Однажды муж напомнит мне мамину песню, когда вернется после работы ко мне, беременной и хлопочущей на кухне, и скажет про меня с редкой нежностью в голосе: «А я иду, смотрю в окне – ходит». Однажды он напомнит мне и нашу с мамой бесшабашную глупость, когда мы захохочем с ним над грудой годы не пригождающихся вещей на захламленной лоджии. «А этот таз с котятами зачем?» – спросит. «Варенье варить!» – уверенно и по-хозяйски отвечу я. «Понятно, – ответит, уже срываясь на редкую улыбку. – А по сути?» И мы оба хохочем от этой глупости: хранить таз для варенья, зная, что никогда не возьмемся варить.
Полную банку консервов из манго – «Манго из Мьянмы», с надписью на банке: «Люблю жизнь» – я увидела сейчас в магазине восточных товаров, недавно открывшемся в нашем ТЦ.
Увидела, перечла надпись на банке и содрогнулась. Такая точно банка из Мьянмы осталась несъеденной, потому что была куплена маме в ее последний день дома, за три дня до смерти.
Жизнь дурака – несъеденная банка варенья. И хохот от того, что зуб неймет.
Мы прожили вместе тридцать пять лет, и только напоследок я узнала главную, пожалуй, тайну наших отношений. «Ты не знаешь, – сказала мама, содрогаясь, – ты не знаешь, – сказала мне, изливающей какие-то свои неопытные тревоги о младенце, – ты не знаешь, как тяжело это – с больным ребенком».
Вот как, поняла вдруг я. Она всю жизнь помнила и считала меня больным ребенком. А я и забыла о своих больницах в детстве, с роддома до младшей школы.
Как трудно с больным ребенком – да, понимаю: не легче, чем с веселой и сильной мамой.
Так трудно бесшабашным дуракам.
Так трудно им, да, выйти из раз и на всю жизнь взятой роли.
И услышать себя через шум.
Я и сейчас не все дослышала и не уверена, что разобрала правильно.
«Мама: …Я сижу, читаю “S.N.U.F.F.”.
Я (по сценарию дня): А почему ты сидишь с шариками тут?
М. (по сценарию дня): Я с шариками, потому что у меня день рождения. Единственный (…) Ну сколько лет? Ну, правда, не самое многое, что может быть, ну, не самое, середина. Но после этого только хуже и хуже, хуже и хуже…
Я (недовольная отступлением от сценария): Почему хуже-то? Лучше и лучше!
М. (раскручивая свой сюжет): …а душа будет больше и больше, больше… (Внезапно.) И я улечу!
Я (не втыкая в сюжет): Чё у тебя будет больше и больше?
М. (раскрывая глаза): Душа.
Я: А, душа больше, да. (Резко переключая регистр.) А пуз?
М.: Пус?
Я: Пуз.
М.: (никак не переключаясь): Что “пуз”?
Я: Пуз!!
М.: Как “пуз”???
Я (радуясь, что сработало): Пуз!
М.: Ну извините, это матерьяльное, я вам говорю о духовном.
Я (не меняя тона): Ну. Так, расскажите.
М.: Потом я улечу. Так говорят.
Я (продолжая веселиться): А куда?
М.: А, в другое измерение… Это меня очень устраивает, потому что как-то объясняет (…) Хотя… Нет, я не хочу об этом разговаривать, не хочу… Все-таки в этом что-то есть, в этом есть утешение.
Я: Да.
М.: Но не более.
Я (вдруг всерьез): Это правда.
М. (задумчиво): И всё! (Вспоминая сценарий.) Я еще, конечно, еще буду праздновать свой день рождения сегодня.
Я (поспешно возвращаясь к сценарию): Нет, ты еще много лет будешь праздновать! Много, много, много, много, много, много!
М. (снова переключаясь): Я буду идти, идти к своему дню рождения, идти, идти, вот так, хромая, косая, нет, не косая, но не знаю, идти, идти..
