– Шустро гребут. – Лучик любуется на речные буруны. Стремительный поток уносит прочь мокрую стаю Полуночи, стучит зубастыми об острые камни. – Садись, Грёза, поехали.
Нет, сама дойду. Недалеко. В ту избу демон не сунется – Мары Моревны вотчина, да и Шарашка укроет.
*****
В избе командую:
– Холодной воды. Горячей, две лохани. Железо – в костёр, раны прижечь. Подорожник разжевать в кашицу.
Через мгновенье никого не осталось. Только я и оборотень. Кровь капает на кожаные сапожки.
Достаю нож. Крови будет ещё больше.
Оборотень хрипит. Я шиплю:
– Не сдохнешь, собака! Пока не ответишь, – взмах ножом, из горловой раны хлынул гной, – почему волосы не пытаются тебя задушить, а ластятся. Отчего руки, – за надрезом на животе потекла бурая жижа, – помнят, что у тебя на левом боку шрам от посоха колдуна, а на бедре – от серебряной стрелы? Я, – осторожно вырезаю рану магическую, опасную, – никогда никого не спасаю! Почему же я ещё здесь?
У оборотня ртом пошла кровавая пена.
Цыплёнок сунулся было в помощники. Цыкнула: травы окопник принеси.
Меня не интересует, откуда окопник в начале осени. У больного лихорадка, значит, надобно раздобыть.
И трава появилась.
И ведьминский эликсир.
Сосновая смола.
Лыко на повязки.
Цветки папоротника.
Дикий мёд.
Колдовской сизый порошок.
Любой приказ исполнялся без писка.
*****
Через два дня выползла из избы.
Небо в тучах. Ни одной звезды, воздух свеж, в голове пусто. Небольшой костёр неохотно борется с ночным сумраком.
Поодаль две яркие плошки, рядом куст, лохматый и густой, даже на фоне тёмного неба.
Лучик с лешим. Ждут.
Сжимаю кулаки:
– Проваливайте! Уходите!
Плошки моргнули. Куст потемнел.
– Что бы вас ни держит рядом с оборотнем, этого уже нет. Вы свободны. – Слюна вдруг густая, вязкая. Сглатываю. – Он…
Медленно опускаюсь на бревно, как в ледяную воду, утыкаю лицо в колени. Волосы укрывают коконом, ластятся, обнимают ступни. От костерка тянет теплом.
– Зеркало твоё. – И Цыплёнок тут, невидимый в ночи. – Всё по-честному.
– А не пошёл бы ты… у шишиг хвосты нюхать. – Беззлобно предлагаю я.
Предрассветный ветерок пахнет болотом, сыростью и туманом. За пригорком бродит медведь. Тянут докучливую песню сверчки. Ухает филин.
Леший шикнул, филин подавился на половине «угу».
Я смерть много раз видела. Сама убивать горазда. Ни с чем её, матушку, не перепутаешь. Сколько не биться, от смерти не отбиться. Всяк умрёт, как смерть придёт.
В избе тело прикрыто чистой тряпицей.
Нечисть гордится своей бессмертностью. Умерев раз человеком, мы живём сколь угодно долго. В ответ избавляемся от людских слабостей, как то: жалость, сострадание, преданность, порядочность. И выживаем, век за веком, в тайне завидуя скороживущим людям. Завидуем их любви, чистоте, мыслям, чувствам.
Но и нечисть гибнет: от заговорённой стрелы, от колдовского обряда, от клыков соплеменников. Убиваем мы с радостью, гордо тычем в небо отрезанной головой врага.
По волосам пробежала искра. На поляне вдруг светло, будто утренник. Запахло дождём. Как тогда, в моей избе. Поднимаю голову: над костром появился радужный шар.
Сам с яблоко, а внутри вихри. Затем всё шире, вот уже с пенёк. Оттуда выглядывает лысый череп с зубами. А глаза-то, глаза! По шее ожерельем: одни вращаются, другие подмигивают, иные моргают.
