И он ставит, да, вдруг ставит недопитый сок на край стола. И он несет мне – когда я уже поворачиваюсь от коляски окрикнуть, чего он там застрял, – несет мне мою варежку-ежа, которую я даже не заметила, что уронила, а он нашел, узнал и поднял. И он вздыхает – сначала машет рукой, мол, ну что ж, нет так нет, чего там, и тут же вздыхает, глубоко и смиренно, тихо и умудренно, вдруг поняв, что так тоже бывает: пустая, только что опустевшая, да чего там, спешно подожранная родной матерью коробка сдобного печенья, – и мать в припадке поздней и своеобразно понятой родительской бдительности запихивает в себя последнюю крошку и говорит: «А что? А все, печеньки кончились, больше нет», – и готовится настоять на своем «нет», когда он завопит, но он машет рукой, и вздыхает, и отворачивается, и готовится осесть на пол играть, раз ничего больше не остается, и в этом столько скрепившего сердце смирения, что мать мгновенно теряет самообладание, срывается с места, рвет дверцу шкафчика и открывает, да, открывает вторую коробку сдобного печенья.
Так что же, что же такое – развитие? Когда он впервые, опережая мой жест, вытирается салфеткой в кафе или повторяет за мной «ай-ай» и «ка-ка»? Или когда перехватывает инициативу и, плотно обхватив меня за палец, не тянется за мной, как обычно, а тянет меня за собой, из кухни в комнату, не дождавшись, когда я наконец все брошу, и устав забегать вперед меня и прибегать обратно: да где она там, сколько можно застревать на ерунде, как бы она ее ни называла – стирка, масло для волос, утенок для унитаза, посуда, чайку?
На предельном напряжении воли он тащит за мной, не считаясь с объемом и весом, две пластиковых сумки с магнитным и деревянным театром – как решающие доводы немедленно поиграть.
Вдруг страшно жалко его именно в минуты прорыва. Когда он перехватывает, да, ведение и сам заруливает в коридор поликлиники, где малышовый бассейн. Жалко за то самое, чем гордишься. Что вот он и человек. Вот он уже понимает, ведет и выбирает. Вот его уже можно ранить: лично, по-человечески, на всю жизнь.
Вот он уже и синтонно кривит губы квадратной скобочкой, когда я плачу. А раньше смеялся, удивляясь моим всхлипам, будто новым маминым трюкам.
Что она опять придумала, эта мама? – корю себя я, на самом деле очень о себе воображая. Самс невиданно задирает мое самомнение, когда целиком предается, запрокидываясь и заливаясь, как водяная птичка-свистулька, простейшим играм, которые я выдумываю от нехватки идей. Кручу шарф, как скакалку, под счет «медленно – быстро-быстро», потом оказывается, что шарф ни при чем, можно и колесо, и машинку, Самса заворожили сами слова – рычаги скорости. Щекочу голые пятки на изображениях детсадовцев в спальне из книжки Маши Рупасовой – потереть, захихикать и книжкой потрясти. Напяливаю верхнюю половину ультразвукового увлажнителя воздуха, вопя: «Мама лучок!» или «Мама чесночок!» – дождаться, пока крышка с луковкой свалится, и повторить на его голове.
Иногда он сам придумывает игры, от которых у меня замирает сердце. Вот он, сидя у меня на коленях лицом к лицу, везет по моему плечу мини-экскаватор – и внезапно догадывается, что может передать его себе из руки в руку за моей шеей. Он отпускает и принимает любимую машину, а я чувствую, будто это рыцарь раз за разом вешает мне на шею ладанку или памятный медальон с драгоценным локоном.
А когда он соединяет, как усиком, пожарным шлангом из лего-конструктора две лего-платформы на колесиках и, толкая заднюю, заставляет переднюю отъезжать, я сообщаю его папе, что Самс построил первую физическую модель: отталкивания сходно заряженных магнитов.
Ему по кайфу, даже когда я боюсь, что устроила ему худший пока вечер в его жизни: конвейер примерок в душном подземном магазине с рядами однообразно черной, длинной и тяжелой зимней обуви – что может быть дальше от малышовой романтики с печенькой и книжкой? Но вот он сидит в подвальном ангаре «Парижской коммуны», привалившись к зеркальному стенду с новой коллекцией, и, побалтывая ногой, пьет сок, забыв о самосвале на ленточке, который я предусмотрительно взяла ему как шумовой навигатор – чтобы слышать его за рядами коробок, – а он выпустил и выключил слежку на раз. Потому что за чем следить? Он носится кругами, суется на полки, как непарный сапог в поисках друга, и занят едва ли не больше меня, зависнувшей над подпрыгнувшей ценой – прежнюю мою пару мы покупали еще с мамой, так что я считала себя завидной невестой с приданым – меховыми сапогами, шляпами из маминой юности и парой турецких пальто.
А ребенок дал мне почувствовать себя завидной мамой. Ведь я та, что стоит у основ, зачинательница его истоков, фея паттернов – это я-то, растрепанная на одну сторону, потому что с другой стороны асимметричная коса, обрадованная походу в детскую поликлинику, чтобы вырядиться в новую юбку, выбирающая вяло, почитать или снова доспать, и знающая, что опять усну, припрятывающая от мужа вчерашний суп, потому что сготовить новый не хватит сегодня ни времени, ни сил?.. Я, еще молодая, подлезающая гибко в наш домик под одеялом и перетягивающая одеяло детства на себя, еще помнящая, что тоже, как мой малыш, хочу быть радостной, сытой, гулять и в центре внимания. Я такая, какой не останусь в его живой памяти.