Я (тормоша): Не, ну подожди, ты должна же год жить, а не идти к дню рождения. Как бы ты же живешь!
М. (показывая на пальцах): Плоть должна уходить, а душа должна растить.
Я (настойчиво переключая обратно): А не наоборот? Не наоборот, да?
М.: Наоборот – в общем так вот… А потом, когда это (помахивая) дорастет, дорастет, дорастет, ты фьють – и куда-то улетишь. Что-то в этом есть. (Беззаботно.) Да, это правда, я верю. М-да, м-да, м-да. (Переключаясь наконец.) Ох. Уже нам несут ужин, ха-ха. Мы можем взять два шарика потому что. Во-первых, день рождения.
Я (радуясь, что опять сработало): А во‐вторых?
М. (окончательно возвращаясь в роль): А во‐вторых, они халявные. Вот они, наши… Давай потом возьмем и убежим. Мы будем бежать или поедем?
Я (без запинки подхватывая знакомую реплику): Бежать, конечно, ха-ха. Не заплатив. Как мы любим, ха-ха!
М.: Ну не надо. Мы все-таки, ну все-таки… (…) (Мечтательно.) Когда мы придем домой… Я знаешь почему задержалась, потому что я убирала дом. Теперь я хочу есть.
Я (перехватывая реплику): Я тоже хочу есть.
М. (далее как по писаному): Ну и что? Это у меня день рождения, мало ли.
Я: А я, а я приглашена в первых числах.
М.: А ты подалку подарила?
Я: Да. Я сдала деньги за подарок.
М. (показывая): Гы.
Я: Вот за вот этот. Агата укусит сумку, интересно, или нет?
М. (припоминая свои беспокойства): Ну, я ей не дам укусить.
Я (дозволяя в меру расслабиться): Нет, если Агата укусит сумку, значит, хорошая сумка.
М. (прыская от нелепости): Да, мы будем всё так проверять.
Я (припоминая свои беспокойства): Ну, тебе хорошо? У тебя веселый день рождения?
М. (без запинки подхватывая знакомую реплику): Конечно, веселый день рождения.
Я (дожимая сценический эффект): Но без меня ведь не так весело было, правда?
М. (как обычно, целиком в партнере): Конечно нет, конечно нет, потому что мне сегодня утром друг испортил настроение юбками (начиная загибать пальцы для перечисления), потом… Ну и всё.
Я (явно польщенная, что перечень кончился, не начавшись): Хи-хи. Ну и всё, главное. (Кокетничая беспокойствами): А крыс?
М. (кокетничая беспокойствами): А крыс, он тоже хотел испортить настроение, он знаете чем портит настроение, он (…) Это очень тяжело переносить.
Я (доигрывая образ): Но зато он же лоснится!
М. (внося в образ красочку): Да, но не зато, а он еще и лоснится!
Я (признавая, что обыграна): Хи-хи!
М.: …совсем другой оборот, понимаете? Вот такая я несчастная. Мне кажется, нам вся “Якитория” собирает еду. Тогда шары это наши, это бесплатные тогда!
Я: Хи-хи, это главное, да? (Удерживая мизансцену.) С днем рождения, друг! (Забывая, что уже говорила подобное.) Я твой лучший друг, правда?
М.: Да. Пойдем в кабак, зальем желанье.
Я (напоминая пароль): Круп?
М.: Круп…
Я: Круп?
М. (видя, что ничего другого не остается): Круп, ха-ха, сматываемся.
(Конец записи)»
С днем рождения, друг. Вот ты и улетела. Я надеюсь, тебе там немного слышно меня через шум. Шум моих мыслей о том, как слабо я, оказывается, расслышала тебя при жизни.
17 сентября 2018
Репеёк
Такая мистика – в двух словах человеку со стороны и не объяснишь. Когда вселенная вдруг просекла только нам двум понятную шутку. Однажды в центре Питера мама нашла магнитик. Шла-шла и нашла, как герои всех сказок и моих самых детских стихов. Нашла на окне одного из домов, проходя мимо, едва взглянув. Но глаз у нее наметан – недаром воспитанница, к которой маму устроили няней, на прогулках то и дело спрашивала: «Чё нашла?» Нашла магнитик, а на нем крокодилов.
