овые места срочного уединения за десять сом – мама не пускала нас в платные туалеты, считая их обдираловкой, и мы заглядывали в дармовые – при славянской диаспоре, при музыкальной школе, на железнодорожном вокзале, – я с ужасом предвкушаю, как попробую зайти в старый туалет деревенского типа одна с ребенком, но скоро обнаруживаю, что недооценивала свою изобретательность, когда прикармливаю сына грудью над очком, лишь бы он не рвался что-нибудь тут потрогать. Одна из смотрительниц туалета в парке делает нам знак, чтоб не шумели, расплачиваясь: она сидит на траве над уснувшей внучкой. Другая – мамина одноклассница, отличница, а теперь прабабушка – молодая, не чета нашей, – подрабатывает в кафе при туалете и то соглашается, то отказывается брать с меня плату. В холодном магазине, как мы называли его с мамой, иранской кондитерской «Назик», я по инициативе мужа пробую цветастое мороженое и баночную колу, а вот торты с фигурками оленей, рыб и цыплят из крема его, в отличие от мамы, не впечатляют. На знаменитом в Союзе джалал-абадском горном минеральном курорте: источник‐1 для повышенной кислотности, источник‐5 для пониженной, и нам с мамой показаны разные, – меня накрывает возле места съемки два года назад, нашим с ней последним летом здесь, и я опять в желтом платье, тогда же и купленном, ярком и дерзком, – теперь-то кажется, что простецкое и толстит, – у куста крупных желтых цветов, в тон платью, и я оплакиваю эти цветы утраты, сейчас поникшие, пожухлые, едва видные на примятых к земле стеблях. В память о маме я моюсь на балконе голая, как она придумала, водой, нагретой за день солнцем в старой кастрюле и чайнике с привязанными веревкой крышечками, и, не дождавшись мужа, ныряю в коридоры шмоток на базаре вместе с Самсом, который вынес древнее это женское развлечение почти мужественно и был кормлен в углу на размерном ряду обновок в скользком целлофане и уволочен молодой продавщицей за прилавок, так что я впервые испугалась, что потеряла его из виду, и бегал с вешалкой, и рыдал изнемогая, как всякий мужчина возле женщины, которой в магазине барахла поперла рыба, а я вспоминала, как мы с мамой, прочесав не по разу закоулки и этажи вещевого базара, подначивали друг друга перед новым заходом: «Ну, кому мы там еще не выносили мозг?» – и про самые стрёмные наряды говорили, шифруясь, что их точно прикупим на ежегодный предновогодний вечер «Октября».
«У вас, значит, одинаковые характеры – любите долго ходить», – заключает бабушка про нас с Самсом, когда дождалась нас домой после восьмичасовой прогулки, успев уже обзвонить «Скорую» и милицию. Я хмыкаю в душе, вспоминая, как мама смеялась, что бабушке самой «лишь бы гайдакаться», и наконец говорю это бабушке, но она и слова такого не узнаёт. Самс единственный, кто в Киргизии не чувствует нехватки, ему всего здесь вдоволь: он занимает себе индивидуальную комнатку под большим деревянным столом в комнате, он открывает местный автопарк на сундуке дяди Васи Тулаева, он бренчит крышечками, сахарницами, толкушками, пиалушками и косушками, он прыгает с моей подачи на пружинном матрасе, он осторожно трогает цветы и решительно выщипывает у лепешки узорчатую середку, он сбегает из кафе к проезжей части, пока я, с тарелкой пельменей в одной руке, не ловлю его, возмущенно обмякшего, – мама открыла этот прием детского ленивого бунта с племянницей, обмякавшей до неподъемности каждый раз, как ее уносили против воли. Самс в первый же день научается здесь выживать – пить из всего, что течет, и требовать себе все, что я подношу ко рту: полуторалитрушку, стакан, пиалу, рожок, – и скоро, как я, подсаживается на уйрик шарбати – компот из урюка, которым здесь прямо на улице возле частного дома торгуют хозяйки. Самс лезет рукой в фонтан при тенистой шашлычной и ходит потом с голым и мокрым торсом, как фольклорный вэдэвэшник в праздничный день, пока я ищу ему скрученную в рюкзаке запасную футболку. Самс квакающе смеется, разглядев смешную походку кур, пасущихся вдоль дороги, и расслышав писк цыплят на птичьем базаре, куда я, стесняясь, волочу его через день и где нам, будто не признав зевак, начинают уже предлагать утят – постарше и покрупнее. Самс закатывается ночью за пружинный матрац и, застряв между кроватью и стеной, вопит, а к утру сваливается с непривычно высокой кровати на пол. Самс впервые устраивает истерику в отделе игрушек недавно открытого супермаркета «Фрунзе», когда я пытаюсь оттащить его от особенно крупных машинок, зато находит в коробке у магазина сломанный голубой вертолет, растрогав меня тем, что, как я всем сообщу, унаследовал талант моей мамы – та вечно что-то тащила с улицы. Самс покоряет сердца официанток и продавщиц, одна сравнивает его с Юрой ШатУновым, другая дразнит Самсунгом, третья спрашивает, сколько лет моей старшей дочери, и не умеет скрыть изумления, что годовалый малыш – мой первый ребенок, а я вспоминаю, как просила маму не говорить, что мне уже за тридцать, здешним встречным, интересующимся с южной непосредственностью, замужем ли я и есть ли дети. Самс забегает за витрины с ярко раскрашенными тортами в кондитерской «Назик», и я пробую укротить его спешно сорванными со столов салфетницами, как звякалками укрощали дракона в «Гарри Поттере». И да, Самс научился, совсем и бесповоротно научился здесь ходить, хотя в первый день позорно пополз на центральной площади парка с фонтаном, и я чуть не расплакалась от пьяненькой материнской жалости: в Киргизии дети таскают ковры, раскрывают ворота для папиного автомобиля, орошают и метут двор, несут арбуз на одном плече, нянчат грудничков, а мой малыш такой нежный, такой несамостоятельный, такой городской. И вот однажды я чувствую, как он впервые, стоя, отпускает мое платье, пока я фотаю семенящий мимо детский сад – все парами, и каждый держится за край юбки или футболки того, кто впереди, – и отходит от меня, отплывает, отчаливает, улетает в мир, увлекаемый центробежной тягой взросления. И несется теперь, не разбирая дороги и руки для равновесия воздев, будто в древнем солнечном танце. В последний день отпуска на подъеме в Сулейман-гору – открыточную достопримечательность города Ош – Самс отказывается ехать в слинг-рюкзаке и выкручивает руки родителям, придерживающим его на скользких от времени каменных проплешинах на узкой туристической лестнице.
