5 ноября 2018
Архип и Фрида
Подвергла Самсона эксперименту, поспорив в гостях с чужим мужем о том, стоит ли вести полуторагодовалого ребенка на искусство, порывающее с беззанозным совершенством античных статуй и невъедливой живописной гармонией. А началось с маленького диспута в комментариях к посту критика Алены Бондаревой, невзначай рассказавшей, как сын ее сопоставляет своего противника в детском саду с Лениным. И хотя живем мы во времена, за которые наши родители боролись, дабы любой детсадовец имел право не знать, кто такой Ленин, мы, мамы – читательницы блога, были впечатлены. За Лениным возник призрак Пушкина как еще одной непременной фигуры городского пейзажа и детсадовского образования, а за Пушкиным неожиданно вплыла Фрида Кало с обезьянкой на плече, и я потом убедилась, что обезьянку эту сын Алены извлек для себя из выставки, куда родители его повели, чем глубоко поразили воображение мам, которые от Ленина бы еще отмахались бревном либерализма, но от модной Фриды отвернуться не могли хотя бы ввиду женской солидарности.
А поскольку параллельно идет выставка Куинджи, которого любила моя мама, да еще и в Третьяковке – одном из первых храмов искусств для малышей, потому что там мишки с конфет, богатыри из мультика и синие падшие ангелы, как из фэнтези, – я заколебалась, куда бежать за ранним художественным развитием.
При этом френды с Фриды выходили окрыленные ее трудным путем к не дававшейся даром гармонии, а про Куинджи в новостях писали, что там украли то картину, то шубу из гардероба, и известный филолог Олег Лекманов запустил опрос вроде бы невинный, но показавшийся мне проверкой на френдность: нравится ли, мол, вам творчество Архипа Куинджи?
Типа чего стоите на него по три часа, если не уверены, что нравится? А что стоять именно часа три, нам сказала девушка с бейджем в прошлую пятницу, когда я, волнуясь, будто накануне первого утренника, встроилась в завернувший за угол хвост очереди в Третьяковку. Муж отказался от предложенной художественной развилки и отверг обоих художников ради поспать. А муж Алены не облегчил мне выбор, заявив, что ребенку нужно показывать все, что отличается от серых окраин и дизайна «Магнита» и «Пятерочки». Я же, погуглив, пришла в ужас от возможного столкновения молочного воображения с саморазрушительными образами «сломанной колонны» и аборта. С другой стороны, я не могла не признать, что сине-коричневые снимки Куинджи на любительских фотках в отчетах с форума «Отзовик» выглядят в самом деле несколько однообразно и не производят в моей душе революции чувств.
Короче, так и не выбрав, я понеслась наудачу, особенно нервничая насчет дневного сна Самсона, которого к часу дня не вынь, а положь, и нечего думать грузить его стенами с гляделками, когда он так хочет спать, что не может есть, хотя кашка у нас с собой. Разогнаться из дома до сна по времени и моим темпам сборов не получалось, а после сна показалось слишком поздно. К тому же время его отдыха я привыкла посвящать работе и себе, и совсем упускать его было жалко. И вот – только мамы поймут – я мнила себя бесшабашной авантюристкой, щедро отдающейся на волю судьбы, когда наврала в школе развивашек, что мы приболели, и рванула впритык к дневному сну в Лаврушинский переулок – за недетским развитием.
Уже на выходе из галереи нас внезапно поймали корреспонденты «Москвы‐24» – нам на них везет, ведь они снимали нашу с мужем свадьбу в позапрошлом мае, а теперь придержали дверь перед моей коляской и обратились с расспросами о мерах безопасности у похищенного полотна с Ай-Петри и о том, правда ли в галерее есть такая голубая линия, за которую не дают наступить. Я поведала им, что это не я так рано таскаю ребенка на искусство, а наоборот, это он меня протащил мимо очередей в Третьяковку и в туалет, так что простояли мы только в гардероб, и то потому, что строгие гардеробщицы объявили, что у них раздельная материальная ответственность и спасительный номерок к одной из них не поможет быстрее раздеться тем, кто стоит к другой. Пройти без очереди подсказала мне та самая девушка с бейджем, а в кассе на Самсона выдали билет посетителю до восемнадцати лет с пробитой суммой: ноль рублей. В туалет же без очереди нас провела уборщица.
Я пометалась с коляской, но, не найдя, где бросить, поставила ее в центре первого же зала. Самс ехал у меня на шее, и я нашла для него всю скудную куиндживскую живность: лошадок, птичек и даже бабочек, на которых обратила наше внимание пожилая посетительница, отличавшая, не в пример мне, на картине утра Днепра крупно выписанный чертополох от репейника.
В утро с чертополохом я влипла, как и в прибрежный туман, и еще в незаконченное облако. Это было в продолжении экспозиции на третьем этаже, и после смачного зала ночи, где маленькие картинки закатного леса горели, как лучшие иллюстрации к старым сказкам, блеклые непрописи утра, тумана и облака вдруг притянули меня тишиной и все обезвешивающей легкостью. Я раз за разом обещала Самсу, что вот еще раз поглядим и уйдем, и кружила по этому треугольнику, и припоминала всей душой эту сладость созерцания, когда вдруг зримое включает все пять чувств, и я картину не смотрю, а будто ем, ем, и наесться не могу. Синяя градация Ай-Петри висела тут же, но корреспондентам «Москвы‐24» я честно призналась, что нет, именно у нее мы не селфились.