«Крокодиловая ферма» – так и было подписано над мультяшным изображением крокодила в шляпе и с плакатом в лапе, а на плакате, не сразу разглядели сослепу, крокодилица с крокодилёнком.
Весь набор. Ферма. Welcome. «Собери свою крокодиловую ферму» – с этого магнитика, значит, у нас и пошло. И значило: отправляйся ты, мама, к бабушке и жди там меня.
Почему я тоже крокодил, мужу вот так сразу тоже не объяснишь. Почему крокодил бабушка – мне всю жизнь было очевидно, а вот психолог фыркнула: у вас прям какая-то Баба Яга получается.
А вот мама никогда, никогда не была крокодилом. Она только собирала нас – старого и малого, объединенных в этой небезобидной семейной игре каким-то опасным сходством.
К бабушке маму отпускать не хотелось. Не хотелось и ехать к бабушке потом – впервые одной, на правах взрослой женщины, хозяйки фермы, давно решившей порвать со своим крокодильством, да и маме советовавшей чуть что – рви когти, лови на слове, вот сказала она тебе «уезжай» – так уезжай.
Бабушке лучше одной, это я видела яснее мамы. Бабушка давно одна и зажила, когда на ее руках дома умерли сначала ее мать, а потом, через год, муж – говорят, теща его забрала, всё снилась, а нехорошо, чтобы снилась, пока года после похорон не пройдет. Они и при жизни были друг с другом как будто ближе, чем она с дочерью, он с женой. С моей то есть бабушкой.
Бабушке девяносто, в детстве она, единственный ребенок в семье военного и воспитательницы, бывшей крестьянки, готовила устные уроки, возлегая на трех подушках, а теперь уже тридцать лет как живет одна в квартире с гирляндами открыток по стенам и вечной елкой. Открытки с Дальнего Востока и из Москвы стекались в Среднюю Азию, где живет бабушка, словно и в самом деле среднюю, центральную точку, равноудаленную от крайних, по которым жизнь развела ее сына и дочь.
Дети-погодки росли удивительно единодушными. Вместе жгли резинового волка в печке и ждали, пока мать заметит, что они написали ей на книге «блат», и гадали, что будет, но ничего не было: мать не признала в надписи скверного слова. И все же то, что оказались они по разным сторонам от осевшей в географической середине матери, символично. По рассказам мамы, в худшие для них минуты брат кричал матери: «Ну убей меня!» – а сама она яростно шипела: «Ну догони!»
Догони или убей – какая теперь разница, если оба, как будто рождаясь вслед друг за другом обратно, только с перерывом не в год, а в десять, покоятся теперь на одном московском кладбище?
И все же предание не остыло, и образ бабушки был усвоен как наследство, от которого я хочу отказаться. Победить бабушку в себе.
Хотя быть бабушкой выгоднее, это я тоже поняла. Она и сама говорила: я глупая и ленивая, вот и живу долго.
Таких, как она, я не встречаю в московском метро. А таких, как мама, – пожалуйста. Сканирую взглядом старые поколения, облаченные в выводы практической жизни из политических перемен. Блеклые береты, черные мужиковатые брюки, куртки-парки без размера и силуэта. Моя бабушка такого не носит. Она работала со строителями, перемогала болезни на ногах, обмывала двух родных покойников, но на ней нет следов вынужденности, придавленности судьбой. Она носит ветошь – из бережливости, и носит так, что даже мягкие самошитые тапочки на синих ногах с кривыми, как выглянувшие из земли корни, пальцами подчеркивают ее индивидуальность. Бабушку переменами не сломило. Она умеет жить достойно. Для себя. Поэтому неудивительно, что ее дочь зато вечно тянуло на подвиги.