«Как жаль, – говорит бабушка в первый день, глядя на правнука, – как бы она с ним играла», и я выставляю против и своей бессильной жалости к маме, которой не досталось видеть и пережить столько милого, смешного, удивительного с Самсом, набравшим роста и скорости, один-единственный случай из памяти о том, как я рассмешила ее, прыгая вот здесь же, у спинки этой пружинной кровати, с космической скоростью и под гул собственного «е-е-е-е-е», и мама хохочет, а я на миг торможу свою ракету и, оборачиваясь, строго ей говорю: «Пи-истань!» – и я не помню этого, но помню, с каким удовольствием она это всегда вспоминала, и сама чувствую прилив радости от вспышки чужой этой памяти: не о чем жалеть, у моей мамы, слава Богу, был свой малыш и сполна умиления, тревог, восторга и смехоты родительства. «Как жаль», – говорит бабушка вначале, но провожает нас через месяц совсем другими словами, поразившими меня тем, как остро и незабываемо звучат книжные банальности, когда относятся лично к тебе. «У меня великое горе, – сказала она, – и великое счастье. Я говорила Джамиле, что могу умереть в любой день. Но Самсончик все изменил. Моей доченьке Царство Небесное, но думать я теперь буду о Самсончике. Я хочу его снова увидеть. Я хочу жить». Как дико мне теперь вспоминать, что в моих юношеских рассуждениях о том, почему стоит или не стоит заводить ребенка, не было этого главного знания, что дети – это перезапуск жизни во всех точках соприкосновения, и как странно мне теперь, что я боялась ехать с ребенком на родину нашего с мамой детства, боялась встречи с памятью – и вот, вильнув в проулок за все уверенней топающими ножками, сбежала от памяти и вышла к жизни, как на базар, считающий только сегодняшние барыши.
И как неудивительно, что единственным, кто избежал этой перепрошивки памяти, стал мой муж, быстро свянувший от жары, наотрез отказавшийся есть шашлык, стонущий под гнетом арбузов, дынь и малины, которых нельзя купить на одну порцию, и сказавший в итоге: «Все с вашим Джалал-Абадом ясно», а на мой протест пояснивший: «Ну не буду же я тебе врать». В день, когда он особенно задел меня тем, что предложил на очередной вопрос местных: вы туристы? – спровоцированный его узкими бриджами и шляпой в мелкую колючую проволочку и задаваемый не всегда бескорыстно – так, у одного источника нам было предложено за пятьдесят сом воспользоваться японским прибором, указывающим девятнадцать параметров организма: «вес, жир, внутренний жир…» – на этот прилипчивый вопрос отвечать, что он эмигрант из Киргизии в США и вот вернулся на родину с сестрой в поисках «bride» – невесты, я, зло оплакав его предательство, почувствовала, что выплакала свои натужные и, видимо, давящие, как местная жара, попытки втянуть его в зону нашей с мамой памяти, в орбиту радостей земных, в законсервированное и вскрытое для них с Самсоном «наше лето», которым столько хвалилась в уверенности, что у него никогда не выдастся возможности проверить, как тут все хорошо. Я примолкла сначала от обиды, а потом от чувства пустоты и свободы, и на молчаливой нашей дороге между низкорослыми фисташками к курорту мне под длинное платье забрался палочник из семейства привиденьевых насекомых, которого я долго вытряхивала, будто в самом деле колючую деревяшку, и встретились мелкие улитки, застывшие космическими передатчиками на кончиках сухих травяных стеблей. Самсон, вскоре уже сигавший по стульям в советском кафе-юрте с гербами союзных республик на потолке, словно школьник в бездействующем актовом зале, слишком далеко завел меня в утопию перезапущенного детства. Нужен был приезд мужа, чтобы вернуть мне чувство реальности, из которой не бывает ходов сквозь зеркала, шкафы и норы, сундуки и кондитерские, базары и застолья. «Если бы не юридические формальности, ты бы ведь сама не приехала сюда в отпуск», – полуспросил меня муж, и я призналась, что да, ехала сюда, не предвкушая отдых. Но Самсончик все изменил. Я хотела закрыть это лето, зарыть этот сундук, забыть дорогу на этот курорт. И вдруг почувствовала, что могу и хочу здесь жить.