Как и он – отступающий прочь от меня за зону непосредственной видимости, а отступая, затирающий след себя вчерашнего, так что в год я искренне не узнаю его на снимках первых месяцев. Как не узнаю – давно не помню такой – на первых любительских пленочных фотографиях мою мать в возрасте до пятидесяти.
Самое слезливое материнское чувство – это когда видишь себя не в глазках его и носике (моему от меня перепал разве что кривой мизинец), а в его прошлом. Я сейчас – его прошлое, в котором он не помнит себя, которое будто не с ним еще случается.
Как я чувствую себя в роли матери? Как в глубине чужого сна. В той глубине, куда никогда потом не докопаться психологам, не достучаться возлюбленным, не вернуться ему самому.
Сейчас я с тем еще, кто запишет и не сотрет и на всю жизнь впитает, но никогда не расскажет – не научится говорить на языке этого, другого, который развивается, разовьется и забудет.
Но с этим другим он незримо останется, и проскользнет в будущее, и пронесет меня сейчашнюю контрабандой, и заживет во взрослом мире, как в глубине чужого сна.
21 декабря 2018
Сквозь стекло
Сбылась мечта: начали таскать тебя по разным выставкам. Кто зачем, а мне иногда кажется, что я завела тебя, чтобы опять пробежаться – медленней ты просто пока не умеешь, – по скульптурным залам ГМИИ и докричать – молча ты тоже пока не можешь – свой восторг до рыб в Москвариуме. На мой день рождения мы задумали первую вылазку – в зоопарк, но провозились дома в твои лучшие часы, и мимо капибары и журавлей ты крепко спал, а я брела за мужем, который, оказалось, здесь тоже впервые, как и ты, брела и повторяла у каждого загона, что надо будет непременно прийти сюда снова, и мы уже вышли от слонов, когда ты вдруг проснулся, и мы вернулись к слонам, и там был слоненок, и у лам был ламенок, и мелкая мартышка-мать волокла из подвешенной трубы мартышку-малыша, а тот вцепился в нее, как ты в горку, когда она особенно мокрая, но она настаивала, а он сбежал и снова исчез в трубе. В скульптурном зале ГМИИ я в детстве училась запоминать античные сочетания имен авторов и статуй по методу образной памяти: неутомимая мама нашла мне студию «Эйдос», благодаря которой я до сих пор легко ощупываю в воображении любую фактуру. И представляю, как тебе сейчас кажется, будто по стенам развесили, по залам расставили книжку с картинками из очень плотного разрезного картона, и тычу в объекты-пароли, на которые ты даешь отзыв восхищения: лев, корова, волк – римская волчица, у-у-у, лошадка, а на ней милиционер с мечом, – так мы пересечем залы статуй и уткнемся в миниатюрного льва, пожирающего чью-то голову, и это окажется фрагмент косметической ложечки из Египта. Ты остался равнодушен к «древней зьзьзи-и-и» – машинке-колеснице, зато долго совал руку в незастекленную дверь, закрытую перед залом, где ремонт. Колесо под Нептуном овальное, барашек под лапами льва – символ не разобрать какого поверженного греха. Я с ужасом думаю, что пройдут годы, а я не смогу рассказать тебе обо всем этом больше, чем сейчас: вот лев, корова, баран, колесо, лошадка. Твой старший друг берет тебя за руку и ведет прочь от призраков косаток и дельфинов, которые обозначают себя силуэтами за крупноячеистой сетью или взмахом хвоста в углу, так что кажется, будто это мы на дне колбы, а они бесконечно отплывают от нас в свое синее море под потолком; ведет к скатам, которые сразу прикормились к нашей кромке лужицы, куда его мама успевает, с удовольствием ойкнув, обмакнуть пальцы, и морским ежам, которым твой старший друг ведет счет. Крокодил лежит, будто тень крокодила, который плывет. Маленькая желтая рыбка буравит хвостиком акулий затон, хвостик короток, и ей не доплыть, но акула на скоростях несется мимо, а вот крокодил, говорят в толпе, сожрал рыбку. В сумрачных залах Возрождения ты принялся разводить руками, словно недоумевая, где твоя античная книжка с мужиками, львами и копьями, а в зале венецианцев, выставляемых последний день, ты сказал слону на картине «ту-ту», и выяснилось, что твой папа не в курсе, при чем тут «ту-ту», как будто не знает, как трубит слон. Ты отказываешься от котлеты и каши, я допиваю какао твоего старшего друга, ты подъедаешь мой греческий чизбургер, муж берет мне в музее две сладкие булочки, как будто не знает, какой у меня аппетит. Морской лев в магазине сувениров три тысячи двести, каталог выставки эпохи Эдо в ГМИИ – две пятьсот, над зоопарком в шесть вечера ночная тьма. По дороге идет мальчик с маскарадной коробкой робота вместо головы, впереди у нас много чудес. И на новые вылазки подстегнет меня, как лошадку под милиционером с мечом, твой первый восторг в залах с каменными мужиками и каменно серыми рыбами, медленно оседающими в твои руки на захватанном стекле. Это стенка в бесконечном аквариуме человеческих символов, это крупноячеистая сеть, наброшенная на колбу поэзии, это аквариум красоты, куда время от времени макает хвост чудовищная косатка жизни. Это тени дельфинов в светофильтре воды. Обжитая выставка смысла, куда у тебя теперь тоже пробитый билет. Здесь светло и вовремя закрывают, здесь лев, колесо и лошадка, а большего о жизни, пожалуй, иногда лучше и не узнавать.