Я даже научилась не корить себя за то, как разумно тревожилась, упредительно рефлексировала и всерьез планировала съехать из родной однушки с мужем и новорожденным, куда мама нас пригнала из арендованной двушки на противоположном краю города и где мы с ней, такой верно и настойчиво планирующей, я боялась, не уживемся. Я опасалась, что не смогу раскрыться при ней как новоиспеченная хозяйка и мать, и думала только о ее управляющей воле – и не заметила, как снисходительно и покладисто хмыкала она на мои беспокойства, объясняя, что дольше месяца бабка в Москве ей задержаться и не даст. В результате мы обе задержались на полгода, к концу которого я боялась от нее отойти не то что в другую квартиру – в комнату за кухонной стеной. Отойти и не услышать, как настойчиво она зовет меня, когда перестала быть хозяйкой своему телу.
Серьезному, тревожному и не в меру рефлексивному человеку сложно уйти от ответственности за то, что может быть им запланировано, но не может – проконтролировано. Не было ни одного разумного плана, который сработал бы в моей жизни, потому что мир работает не головой, он круглый и катится весь, целиком, и нечем ему подумать, и неоткуда предписать себе разумный план.
Но это так по-человечески – тревожиться о пустом, перепрограммировать несбыточное.
На обратном пути с так удачно обернувшейся прогулки в парке к нам, в полном соответствии с настроением того дня, пристала автобусная сумасшедшая. Она угадала, что мы из Царицына, интересовалась, не врач ли я и не проконсультирую ли по антибиотикам, спрашивала у каждого, будет ли и завтра фестиваль света, и раскритиковала проекции в виде мультфильмов, потому что они оболванивают детей. Когда выяснилось, что я не врач, она спросила, а кто я. Сейчас никто, отвечала я уклончиво, и она запретила мне так говорить: надо, мол, сказать, что временно не работаю, а такие слова, как «никто», прилипают.
Не говорить «никто», не думать про болезнь, не пускать смерть, крепче, крепче вцепиться в бутылочку с водой, жить непроливайкой, знайкой, управляйкой.
Трогательное наше, на всю песочницу НЛП, куличики удачи, позитивные сценарии лопаткой нагребу. А потом сумерки, и морось над двором, и осень в городе, и тьма над горизонтом, и с нежностью вспоминается дерганый и какой-то не такой ролик Швейцарии теперь, когда дворец озаряют зацикленные в нудный круг света многозначительные поэтизмы фронтмена царицынского фестиваля поп-пианиста Димы Маликова.
И накрывает чувство, что тебе не продлили тариф «Управляй».
И что выживать в этой серьезной, тревожной, рефлексивной осени можно только милостью ладони, катающей мир, как фасолину, и предел ожиданий и планов – что ладонь эта будет ловкой и теплой и тебя побросает недалеко и недолго, да и закатит поскорее в сенсорную коробку, а там лопатка, куличики, планы, сценарии заждались, будто и не выкатывалась.
Справедливости ради, однако, замечу, что женщина, запрещающая липучие слова, подсказала переложить Самсу ножки в коляске так, чтобы не в одну сторону, а то сползет.
И я признала, что это было с ее стороны очень разумно.
26 сентября 2018
Фея паттернов
Педиатр сказала, что недовес кило и уже должен знать семь-восемь слов, говорите с ним, как с попугайчиком. Муж сказал: «Самс, сходи в комнату, посмотри, у нас роутер не отрубило?.. А что, зачем мы его тогда завели?» Я сама, испугавшись, сказала чете Варламовых на премии «Ясная поляна»: «Да, растем, но пока не говорит», и они, еще больше испугавшись, переспросили: «Ну хоть ходит?» Свекровь сказала: «Вы уже и краски ему купили? Ну вы спешите. Самим, наверное, хочется?» Подруга сказала: «Веди уже на елку». А в поликлинике чужая мама с дочкой – Самса ровесницей – у бабушки на ручках не по заявкам продемонстрировала, как девочка умеет по команде руками танцевать и промахать приветствие, и я, как умела, сама промахала рукой задумавшегося Самса ей прощание.
«Что он уже умеет?» – вопрос второй по популярности после: «Ну и как тебе в роли мамы?»
Требуется набор навыков, которыми можно покозырять. Прежде всего это ложку в рот и другое самообслуживание, а также «пока-пока» и другие отзывы на социальные пароли.
А я все не перестаю удивляться ширящемуся в моем воображении зазору между тренингом и цветением, отданной командой и сезоном созревания.
Джеймс Барри писал, что начало конца – это два. В книге Анны Ремез о Пеленыше и у Памелы Трэверс в главе про младенчиков-близнецов начало конца – это год. А я приметила свой рубеж: начало начала – это год и три месяца.
До этого как будто чего-то не хватало, чтобы продвинуться. Это как водить малыша за ручки, пока спина не отвалится, и проморгать момент, когда он, выпустив твою руку, отвалит сам: отчалит без команды, не думая и не спросясь, просто потому, что почувствует в себе эту возможность без промедления повлечься в одному ему заметную и интересную сторону.