Под конец снова свезло. Нас пригнала досмотреть третий зал третьего этажа добрая смотрительница второго, и я нашла в картине золотой осени другого Куинджи – неожиданно разбросанного, кричащего об урожае цвета. А по выходе из музея в ближайшем переулке Самс встретился с мечтой – громадной грохочущей бетономешалкой, которая бетономешала проходу наряду с дорожными заграждениями.
Сегодня нам так же крупно повезло с экскаватором, найденным в журнале «Московское наследие», – очень похожем на журнал «Наше наследие», который мама выписывала, а я, кажется, не выбросила, – в Манеже лежали два номера на халяву, и я взяла их в счет того, что нас уже и так обобрали, заставив купить на Самсона, как уже самостоятельно ходящего зрителя, льготный билет за двести пятьдесят рублей. Свой электронный за пятьсот я распечатала дома. За сложившуюся сумму мы получили ретроспективу картин из интернет-статьи про Фриду, которую я почитала заранее и ужасно впечатлилась и образами ее, и, конечно, биографией, а главное, гениальной фразой, наполненной всей прожитой жизнью: в статье говорилось, что незадолго до смерти Фрида записала, мол, надеюсь, я умру до конца и больше сюда не вернусь.
То ли из-за освещения, заставляющего картины светиться, будто электронные, то ли из-за неожиданно малого, после Третьяковских размахов, их размера, меня не покидало чувство, что я пришла вживую поскроллить обзор из интернета. Тем более что, судя даже по вступительным фото, где художница на фоне своих картин, Фриду показали не всю, к тому же в декорациях монументального Риверы – мне объяснили, что художник выставлен по синему борту, а художница по красному, – такой бесхитростно гендерной маркировкой на экспозиции облегчили мне поиски обезьянок и сломанных колонн, которые, впрочем, искались с трудом.
Ривера подавлял, и я глядела на него с предубеждением, подхваченным тут же: когда я собирала в смартфон коллекцию его прямо из русских сказок щекастых детей в пушистых шапках и на санях, кто-то позади обронил, что, мол, так разрисовывают стены в детских садиках. Самсона, впрочем, легко было покорить мелькнувшим хвостом жизни в образе пары гусей на картине громоздящегося города, а меня – громадными индейскими шахматами.
Что же до Фриды Кало, то я еще по интернету привязалась к ее «Автобусу» – картине разноликого ожидания, которая, как было сказано, показывала судьбу художницы за миг до переломившей ее автокатастрофы, – и думала, что, будь ее творчество коллекцией вот таких наивных, маленьких и ярких бытовых картинок, Самса на нее я водила бы, не задумываясь. Впрочем, к самым кровавым образам женской утраты он отнесся с глубоким спокойствием, да и я почувствовала, что в интернете они меня задели куда сильнее, чем здесь, где еще поди присмотрись и догадайся, что там мелко и пугающе изображено.
В итоге мы повисели напротив картины «Солнце и жизнь», ставшей, надо сказать, приютом отдохновения для многих зрителей. Кто-то молодой назвал ее мечтой вегана и признался, что такую готов повесить у себя дома, – неотразимая похвала в наш век развитого потребления.
Потолкавшись для вида и чтобы отбыть уплоченное, будто по Зощенко, мы с Самсоном отчалили, похмыкав напоследок в магазине сувениров, где распродавали яркие фенечки в цветах темпераментных Фридиных мук.
Что я точно поняла?
Что с ребенком лучше один раз пойти, чтобы не бояться пойти во второй.
Что при выборе художественного наполнения выставки важнее всего, есть ли в зале, где ему разбежаться от меня, чтобы я поймала.
Что в интернете Фрида и очереди в Третьяковку страшнее, чем в оригинале.
И что надо торопиться на выставки до завершения грудного вскармливания, потому что потом заставят покупать билет и стоять в очереди наравне со всеми.
Что же до серых окраин, то Дмитрий Данилов в пьесе «Человек из Подольска» доказал: они не уступят Амстердаму. В глазах ребенка – точно, потому что для него окраины и музей – не противопоставимые части жизни, а жизнь – неисчерпаемая возможность встретиться с экскаватором и бетономешалкой.
И, кстати, муж, которому я, ломая руки в восторге, доложила об успехе, выразил вероятное согласие пойти с нами на весеннего Репина. Правда, уточнил: «А сколько человек пускают без очереди с малышом?»
5 февраля 2019
Безумие зимы
Из этого не сделаешь каминг-аут, потому что получится, как в анекдоте: вы жалуетесь или хвалитесь? Но в том и дело, что мне похвалиться некому, и, расчистив в старом, под темное дерево шкафу высокую полку из-под колготок и всякого домашнего трикотажа, подселенного теперь на полки выше и ниже, я рассчитывала, что муж-то уж точно в мой шкаф с грудами кофточек, разложенных по стопкам в соответствии с длиной рукава, не полезет. А значит, не найдет, не уличит, не дознается. Не выгонит из дома на мороз, как бывает в сказках, которые, пожалуй, положили основу моей коллекции и безумию этой зимы.