а о трех солнцах, пьесами Данилова и попреками Сирсов, ушами в радио Орфей, ногами в медляке с самым теплым, благодарным, чутким и маленьким партнером на свете, которого осенью так удобно стало хватать и кружить. Он слушает классику и животом слышит главное, что там ногами ни суесловь: все мы вместе сегодня, этой ночью, ну а впрочем, следующей ночью мы опять друг у друга в тесноте и обиде, в недосыпе и переедании, в дай потискать и лень гулять, в маме «Даунтон», мужу «Берсерк», мне рукописи и бэби-блоги, в хоть бы ни месяца, что ли, без строчки, в семье, где нас наконец больше чем двое и где я родилась, чтобы сгодиться на счастье кому-то, с кем и мне хорошо.
20 октября 2017
Вертеп из бирюлек
С Рождеством Христовым!
К ночи сложился вертеп из того, что нашлось:
– волхвы на лыжах – из красноярского аэропорта, на память о поездке в закрытые города с Евгением Поповым и Александром Снегиревым (аэропорт с тех пор перестроили, а Снегирев мне тогда сказал: «Как ты с твоим интеллектом ведешься на такую ерунду?»)
– цыпленок в скорлупе из храма – талисман беременности («еще в яичке» – бывало, завершали мы разговор с мамой в Скайпе)
– петух 93-го года – нашелся у свекрови через два двенадцатилетних цикла
– ангел с подсветкой – рекламный сувенир косметической фирмы, вытянула наугад из мешка случайных подарков, принесенных незнакомкой на прошлый Новый год в «Фаланстер» (после декабря в больнице на сохранении дар показался мне хорошим знаком)
– овца из Эдинбурга (выхвачена из горы подобных, но выражение криво вышитого лица рассматривала столько, что таким говорят: «Мужа бы так выбирала»)
– лев из интернет-аптеки – первая купленная погремушка, да послужит он вечным напоминанием о том, что это драматург Ксения Степанычева, а вовсе не мы сами, придумала дарить нашему Самсону плюшевых львов, дабы тренировался с малолетства и был достоин тезки из-под фонтана (не утаить и то, что это она придумала имя Самсолнышко)
– зебра с чердаков и гремящий ослик Playgro с копытами в пупырышек и портретом бегемота на боку (все популярное для малышей однотипно: чуть-чуть шуршит, местами ребристо и непременно с зеркальцем или прорезывателем)
– собака – передана мне редакцией от филолога Зульфии Алькаевой с мешком конфет, который потом был заигран на полу и сам поселился в мешке с игрушками.
Пусть вещи и вашего дома наполняются доброй памятью.
7 января 2018
Школа радости
Поехала за дубликатом свидетельства о рождении – и будто бонусом выдали дубликаты детства: невразумительный ЗАГС райсовета на старой советской копии документа определился как Чертановский, куда передали мой запрос, но это же мимо него я десять лет ходила в школу. Тогда казалось, школа далеко: другие, со второго класса набранные дети приходили готовыми группками домашних заданий, а я долго ехала на единственном еще автобусе, который связывал цивилизацию с нашим еще новым и очень тихим, посреди заброшенных колхозных полей, районом. Школа тоже выросла на развалах советских угодий – открылась на базе интерната, и мама потом сказала: не ищи, придет информация, – про школу для ребенка когда-нибудь, потому что сама объявление о наборе увидела случайно в газете. Школа была хорошая, спец, и во многом благодаря ей я смогла без курсов и репетиторов поступить на бесплатное отделение журфака МГУ: в старших классах у нас был сильный английский и правила русского помню до сих пор из школьных уроков строжайшей Т. В. Бибиковой, умевшей сочинять диктанты сплошь из закавык. Школа хорошая, но мы не любили ее: в отличие от журфака для меня потом, она не была для нас местом, где хорошо, где дорогие нам люди, где хочется дольше побыть. И все же – десять лет жизни, и я узнаю узкие, односторонние варшавские дороги к школе, по которым поспевает за мной на деликатном отдалении моя бабушка в розовом плаще-разлетайке, и короткий переход, где покупаю журнал Cool, из которого только я и черпаю впечатления, как думаю тогда, настоящей молодежной жизни, и бульвар, где гуляю с первым своим молодым человеком – умником из параллельного, попросившим у меня телефон в день, когда мы вдвоем заняли первое место на школьной олимпиаде. И через глубокие снега от школьного КПП, который приснился мне однажды, я будто вижу – не вырубили ли в наше время густой яблоневый сад, где меж кривых яблонь я плелась в лыжах с веревочным каким-то, сползавшим креплением, – что на лыжах можно катиться, а не брести, переваливаясь, через снег, катиться, расставив руки в желтой куртке нараспашку – такой же, как у твоей на тот момент лучшей подруги, у которой на желтой куртке за спиной веревочный рюкзак с вашей первой – и единственной – общей статьей про чайные клубы Москвы, – это я узнаю позже, на журфаке.
В ЗАГСе за мной к окошечку рвется женщина, диктующая имя моего мужа: «Алимов… Алимова…», я ловлю чудо на слове и решаю спуститься дальше, через Черноморский бульвар, за школу, к низкому и на спуске стоящему зданию моей музыкалки. «Анжела? – переспрашивает дежурная, когда я сообщаю ФИО моей учительницы по фортепиано. – Работает. Но она с двух». Дежурная проникается светом памяти, исходящим, я чувствую, от меня во все в округе ящики для писем. И предлагает оставить записку с телефоном.
