Хорошо, что бабушка не видит, как, будто маятник над колодцем, мотается над ребенком тяжелый зеленый шар японской деревянной игрушки кендама, которую я стащила для него, но папа – купил.
Моя мама всегда смеялась над женами, отваживавшими мужиков от хозяйства: боятся, что их оттеснят от плиты, а потом сетуют на скучающих без дела мужей. Она готова уступить зятю плиту, а к раковине с немытой посудой так просто гонит, будто на водопой, но игрового мата метр на метр не отдает ни пяди. Как получилось, что папа не с нами, а против нас? Мы разговариваем с ребенком, а папа немо гудит. Мы бросаемся высвобождать ребенка из-под задравшегося слюнявчика, а папа дожидается, не скинет ли сам. «Пусть понаслаждается», – с сиропом в голосе приговариваю я над малышом в плавательном круге, но папа из круга вынимает: «Он сюда не наслаждаться пришел!» – «А что?» – пугаюсь. «Плавать!» По утрам при первом хныке я воркую над сыном у груди, как голубка, но папа бросает грозный клич: «Ну, иди сюда-а-а» – и утаскивает птенчика на себя, как коршун. Я прошу его понянчить ребенка, пока я перед сном в душ, – когда ляжем, меня уже не выпустят маленькие лапки, чуткие к человеческому теплу, а вернувшись на пост, застаю рыдания под горой: папа опять сделал «темную», я причитаю и требую отпустить пленника, игнорируя тот факт, что рыдает ребенок по мне, которой бы поторопиться, а темная пещера с подсветкой настольной лампы его даже увлекает, когда не бросили и сыт. Я шепчу – папа говорит, что не может сдержать голос. Тогда я перехожу на шип: если ребенок проснется, это мне с ним опять полчаса возиться, а мое овсяное печенье на кухне, как любит говорить муж, само себя под чаек не съест, – в ответ слышу неизменно спокойное: «Да ему пофиг». Так же он отвечает, когда я пеняю ему, что дернул сонно посасываемую соску за цепочку: «Да ему пофиг. Ты тоже можешь дернуть. Я же знаю, тебе хочется».
В день крещения мы гурьбой переходим улицу, направляясь от церкви к кафе – праздновать, и вдруг я замечаю, что бабушка бодро катит пустую коляску. Папа не успел перейти со всеми и попал на другой переход – и вот несет через дорогу на руках, будто самый привычный аксессуар, едва сорокадневного младенца.
Папа щиплет ребенка под водой – говорит, что играет с ним в реку Амазонку, где пираньи. Папа тянет ребенка за ручку, едва тот блаженно воссоединится со мной в сеансе вечерней дойки. «Что ты делаешь?!» – «Я, – говорит он с полной осознанностью, – возмущаю его спокойствие». Папа требует немедленно покинуть автобус и идти пешком через Марьинский мост: он стесняется, что ребенок плачет, а мы не в силах его успокоить. Папа дома предлагает засунуть ребенка «в скафандр» – прогулочный комбинезон: так, говорит, он меньше шевелится и, значит, меньше бузит. Когда я подлетаю к нему с Самсом на крыльях любви, как говаривали мы с мамой, папа хмуро спрашивает: «Ну и что ты тут ходишь, Самс?» – «Я не хожу, – бурчу я за сына обиженно, – я летю!» – «Ну лети, – папу не взять на дешевый трюк, – лети, чаю бы хоть принес».
Неудивительно, что я вскидываюсь, когда муж открывает новый Самсий закон: он, говорит, видит, как ты уходишь, и расстраивается, так что надо пакет на голову надеть. «Кому?» – качу я на него бочку голубиными крыльями. «Себе, – рассуждает муж, словно еще не вполне уверен в рабочей гипотезе, – надень и выйди, будто ты аноним».
У мужа много идей, которые я прошу не оглашать при моей маме. Прибить крюки к стене, чтобы вешать Самса столбиком. Зафиксировать стяжками вечно сползающие носки. Набить гвоздей и развесить аварийно нужные предметы: соску, слюнявчик, прикорм, бутылочку… и молоток. «Зачем?» – «А, – говорит, – в случае тревоги выбить стекло». Когда я сыплю словечки, как зерна куренку, выманивая малыша из хлева дословесной полноты бытия: «Скажи ма-ма… па-па… ба-ба…» – муж вдруг добавляет искусственного корма: «Ся-ся». Так зовут самую младшую героиню в трилогии о космическом вторжении китайского фантаста Лю Цысиня, которую мы с мужем который месяц припоминаем по любому поводу. Я жалуюсь, что не успеваю следить за новостями – муж оживленно предлагает подписаться на сообщество про космос: «Самые важные новости – о запуске ракет!» Однажды я застаю его за странными подсчетами: «Сколько сейчас Самс в росте?.. Два с половиной в кубе рост… так, и вес… Ну да, сто восемьдесят и восемьдесят!» Муж вычислил предполагаемые взрослые параметры сына и доволен. Зато мы с мамой так и не смогли объяснить ему, почему называем Самса «циркуль-хомячок», хотя мама тоже математик и это она придумала метафору для обозначения квадратуры круглых щек. Но метафоры – пустое для папы-инженера.
