Так и сижу – пень пнём. Мешочек с зерном прижимаю.
Ратибор
Прадед мой, Слав, небывалой смелости и расчетливости был человек.
По семейному преданию, Слав в одиночку одолел клыкастого оборотня, орду недругов и дикого зайца. Раскидал, растоптал врагов, спас родную деревню от нашествия нечисти, за что и удостоился права открыть на торговом пути харчевню.
На самом деле было так: прадед накопил деньжат на постоялый двор. Назвал «У оборотня».
Мужики ругались: не призывай горе, не буди лихо. Не нужна в деревне нечисть, даже шутейно. Собрались артелью Слава поколотить.
Но прадед был не из хиляков, а взял полено да разогнал побойщиков. Пригрозил, что самолично над воротами намалюет лютого зверя: с когтями, клыками, недобрым оком. Уже приказал ягоды варить на краску. Но пришли к нему молодые бабы, девки, в ноги поклонились, пирогов принесли да браги. Просили: не привечай зверя, не зови в деревню беду. У нас детушки малые, не губи, мил человек.
Так харчевня сменила название на «Печёный заяц».
Над дверями жжённой костью Слав изобразил зверька. Смешного, на задних лапах, с разнодлинными ушами; рядом, в круге, – отпечаток звериной лапы: не то медвежьей, не то волчьей. И повелел уважительно воинов привечать.
Особенно богатырского сложения, с медными волосами и медовым глазом.
Говорил, что такой воин однажды спас прадеда, прабабушку Гостену, ведунью Жураву и защитил жителей поселения от нечисти поганой, от смерти лютой.
Мне прадедов оберег из серого металла с отпечатком звериной лапы от отца достался. Храню его в полотняном мешочке в тайном месте.
На удачу и отворот злых духов.
И, знаете, помогает.
Смертный
В окне показались ладони с крепкими пальцами, затем копна медных волос. Поднялось запыленное лицо с аккуратной бородой. Широкие плечи протиснулись, и ввалился человек. Встал, выпрямился, закрыл собой проём окна. Сразу сделалось темно и тесно.
Я скорей мешочек сунул за пазуху.
– Тут человек. – Незванный гость отряхнул на плечах волчью шкуру; посыпалась на пол каменная пыль.
– Он – безъязыкий калека, – чихнул кисляк. – Смертный не помеха, не в штанах прореха.
– У тебя нет штанов.
– Штаны не важны. – Разговорчивый плод почесал передней лапой нос. – Прочешу птицефабрику с яблоком. Жди, я на догляд!
И исчез. Будто не было.
Я сижу желторотым птенцом. Мне бы испугаться велик-гостя: его волчьей шкуры на невозможных плечах, медной гривы волос, рук с лопату, сильных движений. Но почему-то не боязно.
Гость слегка склонил голову:
– Гой еси, хозяин. Прощения просим, что не званы.
Голос глубокий, как колодец, мягкий, как сон; серьёзный такой голос. Долго я не слыхивал ничего, кроме птичьего клёкота и райских трелей.
Спрашивает:
– Как имя твоё? Ты человек?
Широко развожу руками. Имя? Я не знаю, как матушка звала. Девы-птицы кличут Смертным; Жар-птицы – «Фу, русским духом пахнет». Человек ли я? Если поразмыслить: перьев нет, крыльев нет, хвоста не имею, голоса тоже. Безголосый я, немой.
Велик-гость снова взглянул пристально, ажно жуки по хребтине пробежались; глаз цвета спелого медового фрукта.
– Да ты без памяти! Птицы Сирин песни слушаешь?
Слушаю! Слаще тех песен и не сыскать.
– От этих песен ты себя забыл. Негоже без памяти, будто в неволе – злодей да лиходей легко верх возьмут.
Гость привычным движением откинул волчий плащ, оттянул пальцами кожаную тугую повязку на крепкой шее.
Приметная повязка – изящной работы вещь. Только зачем она велик-гостю? Ошейник в кожу впился, из-под него сукровица сочится.
Знаю, средство чудодейственное. В саду под мхом колодец: тяжелую крышку откинуть – внизу плещется мёртвая вода…
Не успел я мысль додумать, как гость рядом оказался; мне на лоб ладонь легла. Ох, и тяжела ладонь, аж дух перехватило.
Тут вихрь в голове зашумел, закрутил. Ноги подкосились, проглотило меня чёрная бездна.
Баян
Ох, и тяжелая ладонь у гостя. В голове зашумело, закрутило, утащило в чёрное небытие.
Как на полатях очнулся, глаза открыл, тут и вспомнил. Как есть вспомнил!
Себя вспомнил. Мать, отца, какого я роду-племени. Имя мне Баян, немой от рождения. Корабельщики мы: отец – кормщик; я ему в море был первый помощник.
Ладья наша заплутала в неизведанных морях. Уж начали всем богам молиться.
Вдруг вдалеке остров. Обрадовались: жить-то хочется.
Тут явилась Стратим-птица, та, что моря колеблет, и воскликнула:
– Выбирайте мне одного корабельщика в жертву!
В морях трусы не водятся. Корабельщики натянули луки, нацелили каленые стрелы. В ответ поднялась смертная волна выше лесу стоячего. Я сразу смекнул: спасения от смертной волны не будет. Осталось на морских богов уповать, да неведомо, помогут ли те боги!
Тогда я, сын кормщика, отрок Баян, прыгнул за борт. Тяжёлым камнем пошёл на дно: принимай жертву, Стратим-птица. Проглотили меня холод и чернота.
Будь здрав, отец; живите, славные корабельщики!