Так случились и первые наши шаги в познании человеческого мира и языка, начавшегося для Самса, пожалуй, со звуковых французских книг, доставшихся ему от Агаты Дубле, дочери франко-русского брака, для которой одной мама моя успела выступить в бенефисе бабушки. С книг, где лев – это le lion, но рычит вполне по-человечески, то есть как в документальном кино. И я рычала: ах-р-р, и я мяукала: мяу, и лаяла: гав-гав, и хрюкала, и ржала, и чередовала «дай» и «на», и, что глупее всего, тыкала в черный экран смартфона, поясняя: «Баба, это баба с тобой говорит», и из смартфона его прабабушка вскрикивала, как, по ее рассказам, моя прабабушка моль ловила: «А! – и поймала», и наконец поймала так Самса: «А!» – и он, поймавшись, пролялякал в смартфон долгую речь, но потом прием ни разу не сработал больше, и баба, папа и даже мама долго оставались неназванными, неузнанными, непонятыми, рычащими и блеющими в эфирную пустоту, ватно поглощающую все всплески и не располагающую конвертами для ответа.
И вот однажды мы едем чинить колесо коляски и на хромой нашей козе заехали не в ту мастерскую, потому что мой муж – ультраинтроверт и ни за что не позвонит перед выездом, а я вычитала из книжек правило не перепроверять мужчину и четко следую ему, когда мне тоже лень рыпаться, и мы ждем автобуса в обратный путь, и ждать еще долго, и я от скуки решаю оставить мужа медитировать над гугл-картой и скорее сама себе, чем ребенку, говорю: «Ну что, пойдем, пособираем листики».
А надо вам сказать, что листики не рычат и не блеют ни во французских книгах, ни по-русски, и в «Летней книге» Ротраут Сюзанны Бернер они не выделены в отдельно указанный объект, и все, что я когда-либо сказала ребенку по этому адресу, – это от силы пара восторженных воплей, на которые в этот переломный момент у меня уже не было душевных сил.
Поэтому я не сразу понимаю, что произошло, когда Самс поднимает с земли жухлую коричневую фигульку и молча протягивает ее мамочке, пожелавшей листик.
Ни тогда, ни после, когда золотая осень вошла в полную силу и цвет, Самс не придавал значения эстетическим признакам объекта. Листик для мамочки всегда оказывался жухлым и коричневым, огромные листы – ладони великаньи исключались из поля зрения и почетного звания листиков. Но мамочка все равно вопила от восторга.
Собственно, что мамочку приводит в восторг? Не то, когда ты бьешься, и тычешь, и рычишь, и вот наконец пожинаешь упавший из робких уст картавый плод – отзыв, отзвук твоих трудов, и гордишься тем, как ловко взрыхлила, и вот поперло, потому что, в конце концов, а что произошло? Всего лишь запустился цикл перехода весны в осень, посадок в урожай, что посеешь, то пожнешь, и где тут чудо?
А чудо там, где жнет, хотя не сеял, чудо, где дохнул – и вспыхнуло, где горшочек варил, пока я спала, а наутро не узнал рыбак старую свою избушку.
Наверное, я правда фаталист, а с некоторых пор убежденный, и впахивать на вселенную считаю нужным только ради одного: чтоб она меня слышала, знала, что я живу и хочу от нее вот того-то и того-то, и гребу в ту сторону, где ей будет слышней мое «тону, помогите».
Потому что я не знаю, где брод и где берег, потому что мне и не надо знать: к твердой почве под ногами меня доставит голубой вертолет, когда мне наконец его вышлют. Никак иначе никогда в моей жизни ничего и не было. Никак иначе, нежели на голубом вертолете, я не поступила в университет, не нашла себя, не вышла замуж, не родила. И хотя можно сказать, что я много работала в этом направлении: все детство училась без отдыха, всю юность читала и писала вместо отдыха, всю молодость неустанно правила себе мозги по клубам психологии, йоги и танцев, сообществам оппозиционеров, варганистов, писателей, волонтеров и даже, на последней волне энтузиазма за тридцать, поющих студентов МИФИ, и над наконец завязавшимися покрепче отношениями трепетно трудилась, не перепроверяя и не подгоняя мужчину, даже когда казалось, что так мы с ним никуда не доедем, а казалось так то и дело, и в беременность хорошо кушала и носилась с большой кривой палкой по холмам Шотландии – да, можно сказать, я хорошо вложилась, но что с того? Если, сколько ни три свои палочки, огонь высекается молнией с неба, проломившей свод твоей утлой пещеры? И трешь, чтобы согреться в ожидании, а еще – чтоб намозолить уши богу, который грянет, когда его достанет твоя упорная, не благословенная им и потому особенно дерзновенная в его очах возня?
Так и вселенная Самса откликнулась мне вдруг тихо и молча, когда я извелась ее звать, исплясалась. Как будто в облачном замке наконец догадались дорисовать ворота, и отомкнулось. И я нашла первый ключ.
До года и трех я понять не могла, как делать с ребенком зарядку, разучивать стихи-болтушки и стоит ли зубрить потешки к пальчиковой гимнастике, если ему все равно и он остается чистым листом, сколько ни пиши. Не включался какой-то моторчик, и вдруг зажужжало: проклюнулось подражание. Функция, без которой, оказывается, не идут ни слова, ни ложка в рот. А я как раз прослушала курс психолога Карины Рихтер и узнала, что подражание – вторая ступень развития привязанности. Когда хочется не просто обнимать маме ногами живот, а папе руками ноги, но и побыть иногда будто ими.