Так «делают нежность», так любят дети. Без слов, всеми собой, обеими руками хватаясь до чего дотянутся, дотолкаются, достучатся. Им все сгодится, они за все благодарны. «Потребность ребенка в заботе безгранична», – пишет Эда Ле Шан, но именно потому, что любовь-нужда не знает границ, она не ограничивает объемы вклада.
Ты – мой, а я – твой, хоть за семечку, хоть за две, хоть за бессонные ночи, хоть за воскресные игры, хоть за жизнь.
Эта глупая женщина, вымещавшая на ребенке недобор любви, – как смогла она пройти мимо этого дара ребенка: делать большим, состоятельным, нужным, навек бесценным и незаменимым любого взрослого недолюбыша, приподнимающего на руках того, кто сейчас нуждается больше?
Мама говорила, что надо отдать долг. Но в долгу у меня мой малыш не остался.
Ведь именно благодаря ему я научилась так страшно ценить себя за то, что я у него есть.
5 октября 2018
Моноспектакль для бабушек
Ладно я – в будний день я теперь приезжаю в парк поработать и то не всегда угадываю: вчера два часа ждала, пока ребенка накроет дневным сном, потому что дома он спит минут пятнадцать, если только не позволить ему отвалиться прямо на руках, в плотном прилегании к телесному теплу – хотя кто тут кого греет, это еще посмотреть – и сонном посасывании груди, которую в последнее время грызет, как соску, а соску зубами рвет, и в таком положении не попробовать час пугливо вбивать одной рукой идеи в файл ноутбука или заметки смартфона. Так вот, ждала два часа, потом два увлеченно и трудно, как по дереву, корябала статью в заметках, а когда рабочая лафа закончилась, оказалось, что мы в дальнем углу у прудов и надо покружить, выбираясь к метро, в общем, намотали на рабочий день прогулочных часов, но главное, встреч.
В павильоне с видом на пруды перебирал струны парень с гитарой, будто барский сын в продуваемой беседке, оставшейся от сгоревшего имения. Рядом шесть бабушек на сдвинутых скамьях увлеченно кидали друг другу карты. Млели отнюдь не студенческого возраста парочки, а за белками собиралась фотоохота толпой. Я еще раньше поняла, что психологически вернулась в годовалую беспомощность, когда прохныкала страшно высокой и вооруженной палками, как великаньими дубинками, шестилетке, стоило ей, как в изумительном стихотворении Насти Орловой про ляль и гуль, рвануть к утке на берегу, которую я, так и этак вертя коляску, показывала Самсу. «Ой, – взмолилась я, не сдержавшись, – только не спугните нам уточку!» А тут увидела, что большие дети точно так же боятся и избегают нас в виду белочки, перебегающей дорожку парка: поспешая за ней на коляске, мы скорее ее прогоним, чем рассмотрим. Мама большого ребенка заметила еще одну белку подальше и, потрясая мешком с орехами, унеслась, подзывая сына громким шепотом, и я, решив не ломать им кайф, пустилась за уже не знавшей, куда от нас деваться, первой белкой, которую доконала юная девушка, стучавшая по дорожке заготовленной черной лопатой тачпада: ну, иди сюда, животное! Я деликатно предположила, что белку, кажется, отталкивает величина наших нацеленных смартфонов, девушка посмотрела странно, и я ретировалась в туалет, где, слава устроителям парка, есть въезд и кабина для людей с колясками и водятся бабушки, предлагающие постоять с ребенком, пока я отлучусь.
На бабушек в этот день нам тоже везло, и я, не противясь, принимала совокупный наплыв народного бабушкиного тепла, считая про себя, что мир задолжал нам бабушку, что бабушку у нас отобрали, а значит, случайное внимание прохожих женщин восполняет гармонию и справедливость для нашего отдельно взятого мальчика.
Бабушки самоорганизовывались: «Эй, дай дорогу!» – «Кому?» – «Кому!» (возмущенно, как тому, кто под носом в мобильнике не видит топовую новость), и мы с коляской вплывали на дорожку, как на царской карете, перед которой все расступаются. И бабушки говорили друг другу о нас: «Поехал уже» – и добавляли почему-то, будто чувствуя подоплеку моего к ним пристрастия: «Бедный». Бабушки кивали и говорили, какие мы славные, и я, чтобы отблагодарить, обещала, что сейчас он, раз он им нравится, начнет улыбаться в ответ, но бабушка не принимала это за исключительный знак внимания. «Ах, мне все улыбаются», – неопределенно обобщала она, возможно, свой многолетний опыт. Бабушки цыкали языком – безотказный прием, который я впервые подсмотрела у пожилых врачиц в поликлинике и считала типично бабушковым стилем общения, пока однажды молодой официант в BB&Burgers не процыцыкал Самсу, как заправский дед.
Кстати, тут пришла очередь мужикам совокупно наплывать в замещение папы, который малышу впервые запоминается тем, что он, как известно, всегда на работе, и с помощью сторонних мужчин я четыре раза пересекла туда-сюда наземный переход со ступеньками к автобусной остановке, потому что нужный автобус то появлялся, то исчезал на карте Яндекс. Транспорта.
