Молодая массажистка хвалила меня за то, что ношу юбку, а я думала, ну а куда мне ее еще надевать? Была ранняя теплая осень, я покупала йогурт, банан и пачку сладкого и шла наслаждаться в ближайший к поликлинике парк с читалкой, до которой никогда не доходили руки, потому что первым делом я набрасывалась на банан и печенье с вафлями, а вторым – просыпался и сигналил о конце обеденного перерыва Самсон.
Я обожала коридоры поликлиники и не велась, когда меня настойчиво приглашали пройти для грудного вскармливания после массажа вниз, в специальную комнату. В спецкомнате два узких кресла с деревянными подлокотниками, духота и окно на забор, шаткая ширма и прочная тишина. А в коридоре, о, мягчайшие черные кресла с ручками-подушками и жизнь бьет ключом, толкается и лезет в две видавшие виды качалочки и машину на ножном моторе. И даже в самом жалком из филиалов, где работает, впрочем, лучший хирург, никогда не гаснет панель с мультфильмом про Машу и медведя.
В коридоре – папы: один, дожидаясь с оздоравливающего массажа грудную дочку в сопровождении жены и тещи, прикладывается к чипсам с колой, другой – толстый увалень под потолок – семенит за резвой красоткой, приговаривая: «Ты моя танцуля», и громко, на весь этаж, в притворном воспитательном порыве, объявляет о каждой ее шалости, третий с молчаливым достоинством держит во рту соску малыша обратной стороной – этого папу я встречу в гардеробе через час и смогу лично убедиться, что соску он пронес до конца.
В коридоре – мамы, с характерной этой неспешной походкой довольной коровы, которая, кажется, происходит оттого, что все мечты этой женщины сбылись и ей просто некуда бежать от наступившей полноты жизни, но на деле просто следствие со стажем приходящего понимания, что, сколько ни бегай за этим вот, который только что попросил свою бутылочку, а потом рванул до окна, все равно догонишь, только когда он, не выпуская бутылочки, как мужик в анекдотах, уляжется поперек коридора на затоптанный пол. Но тогда уже какой смысл торопиться?
В загоне для колясок мама не сдается: брезгливо оттирает от случайного пятна коляску завидно сливочного цвета, выговаривая дочери: «Вот какой у нас папа, да? Вовремя не помыл машину…»
Ряды пеленальных столиков в гардеробе – выставка умений и разговор одними глазами царственно неподвижных в комбезах и конвертах малышей, которым мамы шумно ищут домик для пальчика в варежках. Я замечаю уверенно сидящего малыша ненамного крупнее моего и с коллегиальной фамильярностью спрашиваю, сколько ему месяцев. «Много», – отрезает мама малыша, и я думаю про себя: «Ну что за стервозина!» Стервозина выдерживает суровую паузу и вдруг возобновляет беседу: «Нам девятнадцать месяцев», – очевидно, наконец досчитав.
В гардеробе выставка забытых варежек и шапок. Гардеробщица доверительно, как в купе поезда, приглашает меня разделить с ней радость передышки: «О, какая тишина вокруг звенящая! Это перед бурей. Щас приедет ко мне электричка…» Я представляю полный поезд детей, но потом понимаю, что к поезду она приравнивает младенцев поштучно.
У лифтов выныривает уборщица с синим ведром и обращается к совести младенца на руках качающей его высокой блондинки: «Тебя мама вон как трясет, а ты все буянишь!»
В пеленальных столах по одинаковой девочке, у каждой по одинаковому коту-сумочке в руках. Это близнецы, они сбивают матрицу. Ломанешься, бывало, в открывшуюся дверь навстречу выходящей белобрысой девочке: все, можно? Нет, отвечают, у нас еще одна. И через десять минут белобрысая девочка выходит снова. А то нервная мама, привыкшая все держать под контролем, сходит с ума, оттого что не может найти, у кого перед ней талон: «На одиннадцать есть, а на одиннадцать десять?» Приходится объяснять, что перед ней записаны двое, и сейчас они как раз зашли.
Достаточно, впрочем, и одного ребенка, чтобы сбить программу и зажевать подписанное разрешение на прививку. В детской поликлинике пациенту все можно. Медсестра из платного отделения бросается помогать мне набивать данные в банкомате для оплаты прививки, воркуя, что ей просто жалко – «да не тебя, ребенка». Другая отбирает удержанный хватучей рукой стетоскоп: «Эй, нет, это моя игрушка!» Вальяжный ортопед выспрашивает Самса, не написает ли тот на него? Что вы, думаю я в ответ, мы тут писали только однажды, и то в благодарность – агукающей узистке на стул. Анемичная, юная и недавно назначенная районный педиатр, которую я едва понимаю, даже когда она – вяло, неохотно и будто сама с собой – наконец что-то мне говорит: «Вот, делайте каждый день, как я делаю, видите? Отжимаете ему деревянной палочкой нижнюю губу…» Оказалось, это был массаж десен, – так вот, даже эта рыбка в пруду просыпается и растерянно смеется, когда прослушиваемый ребенок вдруг пинает ее ножками в живот. В этот момент я окончательно убеждаюсь, что детей она до сего дня видела на схематичном рисунке в учебнике.
