Заплетаясь ступнями, стирая носки на первых ботинках, срываясь на веселые четвереньки прямо посреди парковой аллеи с голубями, Самс входит в воду, в которую, как зажигательно поет Бутусов, нельзя войти дважды. Песня про подростковую любовь «в последнем месяце лета», а мне кажется, что это лето уединения и вода людского мира, который подхватывает и несет. Как скоро во мне завелся механизм встраивания ребенка в стандарты роста, как ревностно я слежу за тем, чтобы наконец и он смог то, что уже сделали другие, и приобрел то, что есть у всех. Иначе нельзя: в начале жизни дрожишь над тем, чтоб человек рос, как все, потому что не выделяться сейчас – знак нормального развития. В какой момент захочется переключить течение, войти в свое лето свободы, когда делал то, что нравится, и бесконечно открывал ресурсы внутри себя, и беспечно проползал мимо всех на свете мячиков и девочек, потому что манили не новые вещи и связи, а само неизвестное?
Я никогда не хотела вернуться в детство, но теперь поняла, что в свое время пыталась вернуть себе младенчество. Где-то после двадцати пяти мне стало нравиться единиться с травой в парках и крутиться, не оглядываясь на парней, и быть счастливой, как младенец, который еще не боится, что с ним не захотят играть.
Ведь он верит, что весь мир только и создан, чтобы дождаться, когда с ним захочет познакомиться одинокий в мелкой траве человек.
22 мая 2018
Подарки фей
Первый день, когда начинается отсчет воспоминаний. Первый день, когда можно начинать говорить «а год назад в это время ты…». И последний, пожалуй, праздник, который родители делят только на двоих. Я рассказываю, как заранее озаботилась выбором торта на первое празднование дня рождения: меня забавляет, что виновнику все равно, какой торт. Но торт я так и не купила. И еще накануне вечером не были вполне готовы задуманные подарки. Бизиборд своими руками, за деталями к которому мы с мужем и Самсом ездили в «Леруа», и с тех пор муж каждые выходные отделывался от напоминания о доске небрежным: «Да это ж легко и быстро». И фотоальбом с лучшими снимками за год, которых – фотоальбомов – получилось два, и я не успевала их заполнить, и две толстые стопки чуть погнутых фотоотпечатков, полученных тоже всего за день до заветной даты, лежали в целлофане, пока я выясняла вопрос о прививках, оттирала новый коврик «Икеа» от плодов моего навязчивого желания прикормить ребенка летними фруктами и досматривала вполглаза режиссерскую версию «Властелина колец», с профессиональной мамской радостью в голосе поясняя Самсу, вдруг заметившему обезумевшего от счастья Горлума на краю пропасти: «О, смотри, вот он и колечко нашел».
Чувство, что ему пока еще все равно, страшно расслабляет и в то же время наполняет нежным уважением к этому человеку, еще свободному от золотой ноши на шее, от пригибающей долу тяжести желания. «Вот здесь твой тридцать седьмой подарочек, – воркует миссис Дурсль входящему в раж сынку, – здесь, под большим подарком от папы и мамы». Мой сын пока не знает, что значит владеть, и не уважает чужую собственность. На детской площадке он недрогнувшей хваткой вцепляется в машинку у большого мальчика в руке и страшно удивляется, когда тот не отдает. Но если отобрать у него самого дома машинку, мешалку, кастрюлю, паспорт, шоколадку, провод, нож – все то, что попадает к нему, только когда никто это не держит и спрятать не успел, – он отдаст, а если и заревет, то о потере игры, а не вещи.
Это мне, а не ему, нужен торт. Это нам с мужем, а не ему, интересно носиться по строймаркету, дергая за щеколды и слушая, приятно ли шуршит это колесико. Это мне, а не ему, дороги снимки с бабушкой, которая уплыла, как мяч в речку, и которая отпечатана до последнего месяца, когда она еще на себя похожа, а потом, не прощаясь, исчезает из альбома. Удивительно – разбирать фотографии за целый год самых интенсивных метаморфоз, когда хочется отправить в печать снимок не только и не столько за то, что вот здесь герой хорошо получился, – а разве каждый младенец не фотогеничен прямо с родовой палаты? – а за то, что тут он впервые, а здесь он смешной, а вот ножку достал, а тут с машинкой, а здесь ревет, испачкался, сияет, атакует, и много-много снимков, где просто спит, раскрывшись, развалясь, чуть вспотев и раскудрявясь, сверкая складочками на бедрах и руки разбросав, и все заняв собой, будто не малыш, которого положили и придвинули, а спящий демиург, который, пока отдыхает, задвинул весь свой мир и маму с папой в коробку – отправил пережидать торжественную тишину.
Чем одарить такого его, который настолько всем и всеми владеет, что и правда сейчас еще не знает, чего желать?