В автобусе наш моноспектакль для бабушек набрал силу, потому что Самс только вначале посидел, как большая кукла для примерной девочки, у меня на коленях, а потом впервые встал своими еще мягкими, пинеточными ботинками на сиденье и втыкал в окно, вскрикивая возбужденно, и висел на всех поручнях, за какие мне было не лень его зацепить. Мы сели лицом к салону, оставив бабушкам удобные кресла по ходу движения, и бабушки сменялись, как виды за окном, про которые я наврала Самсу, что, видишь, все вокруг едет, а мы стоим. И я уже негодовала на их неисполнительность и нарушение заключенного мной с миром договора, если какая-нибудь из бабушек не начинала скоро меняться в лице, мигать и светлеть, лишь бы Самс уставился на нее в ответ с завороженной улыбкой, выражающей только во младенчестве такую безмятежную, завидную уверенность, будто все улыбки им заранее заслужены просто тем фактом, что он родился и живет.
Так, я прохладно проводила женщину, поначалу вызвавшую мое горячее участие тем, что она бежала от остановки за нашим автобусом, стуча в стекло, и упала – и только тогда водитель резко затормозил. А может, затормозил тогда, когда я завопила ему: «Тут бабушка хочет сесть!» – и, когда она, расстроенная, в пыли, и потирая коленку, и жалуясь, что и так травмированная, медленно вошла – из автобуса никто не кинулся к ней поднимать и помогать войти, – я испугалась, что вдруг бы она услышала, как я назвала ее бабушкой. Женщина была немолода, но как немолодая Джулия Ламберт из старого кино: пыль осела на элегантном синем пальто, коленка ныла под узкой бордовой брючиной, к сиденью ковыляли остроносые красные сапоги. На голове тюрбан, на бровях подводка, и глаза устремлены в даль оконную с таким спокойствием, словно это не ее я только что неловко жалела: «Ой, не огорчайтесь» – и словно это не она мне жаловалась: «Ну как же не огорчаться». Матом женщина так и не сказала ни слова. Но и Самса взглядом не удостоила – вся ушла в поддержание оброненного достоинства. Я мысленно вычеркнула женщину из народных бабушек, тем более что приревновала к ней нашу, родную, отобранную: мама в последние годы часто обижалась на обращение «бабушка» от здоровенных лбов на стоянках, в магазинах и офисах – никак не входило в привычку, да и бабушкой еще не стала тогда, – и вдруг я подумала, не в том ли дело, что она никогда не выглядела так внушительно и неприкосновенно, как эта упавшая женщина в пыльном пальто?
Зато другая, потолще и поближе к возрастному стереотипу, мгновенно спросила, сколько нам, и сказала, что им дома на месяц больше. «Двоим?» – «Да, мальчик и девочка». – «Двойняшки!» – прихожу я в экстаз, который никогда не разделяет мой муж, выросший с двумя близняшками, мамой и тетей. «Да, – подтверждает бабушка двойняшек и рассказывает, как мальчик девочку обижает, все отбирает и таскает за…» Тут она признается, что малыши пока оба лысые, и спрашивает, а есть ли у нас зубы, из чего я заключаю, что лысые не только снаружи. И любезно поддерживаю разговор, предположив, что просто на двоих не хватило питания, но все еще впереди.
Ближе к дому приток бабушек редеет, входят и выходят молодые мамы с колясками и самокатами, совершающие переезды по району от магазинов к детским площадкам. Самс, по-прежнему уверенный, что все улыбки мира заранее, как в бальной книге, ангажировали его, строит глазки ровеснику с соской и пледом в слониках, зато и в настоящих ботиночках. Ровесник покашивает глазом в нашу сторону, но вскоре принимает тот же вид внутреннего удержания достоинства, как та модная бабушка. Зато синий самокат вырывается из-под руки его матери и едет прямо к нам, и я намеренно сладко говорю Самсу: «О, смотри, и самокат к нам приехал», мама недотроги ловит машину, но та опять уезжает, теперь к дверям. Едва не бросив коляску на повороте, мама рванула было за самокатом, но ее вовремя останавливает подруга с ребенком постарше: это, конечно, их самокат. «На выход, – бодро говорит она своему большому ребенку, – смотри, наш самокат уже на выходе!»
Ну а мы на пороге дождей. И я сегодня тоже пытаюсь подбодрить сына: «Смотри, какая твоя мама – синяя и мокрая!» – и кручусь перед ним в китайском дождевике. Но Самсу я куда больше нравлюсь, когда по мокрой аллее гоняюсь за синим шариком и синим стаканчиком, которые он научился – не бросать, нет, это еще нам сложно – выталкивать из коляски. Сегодня он впервые встал на парковую дорожку в новых, настоящих, купленных с помощью пяти инструкций из интернета и криво обрисованных на картоне отпечатков ступней и вариативных таблиц размеров ботиночках. И меня накрывает ощущение, что человек, родившись, не перестает рождаться, а все выходит и выходит из утробы в большой внешний мир, совершая что-то впервые на общей людской дороге, которая от рождения ведет и выводит в такую непомерную человеку широту, что есть где разместиться всем бабушкам, когда-либо жившим на свете, и нашу еще поди найди, и всем им тепло и можно целыми днями нам цыцыкать и улыбаться, ведь настоящая бабушка – это когда все можно и есть бездна времени для любования и улыбок, а не мамский рабочий энтузиазм любви, разделенный с заботами о пожрать, помыть и самореализации.