Гамаюн брови нахмуренные расправила, искры из глаз убрала.
– Ладно! Славно! – Перья пригладила, плечами повела. – Всем спой!
Обещание дал твёрдое: славить красоту Гамаюн-птицы по земле-матушке.
Свободой клялся и гуслями.
Кивнула дева:
– Следить стану! – и снялась в небо. Напоследок крылом по скуле шоркнула.
Тихо стало. Лишь ветер запутался в рощице, хрипит кто-то, да ворчливый голос проклинает окаянных кощеев.
Поодаль дымится Тень. Снова он человек: без клыков, без когтей. Ёршик льёт на ошейник из плошки, да и сам насквозь мокрый. Вокруг земля порушена, кусты выворочены.
Достаю яблоко. Вот оно, молодильное. Бери, друг, хоть и ты не человек вовсе, а зверь обращенный.
Тень глаз приоткрыл. Слабой рукой яблока коснулся.
– Сберёг?
Сберёг. Гамаюн-птица дозволила оставить молодильное за песню и клятву.
– Чем… – Тень закашлялся. Повернулся вбок, сплюнул в траву сгусток крови. – Чем поклялся?
Этот секрет сберегу до смертного часа, как обещал райской деве.
Валюсь на спину. В синем небе что ни облачко, то либо птица белокрылая, либо ладья белопарусная. Торопятся в дальние дали. Между ними улетает Гамаюн; с земли не больше воробышка.
Тут неожиданно засмеялся Ёршик, захрюкал чисто поросёнок. Затем на товарища повалился, в волчьей шкуре запутался. Хохочет, лапками машет, сладу нет. Ухмыльнулся и Тень, растянул в улыбке обкусанные губы. Видно отпустило то, что его мучило.
Ну, и я руки размахнул, мир обнял. Смеюсь в полный голос. Трава мягкая-колючая. Ветер свежий-погожий. Комар кусачий-приставучий. В рощице вновь закуковала кукушка.
Эх, хорошо! Дышится-то как – вольной волюшкой!
Ратибор
Нежданно-негаданно объявился в деревне безвестно сгинувший Баян.
Мать его сразу признала по родинке и по шраму на левой руке.
Десять с лишком лет прошло, как не вернулась с похода ладья его отца. Чаяна мальцом помню, от горшка три вершка. Теперь он уже не отрок немотствующий, а парень на загляденье – статный, кудрявый, звонкоголосый.
Стали расспрашивать родственники и знакомые, из каких краёв явился, где запропастился на столько лет. На все вопросы улыбается да в незлыденьа перстом указывает. Говорит:
– На пользу обеды райскими плодами и кисельными берегами. И та яблочная долька.
Порешили люди, что он малость умом тронулся, отстали с расспросами.
В харчевне говорили, что Баян в праздники по деревням хаживает, на гуслях играет, сказки да былины сказывает.
И про Ирий-сад, про яблоки молодильные и про птицедев прекрасных, кои зовутся Алконост, Сирин, Гамаюн и Стратим-птица, та, что моря колеблет и крылом машет.
Лики у них женские, тело же птичье, а голоса сладки, как сама любовь.
Только про то, чем в саду занимался и как возвратился, – ничего не сказал и не спел, сколько его ни упрашивали.
Мне же некогда глупости слушать. У меня харчевня, хозяйство, три дочери на выданьи. От Баяна по деревне сплошь неприятности: многие девицы по бездельнику вздыхают. Кое-кто из вдовушек мечтают нарожать от него детишек кудрявых да синеглазых.
Дочери мои туда же, все глаза проглядели. Пуще других старшая, Жданка:
– Батюшка, позволь Баяну в нашей харчевне на гуслях играть, гостей привечать.
– Цыц! Ноги бездельника не будет в «Печеном зайце»! Будто не знаю, зачем просишь, распутница!
– Батюшка, глянь, гость! Такой, как ты наказывал!
Точно, на пороге воин. Богатырь. Нагнулся, чтоб в дверь пройти. Солнце подсветило медную копну волос. Как есть под дедово описание подходит.
Воин, видать, знатного чину: волчий плащ, крепкий шаг, гордый взгляд. Зыркнул на компанию торговых людей, направился в дальний угол. Сел – стол собой занял, и лавку.
Я повязал свежий фартук для особых гостей. Тороплюсь, накладываю самолучшего мяса. Глянь, а Баян, гусельник охальный, вслед за воином в дверь проскочил – эх, мало его гоняю и присаживается. Гусли на лавку кладёт, будто имеет на то право.
Подношу угощение, стол протираю и говорю:
– Если желаете, прогоню вон, – киваю на бездельника. – Не дело мешать важному человеку.
А воин улыбается наглецу, будто знакомцу.
Вблизи воин бледный, щеки в лихорадочном румянце. Глаз быстрый, ясный, но за медовой патокой – боль. Не иначе, серьёзная хворь гложет. И точно: по длинной косе струится белая прядь.
Такой молодой, а седой!
А на шее – защитник Ратибор! – рана жжённая. Из-под кожаной повязки сукровица сочится. Что за оружие наносит такие увечья? Кликну дочерей принесть целебное снадобье ведуньи Журавы. За тем рецептом из далёких сёл приезжают, в ноги кидаются. Мы делимся, не жалко.
– Не надо, то пустое. Благодарю. – Воин, не торопясь, берёт ложку, подвигает миску. – Далее Баяну: – Полгода у Кощея неволи осталось. Весной заново жизнь начнётся.