Это ничего, вот ее коллега через дорогу, терапевт для взрослых, в ходе принудительной электрификации труда впервые увидела компьютерную мышь. И каждый клик осуществляла наложением обеих рук под весом всего корпуса. Это не вызвало бы у меня такой злой усмешки, если бы я не помнила, что она не кликнула ни пальцем, чтобы помочь в лечении моему дяде, про смерть которого автоматическим голосом переспросила: «Умер?» – и поторопилась внести надлежащую запись, а затем и маме, которой когда-то влепила нарушение больничного режима, хотя сама же и отказалась принять в назначенный день, а под занавес жизни едва не отправила полежать в общей терапии со смертельным диагнозом, потому что, мол, там зато есть места. Мама вспоминала, что знает нашего районного терапевта почти тридцать лет, и за это время не переменились ни ее принципы лечения, заключающиеся в том, чтобы не давать направлений никуда, кроме флюшки и смотрового, ни прическа валиком, ни вызываемая у пациентов ненависть, ни, несмотря на это, прочность служебного положения.
Какой фантастической страшилкой все это кажется сейчас, пока наш первый год правит колесницу по целине и жизнь еще не встряла в колею. Пока любой взрослый нам благоволит – врачи жалеют, очередь подталкивает, старушки улыбаются, соседский мальчик рвется разложить складной пандус в подъезде, соседский дядя, пошатываясь с похмела, придерживает, заодно прислоняясь, входную дверь. Пока любой ребенок на игровой площадке старше нас – и нас ему показывают со словами: «Смотри, ляля, да, ляля», чтобы подтянуть его в собственных глазах, а я в ответ делаю вид, будто любой ребенок для нас – это стимул тянуться: вот как они сами ходят, эти большие детки, и гляди, какие у них самокаты, и как ловко и некстати они карабкаются снизу по горке.
На самом деле мне нравится смотреть на них из нашего инкубационного далека. На детской площадке мне возвращают мое прошлое, которое я считала закрытым и никогда не мечтала вернуть. Полюса поменялись местами, и теперь передо мной расстилается наше с Самсом будущее по росту и возрастам – эволюция социального прямохождения.
С непривычки хочется впитывать каждую деталь прибавившегося на целую площадку мира, но скоро я чувствую себя, как внутри конъюнктурной детской книжки: слишком узнаваемы реплики, жестки роли.
Некий Марик в вожжах ревет, вцепившись в самокат, а бабушка отдирает его с самыми первыми словами из детской юридической азбуки: «Марик, это разве твое?» Подростки в нарядной форме гоняют на самокатах школьного остроумия: «Ей что, нравится кто-то из компьютерной игры?» – это кажется им куда смешнее, чем в наше время сам факт, что кто-то кому-то нравится. «Максон, ну ты еще тупее Андрея» – такое может сказать только девочка, в которой вековая бабья мудрость велит пилить, если любишь. «А я уеду в Лондон и буду там учиться!» – «Ну и уезжай» – в наше время сказали бы: «Ну и жуй сам свою жвачку». Нет, никогда не стать лидером тому, кто ресурсом не делится.
Конъюнктурщик-автор добавляет в сценку актуалинки: угрюмую девку, скатившуюся в три погибели с детской горочки под придушенный голос из читающего вслух смартфона: «…и кто придумал пригласить на похороны?..» – и маму в шляпе, изводящую старшую дочь просьбами сфоткать ее с сынком-годовасиком, а потом бросившую обоих детей в домике с деревяшками-развивашками: «Посиди с ним, а я отдохну пойду у коляски. Да не держи его, он сам».
«Какие у вас красивые белые колготки!» – нашла что похвалить в школьницах женщина в довольно страшном коричневом платье в горошек. Коричневое и горошек, как пишут психологи, вводят в ступор мужское либидо. А ноги школьниц в белых колготках толкают землю под крутящимся диском, и взметываются в повороте карусели все выше, и чертят вокруг карусели белый круг невинности, потому что не знают еще, как они гибки, юны и прекрасны в эту минуту, и мало ценят свободу, которую дает это незнание. Девочка крутит длинной ногой карусель, потому что хочет кататься и хочет крутиться быстрее и сильнее всех, и как недалеко ушла она от едва шагающего грудничка в этом желании! Сколько оборотов карусели понадобится, чтобы подчинить красоту и юность расчету, когда не хочется кататься, если никто не видит, как длинно взмахивает нога?
Уезжая с первой нашей детской площадки, мы на автобусной остановке нагоним в тот день бешено забегающее вперед время и увидим старшеклассниц в подвернутых для загара топах, картинно стелющихся детски пухлыми голыми спинами на бетонные блоки. Им ничуть не нравится лежать на бетоне, но они уже забыли, как это – делать то, что нравится, и крутиться без оглядки на парней, которые, конечно, тут же и тоже козыряют по-черному: один, худощавый, схватил рослого товарища и потрясает им, как великан вырванным с корнем дубком. «Вот так он меня в кровать несет!» – весело кричит одна из девушек, не в силах больше удерживать в себе то, что занимает и восхищает ее сейчас в жизни острее всего. Я не знаю, куда прятать глаза, когда они с подругой принимаются обходить каждого на остановке: они расспрашивают о нужном маршруте автобуса, но выглядит так, будто задаром предлагают себя деду с сумкой-коляской и бабкам с торбами овощей. Уже в автобусе я на прощание вижу, как парень по-хозяйски подталкивает их в другой конец салона, и вспоминаю, что сегодня на площадке Самса впервые потрогала девочка, а он в ответ – ее. Трогали, как все, оказывается, малыши: не спросясь и сразу за лицо.