Выше! Сильнее!
Спрятаться бы под полати, да ноги одеревенели, а на спину словно несколько пудов подвесили.