Самое же страшное, в чем маме моей никогда было его не понять и что засело в ее воображении, как топор войны в прилукоморном дубе, – это тайное, обрядовое словцо, подслушанное мною однажды, когда муж тихо и никого не спросясь переносил ребенка из большой кровати в кроватку и тихо же, никому не адресуясь, кроме своего носа селезнем, бормотал: «Котик, ко-отик…»
«Он считает его котом!» – стало решающим контраргументом бабушки с тех пор, как я в опрометчивом умилении поведала ей о подсмотренном таинстве. Муж не встал на путь исправления и регулярно подбрасывал углей в топку: смотри-ка, говорил, Самс боится пылесосов, но все коты боятся пылесосов, ergo, Самс – кот.
Не объяснять же маме, что у мужа с детства водились коты и аллергия на них, а в наши дни самый скорый способ убедить мужчину зачать ребенка – это предложить ему завести гипоаллергенного кота…
Муж идеологически одинок. Двоюродная бабушка – сестра-близнец моей свекрови – предлагает нам избытки калины и сомневается: можно ли кормящей маме? Муж сетует: все думают о кормящей маме – и никто обо мне. Это в его духе – нагнать хемулевой печали и под туман спокойно, без муми-помех, делать свое дело. Я запомнила, как самый смешной анекдот, нашу будничную сценку – жена встречает мужа с работы. «Ну, – говорю с воодушевлением, – раз ты сегодня пораньше, хочу с тобой веселиться!» И он отвечает мне, как зарвавшемуся ребенку, которого жаль огорчать, но и нельзя больше питать ложными надеждами: «Веселиться со мной – это дохлый номер». Когда, провожая его обратно на работу, я с подпущенным энтузиазмом желаю ему удачи, он отвечает в том же духе: «Удача мне не поможет». В эту Масленицу он, неспешно приминая тонкое и в тон ему гудящее тесто к сковороде, обогатил мой словарь новым философским одностишием: «Ты слышишь боль блина?»
Серенький ждун и золотая рыбка – поймали мы однажды два истукана для селфи на Покровке. Рыбку выставили рядом с пивной, а ждун, кажется, просто разбавлял собой яркий день на солнечной улице, я была кругло беременна и бурно обнялась с веселым аватаром, муж тихо присел к своему. Мне все хотелось выставить эти фото и подписать остроумной вариацией на тему «и все-таки они вместе», но придумалось другое. Что это с виду мы серенький и золотая, тихий и резвая, молчаливый и громко плещущая хвостом, только позови, на самом деле все наоборот: это в нем разлито золотое спокойствие, и поэтому нет нужды выходить из себя, а во мне серая буря и гнется парус, и я загнусь и потону во внутреннем своем море, если не найду, куда выплеснуться и к чему себя прислонить.
Впервые до меня доходит, что я ничего не понимала в отцовстве и кое-чего главного не знала о мужчинах, когда в передышке бурного выяснения с мамой трапезно-закупочных планов влетела в комнату и застала сцену, потеснившую обложечный образ отца, несущего сына на плечах: муж сидел, склонив голову на руки, сложенные на бортике кроватки, где спал ребенок, сидел и смотрел, созерцал и неслышно погружался, будто на дно большого пруда с единственным в парке императора карпом, и был в этот миг ближе, и заботливее, и полнее любовью, чем две женщины на кухне, взметающие все на своем пути к уюту.
Я слушаю книги психологов и читаю статьи – и не могу догнать мужа, который просто помнит себя в детстве, которого у меня не было, – такого, как в фильмах и книжках, чтобы облазить Ленинский проспект и Воробьевы горы, взламывать чердак и собирать сетку, крошить оливье на команду и теперь поджидать лучшего друга, тоже выросшего в отца и байкера и обещавшего приехать в отпуск из Новой Зеландии.
«Ты что, ребенком никогда не была? – остановит меня муж, когда я полезу за сыном под диван. – Это же темный угол! Все дети любят темные углы». И заступится за сына, когда я отберу завернутое в файл свидетельство о захоронении мамы и дяди: «Самс, не трожь, это важный документ!» – «Это прежде всего шуршащий файл, – скажет муж, – а потом уже важный документ». На опознание в морге нас зовут вдвоем, но муж поправляет, хватая автокресло с сыном: «Втроем», и в его отповеди родственнице, сетующей, что Самса возьмут на кладбище, я слышу не жалобу – мол, не с кем теперь оставить, а гордость: «Как можно его оставить? Он ведь наш!»
Когда я скажу, что Самс во сне опять поет свои песни, муж прислушается и расслышит свой, как будто с детских пор не закрытый гештальт: «Это очень грустные песни».
Лженаука соционика типирует нас как двух инфантилов. И мой мужу высший комплимент был – с тобой как в студенческом общежитии, хотя я в таковом ночевала лишь однажды и имела в виду, скорее, молодежную коммуну. Место, где все равны, открыты и вольны принести на общак то, чем одарит их судьба.
Я долго думала, как назвать одно из самых ценных для меня качеств, которое делает мужчину привлекательным разом в глазах женщины и ребенка. Мнилось что-то вроде открытости, но она может означать и отсутствие границ, а муж – единственный, кто заценил задевшее выросшую племяшку видео с ней маленькой, где я в неопытном раздражении одернула ее, расшвыривавшую игрушки из детской ванночки. «Ты зато, – сказал, – тут последний источник порядка». В итоге пришло невинное и не затасканное в статьях и блогах слово «любознательность». Готовность шагнуть за раскрашенные пределы карты.
Еще, когда мы гуляли – вот тоже слово из детства, хотя с не таким уже невинным значением, – меня очаровало, как часто мы с ним, не ду