Я возвращаюсь домой с предвкушением, как по звонку женщины, которая с тех пор, уверена, не изменилась и все та же убедительно крашенная грозненская блондинка, замужем за военным, скучающая немного, что у нее нет дочери и некому передать искусство убедительно краситься и тонко подщипать бровь, она угощает нас овощами и фруктами, когда совсем голодно, и рассказывает сыну, что у нее учится девочка с точеным носиком, и деликатно спрашивает девочку, увидев у нее дешевый переливчатый медальон на длинной цепочке: «Ты, Лера, что украшаешь – грудку или животик?» – как по звонку ее меня перебросит на двадцать лет назад, когда она красива, я старательна, мама жива.
Точеный носик с тех пор принял необратимо южные очертания. Вечером раздался звонок на городской, я кинулась: дежурная извинялась, что ввела в заблуждение. Их Анжела работает в школе два года, и у нее не может быть выросшей ученицы с грудничком и слезливой нежностью к школе в глазах.
Пока я волокусь поперек своего обычного хода к школе, на меня сияет невиданный зеленый забор, будто остов Изумрудного города, желающий приукрасить серые кубы школьных зданий и спрессованной моей памяти о себе тогдашней.
Однажды мы с мамой нашли мои письма бабушке и хохотали до слез над рефреном, прошедшим красной ныдью через всю стопку: «очень много задают…», «надо столько сделать, много задают…», «учусь, задают много…» Я рыдала над убогим этим следком детства, которого как будто и не было, – как потом как будто не будет юности: только после защиты диссертации я обещаю себе никогда больше не жертвовать желанным ради должного.
Большая перемена.
Потому что, когда ранее на психотренинге меня попросили сформулировать мой принцип жизни, я смогла: «никогда не жертвовать вечным для временного». Один мальчик в ответ на мою максиму прыснул: он понял так, что никогда не откладывать учебу ради секса.
Потому что, когда меня звали играть во двор, бабушка, с которой мы как раз возвращались с базара, неизменно отвечала: «У нас дела».
Дела-дела, пока не родила, и в качестве суперзанятой и всем должной мамаши не выехала по месту учебы, в метро запикапив двух студентов, чтоб коляску через переход пронесли.
И вот качу ее теперь под птичьим весенним звоном, по улицам с южными, теплыми, сладкими именами: Фруктовая, Черноморский, Ялтинская, Артековская – на последней школа, – качу и недоумеваю: что же радует меня так? Не возвращение же на этот недолгий, между невысоких советских домов, путь из школы, не встреча с детством, не к прошлому нежность.
Нет, радует то, что девочка, боявшаяся жизни, решила учиться жизнь полюбить. А хорошо учиться – это единственное, что она умеет, как сказал как-то ее бабушке раздосадованный один кавалер.
14 февраля 2018
Другое вскармливание
В отцовой любви мне всегда чудилось ломовое, тягловое. Малыш висит между папой и мамой, подтягиваясь на их руках и чуть не кувыркаясь на их широком ходу, малыш забрался отцу на плечи и повелевает от имени отцовой головы, малыш подброшен к потолку и пущен в космическую болтанку, а кран между тем дозавернут, картошка докуплена, дверь доведена. Мужчина как функция – любила говорить мама, и я помнила кавказца Эльбруса, который скупил мне однажды все игрушки с прилавка, потому что он спросил: «Какая тебе нравится?» – и я, поскромничав, сказала: «Мне нравятся все», оставляя выбор игрушки и стоимости за ним, а он ухаживал за мамой и не стал мелочиться. Позже я начитаюсь молодой литературы, вполне убедившей меня, что мужчине в современном обществе не осталось мужских дел: женщина повсеместно может его заменить и вытеснить. И посмотрю спектакль по пьесе Натальи Ворожбит «Саша, вынеси мусор», где мать и дочь после утраты Саши не знают, как справиться с его единственной в доме почетной обязанностью. Спектакль презентовали как протест против военных столкновений на Украине, но мне показалось, что он против мужчины, вытесненного его любимыми: две женщины не хотят войны и за навсегда покинувшего их мужчину им куда спокойней, чем с ним живым.
Две женщины – это заговор. Семья мне казалась последним ратным подвигом, где мужчину не заменить, но, теперь думаю, почему? Почему бы малышу не висеть на руках двух женщин, и это не прогрессивная семья с родителем А и Б, а наша классика воспитания. Нет ничего, с чем женщина бы не справилась, а женщина и ее мать заменят двойственность родительского начала – удвоенностью забот. «Навалимся с двух сторон», – шутили и мы с мамой после рождения малыша.
Началось, кажется, с банана. А может, с игрушки-пружинки, крашенной по-взрослому в синий цвет и купленной мужем для себя. Папа дал ребенку банан и не подумал, чем его опрыскивали, пока довезли. Папа дал ребенку пружинку и не подумал – о чем? – сейчас и не вспомню; возможно, о том, что игрушки для ребенка не должны быть синими? Папа сунул резинового жирафика рожками ребенку в нос и сказал: «Смотри, прям по размеру!» Папа купил ребенку поильник-непроливайку и сам из него попил – протестировал, мы с бабушкой охаем и срочно замыливаем его преступление.