В переводе на Самсий это значит решительно забросить только что покорно проглатываемую кашку без сахара и молока и молотый диетический супчик и навернуть с мамой и папой сначала вчерашней курицы с картошкой из духовки – мама в ужасе, что не с пылу с жару, а также оттого, что чувствует: сейчас он объест ее на все остаточки, – потом впервые приготовленного мамой немецкого густого супа айнтопф с фасолью и мясом и наконец тупо красного борща. На борще я сломалась и решительно отказалась готовить ему спецсуп, тем более что две недели до этого он изводил меня тем, что жевал одни хлебные палочки и гнусные овсяные колечки из огромной коробки и уже наполовину состоял из их обломков и крошек, пока я не заставила мужа вынести все хрустики на работу, и он вынес часть, а оставшиеся мы поджирали из гардероба, где сделали схрон. Я названивала подругам в истерике, что у ребенка недовес, а он ничего не ест, и вняла дельному их совету добавлять в кашу сахар. Между тем пара недель хлебного подполья прошла, и у Самса обнаружился привес зубов, так что и кашу молоть я решительно отказалась.
Зато не отказала себе в удовольствии подкинуть ребенку еще один слабосоленый крекерок, за которым он потянулся не глядя, как папа, бывало, за чипсами под «Игру престолов», когда мы вдвоем, без папы, втыкаем вдруг в ролик на Ютубе. По экрану плывут рыбы-бабочки коралловых морей. До этого мы так же, как они, подвисали в голубом мареве экрана, заценивая подмерзающего дядю на Дворцовой – Шевчука в клипе про Ленинград, или арфу в концертном исполнении адажио из «Щелкунчика», или, вот привелось, мелькание белых подолов в бибисишном сериале по Джейн Остин. Нет матери счастливей, чем в моменты, когда она на миг забывает, что она мать, и радуется детской эгоистичной радостью, что родила себе человека для совместного, с прихрустыванием, потребления всего, что она любит. Пока человек удобно для себя умещается на ее коленях и подпрыгивает от каждой сушки так, как никогда – от котлет, и делит с ней наслаждение взаимным их теплом и мягкостью – и в этом телесном тепле и простецком восторге от ярких рыбок, беглых арф и ненастоящего, русского рока, к которому холоден муж-металлист, так упоительно равен ей и сердцем, и умом, что равенство это сокрушает всякую иерархию воспитания и лицемерие родительских запретов.
Эффект такой, как при переходе из лектория в лабораторию: я ведь долго парилась, прикидывая, когда же пора уже будет – и не зазорно – показать ребенку какой-нибудь развивающий мультфильм. Но в расчеты вмешался вопль Самса с пола, перекрывший воющие запевания звучащей книги Барто, которая нам с мужем надоела до смурфиков, но именно в тот момент меня радовала: я намеревалась под ее складные, как нож, глубоко врезающиеся мелодии догуглить что-то свое на мужнином большом компе. Но срочно принялась гуглить «слон трубит» на Ютубе: к этому времени я уже научилась хорошо понимать оттенки Самсьих воплей, потому что он научился ими хорошо выражать свои чувства и потребности – Ира Богатырёва пробовала подловить: «Ну и что он сейчас сказал?» – и я замычала растерянно, потому что вопли вычитываются только вместе с контекстом, как прокорябанный мамонт на первобытной скале, – так вот, и тут я мгновенно поняла, в чем дело. Самс упорно жал на все пять заевших песенок в книжке, но не мог добиться, чтобы запели про слона, о котором он от мамы узнал недавно, что слон «тю-тю». Это Самс тихонько шептал в неплотно сжатый свой кулачок «тю-тю» и тут же громогласно трясся от смеха, хотя его пытались уложить спать и проклинали уже свою затею научить его трубить, как слон. «Никогда не знаешь, на что его пробьет», – отстраненно заметил муж, который, в отличие от меня, умеет получать искреннее удовлетворение от любых, самых несвоевременных и необузданных, проявлений ребенка.
И вот я жму на слона в Ютубе, потому что в книге жать бесполезно: лукавые издатели голосящих шкатулок всегда озвучивают их почему-то наполовину, так что с пола нам про «головой кивает слон» не споют, жму, и слон в компе трубит, и Самс утешен, а я не знаю, куда деваться от смущения тем фактом, что глас слона ничуть не похож на мое «ту-ту» в кулачок, изображающий хобот.
Но поздно, слон теперь и навсегда у нас «ту-ту», и Самс подносит свою ладонь к моим губам, чтобы я протрубила, будто ложку сует, будто возвращает вклад. Вместе с подражанием проклюнулась отзывчивость: я долго бросала мякиши в стоячую воду и вдруг пошли круги, наверстывая упущенную волну, и ноги мне окатывает звуками, жестами – вынесенными волною листиками ответных реплик.
Я наблюдаю, как человек устанавливает первые мостики между словами и вещами, как делает первые попытки встроиться, быть услышанным, распознанным, верно понятым, нужным.
Сквозняком проносится по семьям с подрастающими младенцами первый каламбур. «Замерзла, как собака», – бурчу я в сердцах, и мне отвечают, думая, что ловко поддерживают беседу: «Аф, аф!» – похожую историю я впервые вычитываю у коллеги и бывшей одногруппницы в блоге, потом переживаю сама, а затем верифицирую результаты эксперимента аналогичным рассказом другой одногруппницы.