Я хотела написать: собой, конечно, мамой; известно, что малыши нуждаются в маме и папе, в живом внимании и совместной игре. А родители нашего героя мало того что прокрастинаторы и до последнего зажимают подарки, так еще ведь и играть любят по своим правилам: папа обожает, как он это называет, «прибрать Самса» в самый неожиданный момент, сгребая и утаскивая от груди, мусорки, докучно поющей книжки, рева у маминых колен, а мама предпочитает играть, как сама в детстве умела, – когда каждый занят своим делом, и вот тебе игрушки, лошадь и свисток, и вот маме курицу замариновать, белье сложить, файл скачать и, ой, давай теперь наденем сухие трусики, пока не слышит папа, который терпеть не может это слово в отношении мальчика, и я ставила ему в возражение наш с мамой любимый мультик про Комарова, который поет: «У таракана усики, у мальчугана трусики». Когда я наконец обнаруживаю, что в самом деле могу, ни на что не отвлекаясь, спокойно зависнуть с ребенком на нашей кровати, где он предпочитает носиться, листать наваленные на импровизированной прикроватной тумбочке книжки, тягать за нос медведя, ронять ручки и баночки и разорять пеленальный стол, – предпочитает он, а я нет, потому что это место, где реально ничего не остается делать, как только с ребенком играть, и не то что посуду не помоешь, но и чаю не выпьешь, – когда я застаю нас здесь за рассматриванием, догонялками и просто валянием, я чувствую, приподнимаясь над собой, что исполняю материнский долг и совершаю развивающий подвиг.
Он нуждается во мне – и какую острую, нематеринскую жалость вызывает вид грудничка, едва научившегося ползти и доползающего до меня, шустро меряющей тесную нашу квартирку по своей хлопотливой и беспокойной траектории, доползающего с воплями, которые опережают его склоненную голову, будто у поверженного и плененного воина древности в набедренной повязке на липучках и с рыбками, голову, склонившуюся перед инстинктом малышовой привязанности. Когда ночью я выходила из комнаты, оставляя его спокойно спящим, могла, вернувшись, застать вдруг пробудившимся, ползущим, не открывая глаз, к краю кровати или выросшим тревожно сигналящим маяком у бортика детской кроватки. Он вскакивает столбиком, он вглядывается в темноту, он взглядом вызывает меня, он знает, откуда я появлюсь, если громко и настойчиво звать.
Почему это так трогает – и печалит? Потому ли, что я узнаю в его истовом зове свою собственную нужду? Однажды в ванной, когда мы, как обычно, занимались каждый своим делом: я развешивала белье, он сталкивал в эмалированную пропасть машинки и тюбики шампуня, я вдруг сказала ему: «Знаешь, как хорошо, когда родной человек вот так рядом и не уходит?»
Своим делом каждому нужно заниматься вместе – вот мой образ самой счастливой семьи. Муж смотрит матч с японцами, я грею ноги в тазике для педикюра, Самсон ворочает пластмассовый небоскреб – очиститель воздуха. Мне уютно. Моя нужда утолена. Мне незачем сейчас вопить в темноту. Мне некого высматривать: все, кто доступен, здесь, на моих глазах, рядом и не уходят.
Сегодня мы празднуем наше решение – подарить друг другу себя. Сегодня каждый из нас может сказать: спасибо, что меня выбрали.
А бабушка на именинной фотосессии Самсона, которому здесь без пары недель год, невидимо тоже присутствует. И тоже с подарками, которым не сразу пришло время. На фотосессию я надела, как принцесса в нужде из сказки, три волшебных платья. Солнечное, закатное и звездное. Все три мне купила мама, и при ней я ни одно из них так и не поносила. Первое, желтое, она хотела прислать мне из Киргизии на свадьбу, но я купила здесь зеленое, и тоже мейд ин Кыргызстан, в стране, сохранившей фабричные традиции кройки и шитья с советского времени и с недавних пор шьющей на экспорт, так что в Джалал-Абаде завлекательного местного кроя и не найти. Второе платье – красное, из тех, что в Киргизии любят надевать свидетельницы на свадьбах. И третье – про которое муж сказал «позорное» и даже на Новый год надевать запретил, хотя оно все в блестках.
Мама весело обещала Самсону, что, если доживет, расскажет ему, «как они тут над тобой издевались». А сама жалела, что в детстве, так уж пришлось, мало играла со мной. Из этого могло бы следовать, что как бабушка и мама она чего-то недодала.
Но родительские дары не в ларях, им нет счета и сноса, и не дарим ли мы друг другу любовь в мире, где женятся, и выходят замуж, и плодятся от любви – к себе, потому что страшно нуждается человек в другом человеке?
Родители для малыша – источник, потому что с них ведет отсчет его мир. Но главное, что они подарили ему на день рождения, им не принадлежит. Этим не владеют, это передаривают. И чем больше делятся, тем сильней прибывает.
«Жизнь – великий дар Божий», – говорила я малышу в утробе, шурша щебнем в шотландском парке. И повторяла снова, чтобы уяснить и поверить самой.
За главное благодари не нас. А за мелочовкой мы не постоим. От бабушки на небе веселый нрав и кошачий норов, от бабушки на Ленинском самодостаточность и аскетичность, от папы спокойствие и любознательность, от мамы нежность и похохотать, а от прабабушки в Киргизии пусть сила жизни и спасибо, что ждет нас в гости. Мы все вручены тебе, наш малыш, в знак того, что жизнь на земле не прерывается, хоть и не вечна, что жить на свете стоит, хоть и трудно, что день рождения из самого эгоцентричного праздника превращается для нас в святое празднование Начала Начал, когда это день рождения твоего, и что с тобой для нас все только начинается.