После очнулся на мягкой траве под деревьями невиданными. Густой воздух приторнее мёда. Кучерявые облака в море любуются.
Встал, отряхнулся, да взялся обеими руками за лопату с тележкой, словно для этого и родился. Отныне и навсегда. Сколько я здесь обитаю?
– Долго, – отвечает гость. Ишь ты, чужие мысли разумеет. – Зим и вёсен не меньше десятка прошло.
Не успел я удивиться, за стеной вдруг рёв Алконост-птицы. Громкий, чаячий. Удар колыхнул башню. Рассерженный крик заново резанул ухо.
Зыркнула в окне жёлтая молния, взвизгнула. Это кисляк ворвался и прыснул под лавку. Велик-гость же мгновенно ввинтился следом, соломенный матрац приподнял. Там и замер.
Тут же в окне показалось всклокоченная голова Алконост-птицы – коса растрепана, кокошник на боку. Дева царапнула когтями об камни, огляделась буйным взглядом, открыла уста сахарные:
– Где? Убью!
Вопль швырнул меня на пол, обезмыслил.
С трудом себя в кучу собрал. Чуть приподнялся, жестом спросил:
– Чего изволите, прекрасная?
Новый крик всколыхнул рубаху на спине. Отозвались жалобно гусли. Я носом рухнул обратно в пол.
Слышу, оттолкнулись острые когти, царапнули об каменную стену. Захлопали вдали крылья. Девы-птицы грозят на всё море-океан, до горизонта:
– Найду! Убью! Растерзаю!
Я замер, от греха подальше. Долго лежал, крики за стеной слушал. Но как зашуршало в комнате, глаз приоткрыл.
Гость уж вылезает. Пыль с рубахи и кожаных портов стряхивает. Подмигивает:
– Строга твоя хозяйка.
Появился из-под полати и кисляк, серый от пыли. Грозно трясёт пушистым кулачком:
– Курица как фурия!
Гость к нему обратился:
– Тебя чуть не склевали!
– Кур пасти, добра не обрести!
– Ёршик, магния помешала?
– Вот тебя, гусыня, в ощип! Я чуть не охрип!
Велик-гость быстрым движением схватил желтый комок, но тот вдруг исчез. А появился над полатями, грозит в сторону окна:
– Если повезёт, никто из вас не умрёт!
Велик-гость не отстаёт:
– Ты от всякого уйти способен! В это, как его? В иное измерение. Как же случилось, что чуть не поймали? Сильная магния?
– Магния? Что за…?
– Ты говорил: в саду есть кривое поле магния. Мол, из-за травы этой портал не открыть. Пришлось мне плыть подобно рыбе морской.
– Дурак сам себе враг!
– Что за трава такая – магния? Почто не люба? Чихаешь с неё или горька, как лебеда?
Кисляк наконец перестал кричать. Повис в воздухе, лапки на пушистой груди сложил, крылышки затрепетали быстро-быстро.
– Искривленное магнитное поле. Поле! Магнитное! – Он застонал и закрыл круглые голубые глаза ладошками. – О! Чем я провинился, что связался с тобой, умнейшим оборотнем этого мира?
– Старушку обидел. – Предположил велик-гость. В глазах запрыгали медовые искорки. – У младенца свистульку отнял. Поперёк лавки спал.
Кисляк надулся. Растопырил шерсть иглами. Я тихонько отодвинулся – не ровен час лопнет, окатит жёлтым соком. А вдруг ядовит?
Велик-гость ко мне повернулся:
– Давай снова знакомится, человек.
Он назвался Тенью. Просто Тенью. А летающий кисляк – вовсе не говорящий плод и не мелкая птичка, а сам Ершинингельд Георг Теодор Рембрандт да Винчи, Житель Лучшего Мира. По-домашнему, Ёршик.
Житель Лучшего Мира посмотрел на отражение в моих глазах, вздохнул и пробормотал:
– С умным разговориться, что мёду напиться.
Тень чистой тряпицей убрал пыль с лица, тщательно обтер ворчащего Ёршика. Потом мы втроём сели на пол.
Тень рассказал о том, как три дня и три ночи под водой плыл (я так и знал – колдун!), от дев-птиц в прибрежных кустах прятался, в подходящий час по каменной стене мухой полз.
Зачем они здесь? Что в Светлом Ирии нужно? Неужто худое задумали?
– У Кощея есть колдовская вещь. Наливное яблоко катится по серебряному блюду, всякое место мира показывает. Любое, что пожелаешь. Вот однажды пришёл Кощей, а волшебное яблоко съедено.
– Враки! – со стороны кисляка, то бишь, Ёршика, зажужжало рассерженным майским жуком.
– Я-то знаю: его сгрыз прожорливый…
– Пустой трёп и поклёп!
– Будь по-твоему: яблоко пропало. На волшебном блюде остался лишь огрызок с отпечатками малых зубов. И вот я со строгим приказом: добыть новое, молодильное, с райского сада.
– И я. Без меня не справится. – Важно подтвердил Ёршик.
Скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается.
Стали мы думу гадать, как молодильное яблоко из-под птичьего вострого глаза унесть.
Ёршик назвал затею:
– Замысел «Ять».
– Почему ять?
– Чтоб никто не прознал!
Стол кинули на топчан, сгребли в угол песок и сухие листья. Тень концом палки изобразил на земляном полу неровный круг – будто колесо тележки обвёл.
– Это – остров Ирий посреди моря-океана. Мы вот тут, в башне, сверху.
Гость начертал башню – на печную трубу похожую – взял с корзины плоды, пристроил их на картинке. Сначала большую, тёмную ягоду – называю её семянкой.