Голос наваристый,будто славная похлёбка; крепкий, как отменная брага. Таким голосом только дружиной командовать.
– Как дела у жителя лучшего мира? – Вот надоедливый Баян! Не даёт гостю продыху.
– Ёршик к лесавкам подался. Говорит: порядка нет у маленького народа. Знамо, что привлекло: на цветах живут и красивы как бабочки.
Охальник заходится в смехе:
– Появятся на Руси беспутный народец – мохнатый, крылатый. Станет из травы глядеть, путников за пятки хватать.
Воин с бездельником за беседойтри кувшина вина уговорили. Свечи им два раза менял. Уехали одни торговые люди, другие сели ужинать. Наблюдаю: Баян – дурень, да не совсем. Со знатным воином на равных. Видать, в странствиях своих гусельник знался не только со всяким сбродом, ему под стать, но и с приличным людом.
Тут Баян гусли на колени пристроил, пробежал перебором. Зазвенели струны переливчато. В харчевне будто бы свечей прибавилось, стены раздвинулись.
Торговые люди разговор прервали. Старший купец с ложкой у рта замер.
Полилась песня, запел Баян.
В харчевне вдруг подул ветер, окатило брызгами море. В одночасье среди лавок вытянулись деревья чудесные, на ветвях плоды невиданные; и благоухание разнеслось чудное.
Живёт в саду девица-душа красная
Душа красная, а перья в золоте.
Ай да, перья золотые все.
Прекрасна Гамаюн-птица: лик у нее женский, тело же птичье, а голос сладкий, как сама любовь.
Пролетела стрелой огненной, очертила в небе знак-оберег и пропала.
Как песня смолкла, будто воздух закончился. Нет ни волшебного сада, ни золотой девы-птицы. Свечерело, в окошке темно, тени по стенам пляшут. Торговые гости к мискам обернулись, молча стучат ложками.
Я же полкувшина мимо чарки пролил. Экий неловкий!
Стол протер, смотрю: Баян сидит в одиночестве, гусли обнял. Куда воин делся? Не бывало такого, чтоб мимо меня человек прошёл незамеченным. Видать, я задумался крепко.
– Баян! – Подхожу к столу. Возле пустой миски монетка блестит серебром. – Гость где?
– Тень? Думаю, уже так далеко, что коню три дня и три ночи скакать.
Вот враль! Бездельник и враль! Но вместо этого говорю:
– Так и быть, гусельник, – Чего я расчувствовался? Неужто от песни? – позволяю в харчевню приходить, гостей песнями ублажать.
Гляжу на его посветлевшее лицо, на благодарную улыбку, говорю как можно суровее:
– Бдить буду! Поленом отхожу, если взгляд бросишь на Жданку!
Тенелюб
И жили отец мой, Баян, с матерью моей, Жданой, в любви и согласии.
Десять детей родили; отец сорок внуков дождался и пятнадцать правнуков. Матушка в почтенном возрасте почила, а отец всё жил и жил, здоровьем справен и умом ясен.
С гуслями не расставался до глубоких седин. С отца и повелись в нашей стороне сказители, былинщики и песнопевцы под гусельные звоны. Всякий краснослов приходил на выучку, потому что отец был лучшим из лучших.
А за два года до успокоения своего он сказал:
– Время пришло долг вернуть Гамаюн-птице.
Нанял он целую артель каменотесов. Принялись они на Трёхгорбом острове камень преогромный обтесывать, пока не появилась взору птица диковинная с головой девичьей.
У подножья и схоронили отца по его последней воле.
Но много лет прошло с тех пор, я уж сам прадед. От могилы отца и следа не осталось.
Я же и детям своим, и внукам передал строгий наказ: в харчевне «Печёный заяц» уважительно воинов привечать. Особенно богатырского сложения, с медным волосом и медовым глазом. Лечебное снадобье ведуньи Журавы держать наготове.
По семейному преданию, похожий воин спас отца моего, Баяна, от смерти лютой, вытащил с места заколдованного да помог судьбу свою обрести, матушку мою, Ждану.
А кто не верит, приезжайте посмотреть на птицу каменную, сотворенную по воле сказителя Баяна.
Народ зовёт её Крылат-камень.
История седьмая. Полудница
Губить колдунов – хитрая наука. Волхв Родогор хрипит, раздирает лицо ногтями. Упал, дёрнулся и затих. Ух ты! На две минуты быстрее предыдущей жертвы!
Мастерица же я варить отравляющие зелья, поэтому и числюсь у Мары Моревны в любимицах.
Проследила глазами за выпавшим из мёртвой руки горшочком с бесполезным противоядием. Ну что ж, дело сделано, пора за новым заданием.
В тереме Мары Моревны диковинные окна – из слюды. Оттого в горнице празднично, воздушно. Легко ступаю в солнечный узор на полу – смарагд на кожаных сапожках брызнул зелёными всполохами.
Забавно.
– Моё почтение, кг'асавица. – от неожиданности чуть нож не метнула на голос. Пряди волос встрепенулись, зашипели в опаске: не было же никого.
Мигом позже признаю демона Филотануса, иноземного посла, Кощеева почётного гостя. Повожу плечами: не думай, не застал врасплох. Жестом усмиряю пряди – те послушно вплелись в косу. Одна прядь, непослушная, осталась на плече.
Филотанус улыбается.
– Полудница Гг'оза?
– Грёза.
Демон с готовностью смеётся. Смех учтиво уши ласкает.
Ох, и хорош! Тонкий профиль, глаз с поволокой. Тёмные кудри – волосок к волоску – опрысканы выжимкой из цветов.