в юности сама так проверяла мужчину: думала, что любит только тот, кто останется, сколько бы раз ни услышал, что не нужен.
Мы с мамой покатывались со смеху, когда я изображала, как бабушка в моем джалал-абадском детстве велит мне взять мячик и прыгать по набережной: девочка должна прыгать. Прыгать и не грустить над печальным фильмом, за что бабушка сочла нужным меня как-то раз отругать. А это чтобы я взбодрилась – и не походила на нее, про которую все соседи говорили, какой она была раньше неприятный, мрачный ребенок.
Отрешенная – лучше, чем сама бабушка о себе, не скажешь. Отрешенная женщина, выросшая из неприятного ребенка. Отлично помню, как и я в студенческой юности пережила этап, когда усилием воли научила себя улыбаться.
Киргизка из придорожных торговых рядов, угощая Самса бесплатным компотом из урюка, всматривается в меня и вспоминает Софию Ротару. Черный родственник – самый первый в буквальном смысле черный родственник – нашелся всего в трех поколениях от меня. Я думала, это тоже – семейная легенда, незапамятные дни, уж очень похоже на зачин биографии Григория Мелехова, к которому в предки затесалась вывезенная, как трофей, казаком турчанка. Но прапрабабушка Анастасия, про которую в семье говорили: «Всех обчернила», оказалась чистокровной молдаванкой, матерью четверых детей, половина которых были черными, в нее, а половина – светлыми, в русского мужа. И я не слышала о родственнике более белом, мягком, деликатном, терпеливом и мудром, чем ее дочь, черная, длинноносая и чужеземная даже среди темных азиатов прабабушка Елена, дочь которой, моя бабушка, родилась будто во всем ей наперекор, как потом и ее собственная дочь, моя мама, с которой никогда не получалось бабушке ни в чем согласиться.
Кто родственник белый, кто черный – я выступаю за графы классификации, когда смотрю в ватсапе на длинное лицо бабушки с вытянутым носом и круглыми глазами, как у мультяшного ежика, на которого так стала походить в последние годы моя мама.
Только на одном скане с сайта старинных карт мы с мужем отыскали село Макарьево на Волге, откуда родом прадед и прабабка: затоплено в пятидесятые.
Мама говорила, что они попали в Среднюю Азию, когда прадедушку, военного, послали бороться с басмачами. Бабушка говорит, что они сами сбежали подальше от эпицентра революции: ведь прадедушка женился на кулацкой дочке.
Теперь не дознаться до правды. Мою прабабушку от расстрела в селе спас сам Чапаев. Моя прабабушка увидела своего будущего мужа в ведре воды, куда цыганка велела ей уронить кольцо. С кого-то из ее большой семьи, кажется адвоката, писали в местной церкви образ Христа. Кто-то из моих предков выкопал клад – и это положило основание капиталу зажиточного крестьянского рода. На Красной площади со мной для прессы, взяв на руки, сфотографировался Юрий Гагарин, чего быть не может просто хронологически, но некому сделать поправку в моей памяти, будто мама рассказывала именно так.
Однажды вечером я впервые замечаю истрепанную, с облинявшими и оборванными от времени – еще в моем детстве повесили на ручку самой высокой дверцы и с тех пор все дергают, открывая, – круглую подушечку с вышитым портретом Чиполлино и бережно, не дергая, перевернула. «Вене от мамы», – вышито бабушкой сыну, и указан год: конец пятидесятых, значит, еще в Баку, за двенадцать лет до того, как бабушкина семья переселится в Джалал-Абад.
Диану вышвырнули, Чиполлино пообтрепали, скрипки – половинку и целую – вообще продали, да так дешево, что еще после смерти мамы продолжали звонить заинтересованные в выгодном предложении на Авито.
Но когда я вспоминаю одну из многих семейных легенд и говорю сыну, что вот уже летит к нему, летит сиреневая Поспатенька, то неизбежно добавляю про скрипку. Поспатенька жила в детской маминой скрипке, пылившейся на антресолях, пока не продали. И продолжает невидимо там обитать, хотя сейчас на шкафах – стройно уложенные коробки, в одной из которых – две черные папки, куда поместились основные фактические свидетельства о двух жизнях: мамы и ее брата.
Семья – это когда люди сообща наживают бумажки в посмертную папку и от туалетной бумаги втулки.
Но и кое-что еще, запомнившееся мне со слов мамы, которая одна сохранила в памяти, как тетешкала меня моя прабабушка, волжская дочь чистокровной молдаванки, обчернившей нашу семью.
«Тотоник! Нононик! Репеёк!»
В семье каждый другому нононик, потому что репеёк.
Крокодил такой, что вцепится – не оторвать.
22 апреля 2019
Далеко загаданная жизнь
Мама съездила на кладбище заказать памятник покойному брату. Памятники дороги, на них надо еще подкопить, хотя она в итоге выбрала экономный вариант за 50 тысяч.
В окошке заказа ей предложили сэкономить больше и выгравировать заодно с братовой фотографией – ее собственную. Как удобно: один памятник уже установят, а на нем засечки на будущее…
Мама говорит: «Я стою и думаю…» Я: «Ты еще думала?!»