Однажды я роняю, глядя на что-то реально оброненное ребенком и разлетевшееся по кухне: «Ну все, придется теперь пылесосить!» – и Самс исчезает в комнате и долго скрывается в изгнании, а потом является с искупительной щеткой пылесоса в руках.
Однажды он рыдает в изнеможении от ожидания, когда же я закончу суетиться, вскакивать, перепроверять выключатели и тасовать в прозрачной сумке вечерние свои кремики, которые он вообще-то любит поразбросать и пораскручивать перед сном, но только не сейчас, когда сон все откладывается, а я ласково, как аферистка, заверяю его, что вот сейчас прямо наконец ляжем, и спешно собираю тюбики в сумку, и вдруг он, не переставая рыдать в нетерпении, поднимает один кремик и, будто верный паж, а не разбойник, складывает в сумку вслед за мной.
Перед помывкой он тычет пальцем в душ, но это не пересилит моего умиления от его первой добровольной навигации к ванне, стоило мне как-то раз возопить страшным голосом: «Это каки!!!» – и пригрозить помыть. Я унываю, что не найду второй носок, и несу ему новую пару, когда он, сигналя об удаче призывным писком, добывает потерю из заворота одеяла. Но и это не сравнится в эмпатии с первым жестом утраты, когда он, вторя мне в безуспешных поисках, отгибает углы одеяла, заглядывает под подушку и вопросительно разводит руки, как атлант, у которого свистнули балкон.
Что же сказать о первом опыте утраты, когда Самс обрадованно замечает любимого зайца, поющего на немецком языке и испускающего из-под мотающейся головы убойные лучи светомузыки – и я не смею отказать ему, хотя сердце мое заранее сжалось: монстр оставлен в углу папиного стола на ремонт, да руки не дошли, – и вот Самс, подпрыгивая, как обычно от предвкушения, будто выпросив наконец орех со сгущенкой по дороге из парка в метро, жмет на заветные лапы, ожидая, что чудо вот-вот запустится, и не мамины Орфей, Ютуб, хоббичье занудят назойливо, а он сам, как раньше, бывало, метнувшись от машинки к зайцу и обратно, будет полным хозяином своей дискотеки. Он подпрыгивает и жмет, но заяц замирает на первом же маятниковом ходе головы, которую Самс же ему, считай, и сбил с толку, попытавшись и ею управлять, как музыкой. Я чувствую, как внутри меня принимается механично кивать тоска, и начинаю немного понимать вопросы родителей о том, как рассказать ребенку о смерти домашнего любимца.
Думая меня порадовать, Самс седлает подставленный горшок: перешагивает ногой из положения задом наперед, садится боком, подсыпает в него машинок и кубиков. Но радуют меня первые знаки социальной ответственности, когда он, оглянувшись на лужицу, сначала возмущенно тычет пальцем и зовет меня – мол, убери это безобразие, откуда только взялось! – а через месяц-другой, наоборот, притихает и делает неприкрыто причастное лицо, словно заранее подтверждая все, что я хочу сказать ему по поводу снова помеченной родительской кровати.
Неудержимей же шапка на воре горит, когда в гостях у ровесника он хватает местную машинку и на спорых пятках и с очень напряженным лицом улепетывает в коридор от еще только думающего разгневаться хозяина почти двух лет.
Восторгу его нет глушителя, когда он обнаруживает, что у тети в книжке Орловой очки, как у меня, и принимается тыкать в нее и в объект, который рано наловчился срывать с моего носа и опознавать, как мой, так что и папины очки бывают доставляемы малышовой почтой по моему адресу. Скоро он впервые ткнет в меня пальцем, рассматривая фотографии своего первого года жизни, признавая тем самым, что я ему так же близка, как каталка-лошадь, в сторону которой, даже через стену, он указывает уже неделю, едва завидев в книжке конский контур. «Да-да, милый, у тебя тоже есть лошадь!» А поскольку на ранних фотографиях он неожиданно начал распознавать «бабу Женю на небесах», я твердо намерена приучить его указывать ее пальцем на потолке.
Мы играем в деревянный театр «Три поросенка» на краснокамских фигурках, и он наконец приучается дуть, как волк, на ложку с едой и тщательно обдувает холодное яблочное пюре. И дирижирует едой, по одному ему писанным нотам вызывая на соло то котлету, то картошку, то ту баночку, то вот эту, а мама знай подыгрывает на ложке и вилке.
Я вижу, как постепенно закрашиваются клеточки на выкройке мира. Мой маленький Адам не называет вещи, а будто припоминает их, так что я все время теряю из вида медленно скользящий по карте речи краешек немоты, отступающей и забирающей с собой память о тех днях, когда он еще – неужели? – не знал, что такое: садись, горка, окошко, топи-топи, колясочка, дай, желтое, лебедь, собака, ложка, прячется, груз, вкусно, куси, молодец, ай. Мне даже страшно теперь представить, что когда-то он мог всего этого не знать, и уже непонятно, как разговаривать с человеком без этих опорных понятий. Вот я обращаю его внимание на окно, но это значит, что он уже уверенно показывает колеса. Или вот я медленно подвожу его к фарам на машинах у дома, но это значит, что мы уже знаем, как воет сигнализация, про которую муж объяснил мне, что на мчащихся машинах заводят не ее, а сирену с мигалкой, и я долго спотыкаюсь, выбирая, что у нас на картинке врубило сейчас: свет или звук.