Лучик, молодой дуралей, прыгнул между мной и черепом. Шерсть торчком. Рычит, клацает пустоту.
Череп в дыре улыбнулся. Лучик взвизгнул, хвост поджал, вжался в землю брюхом.
Я встала, нож в руку, уперлась ногами.
– Кто таков?
– Λοιπόν, τι είναι? Тень? Όπου Σκιά? – Раздалось как из бочки. – Άσε με να δω!
Вытягивается тощая рука, разжимает корявые пальцы и роняет свёрток.
– Σκιά, τα λέμε!
Тут же дыра уменьшается. С котёл, затем с яблоко… Цыплёнок отмер, с криком «Стой! Дай порошка, ковбой!» рванул к нему. С усилием втиснул голову, толстое брюшко, повертел пушистым задом и провалился.
Хлопнуло и снова темно.
Цыплёнка нет. Лучик глухо рычит. Шарашка поддел веткой свёрток и рассматривает.
– Не трожь! – вдруг в нём вредное колдовство? Но не опасностью пахнет, а мирной чужеродной магией. Да это свиток, какими волхвы балуются. Разворачиваю – в глазах запестрело от незнакомых закорючек. И так и сяк повертела, прошептала: «Откройся!» – не помогает.
Да ну тебя, пустышка! Швыряю прочь.
Почему костёр и деревья будто в дымке? Почему свербит в глазу и щеке вдруг мокро? Неужто слезы? Какие глупости! У полудниц нет ни сердца, ни жалости.
Ещё и глупый филин разугукался.
– Всё, ухожу. – Еще не хватало, чтоб леший и Лучик увидели мою слабину. – Мара Моревна, небось, глаза проглядела, ожидаючи. Прощайте.
Поворачиваюсь к лесу. Шальной медведь рванул сквозь кусты прочь.
Вдруг появился Цыплёнок. В воздухе снова свет, по волосам искры, потом дыра, оттуда протискивается мешок и знакомый голос командует:
– Прекратить слезоразлив! Тень жив!
– Цыплёнок, ты в дыре разум потерял?
– Харон и Миклеку-тьфу-тси… по загробным сусекам поскребли: оборотня нет среди мёртвых. – Рванул в избу, из-под мешка только лапки торчат. Я, как околдованная, двинулась следом. – Тень живой, не за чертой. Мой волчок не дурачок!
Из мешка посыпались странные вещи.
Мне сунул верёвку с блестящим кругляшом.
– Концы в уши вставь! Кольцо приложи к оборотню груди, заклинание тверди: дышите-не дышите.
– Чушь!
– Колдовской обряд из мира, откуда я его стащ… взял. Делай, что велено.
– Притащил лучше бы знахаря!
Цыплёнок посмотрел голубыми плошками и пробормотал:
– Всякий мнит себя героем, видя бой со стороны.
Лучик скулит, рвётся в избу. Леший к кругляшке ветви тянет. Нет, уж я сама: давай свою безделицу!
Дальше-больше: Цыплёнок поручил Лучику облизывать оборотню рот и нос, а Шарашке (чудно!) шатать грудь. Командует: вдавил-выдавил-нажал-отпустил. Да сил не жалеть! Шибче! Крепче! Чтоб рёбра трещали!
Потом рыжик совсем заблажил: воткнул в руку оборотня иглу со шнуром и зельем в бычьем пузыре. И ещё одну.
Ерунда какая! злыденьсмыслица! Что за обряд? Каким сумасбродным придуман колдуном? Помышляю колесо бросить, но в ушах: тук!
– Что визжишь, блаженная? – Теперь Цыплёнок вколол в бедро Тени прозрачную соломинку с… живой водой?
– Там стукнуло.
– А то! Лечим – не калечим! Поднажмем!