В общем, не стоит, конечно, так далеко загадывать.
2 апреля 2011
Лето в сливовых тонах
Накануне вылета в Киргизию успела впервые удалить зуб мудрости и провести коучинг с молодым автором в рамках проекта Creative writing school. Автор выбрала формат трех занятий, да с бо´льшим числом мы бы до отъезда и не уложились. Еще свежо воспоминание о моей собственной сессии из десяти занятий с психологом Ульяной Чернышевой, которую нашла однажды по самому толковому и цепкому к моей ситуации ответу на сайте свальных жалоб «Все психологи». Помню странное чувство искаженной, неравновесной, призрачной дружбы, возникающей между нами, соприкоснувшимися через Скайп одним пальцем: ее указательным, уверенным и веселым, будто молодой старший брат, к моему согнутому, жалкому и трогательно ищущему, к кому бы прилепиться, мизинчику. Пальцы, а тем более лица анфас оставались за кадром. Помню противно резанувший диссонанс, когда, за полгода до того, как я решусь наконец на длительную терапию, я выйду на связь с воплем о страшном известии: моя мама больна, – утром, когда психолог вся будет сиять свежестью, теплотой и оптимизмом после сеанса йоги. В середине терапии она мне приснится и во сне выговорит мне с профессиональным чувством своих границ: мол, мы об очной встрече не договаривались. Психолог странно зацепится за этот сон и скажет, что вообще-то условия встречи всегда можно обговорить. Во мне тоже ёкнет, и я предложу ей позвать меня на презентацию ее новой книги, куда она спросила разрешения включить и мой опыт утраты. Все мои презентации, ответит она не то с сожалением, не то с профессиональным чувством границ, – для психологов. На последней встрече она заметит, что я сегодня какая-то другая: «будто прощаетесь». А мне и правда скорее хотелось вступить в жизнь без подпорки, оттолкнуться от ее борта и поплыть. Я с удовольствием воображала нас с ней за утренним кофе в кафе, болтающими о чем угодно, кроме вины и утраты, но не верила, что выдержу полный экран ее чувств после того, как десять недель глядела только в позитивно окрашенные пиксели. Я прощалась с ней, как с поманившей возможностью новой дружбы, но знала, что это было бы как задружиться с доброй феей-крестной, прилетающей помочь тебе с фасолью и розами по оплаченным дням.
Все это вспомнила я теперь, оказавшись на противоположном конце провода в образе пальца уверенного и веселого. В коучинге, терапии и исповеди есть одно общее – тайна, и мне здесь можно сказать только о своих чувствах.
Озарения, когда предлагаешь вариант непрозвучавшей сцены, – и вдруг впервые чувствуешь, как втискиваешься в бытие живого, теплого персонажа и на миг видишь фрагмент неясно прописанного мира его глазами, и тут же, будто дух-неудачник, снова вываливаешься из этой теплой, зрячей, чужой жизни в пустое свое небытие.
Азарта, когда с каждым новым занятием автор предлагает все более старые, случайные и крепко забытые им тексты – и чем случайней и стыдней они кажутся автору, тем увлеченней и доверчивей я их читаю.
Удовлетворения, когда от невообразимо далекого от автора и потому сразу показавшегося мне таким претенциозным, скучным и даже преступным сюжета мы переходим к тому, что автор хорошо знает и представляет, и я вдруг реально замечаю, как в разреженном пространстве накрученной для пафоса фантазии включается четкое, предметное, бытовое зрение, и думаю, что да, все же опыт рулит и жизнь не врет.
Теплоты, когда я начинаю привыкать к альтер эго автора в текстах и мне начинает казаться, что у героини есть шанс заслужить читательское сочувствие, и сама не замечаю, как начинаю попинывать и покусывать всех, кто в текстах не так на нее посмотрел.
Чистого вдохновения, когда чемодан не собран, муж накормлен за десять минут и попрошен увести ребенка в холодеюший вечер, впереди сборы, финал чемпионата мира по футболу и бессонная, думаю, ночь в коротком перелете до Оша, и надо следить за временем, и пора закругляться, а я размахиваю руками над исчерканной рукописью, и мы с автором смеемся над ее самыми прямыми высказываниями, и я даю творческую установку на остатки лета и требую отныне непременно все озаглавливать и подписывать.
Как хорошо разглаживать, подчищать и размечать мир в рамках текста. Наверное, такой же кайф, как разгадать и вытряхнуть чужой психологический кейс.
Напрасно я думала, что терапия – неравноценный контакт, напрасно воображала неравнодлинные пальцы.
Уверенный палец рад указать, потому что в указанной точке и для него на миг вспыхивает ответ на загадку вселенной, гармоническое уравнение, блистающий мир.
В этот миг указательный и мизинец равны, потому что оба видят один и тот же сон: что все будет хорошо.
И будет, правда, если мизинец, разобравшись с фасолью и розами, познает самого себя.
Например, что он тоже палец толстый и большой, просто с противоположной стороны.
«Пальчик толстый и большой в сад за сливами пошел», – выучила я недавно стишок для пальчиковой гимнастики с малышом.