И мы поднажали! Шарашка шатает, Лучик облизывает, я колдую: дышите-недышите-дышите-недышите.
В ушах снова: «тук!».
Тук! Тук!
Лучик как завизжит:
– Живой!
Тень застонал, на губах надулся и лопнул пузырь. Вот так странный обряд и зелье в соломинках!
Я лешему уткнулась в деревянную грудь и рассмеялась. Шарашка гладит по плечу, я хохочу. Хохочу, а слёзы катятся по щекам. Текут и текут без моего желания, сами по себе.
Волосы пустились в змеиную пляску.
Цыплёнок колотит оборотня по щеке, зовёт по имени.
Лучик визжит, котёл своротил с лавки.
Медведь рыкает под окном.
*****
У избы леший Шарашка удерживает лето. Ромашки из последних сил белеют, кусты зеленеют, трава не жухнет. Над избой горят тёплые звёзды. Всё также ухает филин.
Но уже кричат птичьи клинья, солнце ниже и реже. Ветер приносит квёлые листья и дождливый дух. Медведь в берлогу убрёл.
Тень сидит у костра, замотанный, как человеческий младенец. Глаза уже восстановились; цвет светлого меда, взглянет – увязнешь. Только против меня эти штуки бесполезны.
Тень уткнулся в свиток черепа из дыры:
– От Харона послание. Славный дядька, в драке первый. Собаковод, душевоз, любитель чарки и лучший поэт подземного мира.
Вот, послушай:
«Ода на смерть оборотня»
Тень! Я, Харон, друг твой, поведаю: час избавления жди.
Ты в это время, пройдя путь погибели близкой,
Прибудь уж домой, к нам, в каменный Тартар.
На берег Стикс реки, ей поклоняются боги.
Радуйся, умерший зверь! Войди! Мы тебя угостим, а потом уж,
Пищей насытившись, будешь, погибший, с бессмертным Хароном
Носиться бесплотною тенью до самых конца времён…
– Чушь! – от необычных слов свело зубы. – Ты, что ль, бесплотная тень? Чего ему надо?
– Понятно чего. Пишет: как умрёшь, перебирайся ко мне, в Тартар. Микки и Цербер ждут.
– Подождут.
– Хотел с мужиками посидеть, выпить. – Вздыхает оборотень. Из-под повязки на лице запрыгали искры. – Умрёшь с вами, как же.
Грожу бычьим пузырём с иглой, улыбается.
Через два дня, у костра, Цыплёнок, он же Ёршик, поведал «Песнь о спасении волчонка Тени великим героем Ершинингельдом, Жителем Лучшего Мира».
Как нырнул в дыру над костром («портал» называется), так оказался в каменной пещере. Там река темнее ночи, трёхголовый пёс, летучие мыши и накрытый стол. Два мужика: дед в балахоне и череп с глазами бокалы подняли. Празднуют, гостя дорогого ждут.
– То Харон и Миктлантекутли, то есть Микки. – Поясняет Тень. – Славные парни, весельчаки. Боги Смерти.
Ершик после первого кувшина поинтересовался: «Кого ждём-встречаем?», после второго – «Где шляется оборотень, почему с нами не пьёт? Не уважает?». А как узнал, что Тени нет в мире мёртвых, так потребовал у собутыльников портал в «мир искусных ведунов».
– Сначала тайно глядели как знахари обряд воскрешения проводили: умершему грудь давили, иглами кололи.
– А потом?
– Потом Микки моргнул и все уснули.
Тогда Ёршик и стащил бычьи пузыри с зельем, соломины с эликсиром и лечебные камни «анальгины»: один к одному, как заячий горох.
Хотел, говорит, сундук-пищалку забрать, но тяжел оказался, в портал не пролез.
Раньше бы первая Ёршика назвала пустомелей. Но самолично видела как появился с мешком знахарских приблуд. И ведь помогло.
– Время снадобья! – Ишь, распоряжается, как взаправдавский лекарь.