Но букинисты высылают по предоплате, вот в чем дело, а карта моя тю-тю. Вместо того чтобы по-тихому нарыть сокровищ и перепрятать их в своих бельевых тайниках, я вынуждена, как глупый сквайр, раззвонить на весь Бристоль, зачем я снаряжаю корабль. То есть попросить мужа раз за разом направить от трехсот до полутора тысяч рублей на счета под ничего не говорящими ему ФИО, которые требуют то писать в сообщении о переводе, то ничего не писать. «И часто ты совершаешь такие закупки книг?» – говорит муж с как будто вежливым любопытством, но я сжимаюсь изнутри так, словно меня вот-вот разоблачат как профнепригодную жену.
Аллюзия на «Остров сокровищ», кстати, не случайна, и муж напрасно в эти дни припомнил, что его племяннику – сейчас громадному античному богу фитнес-центра, а тогда малышу, с которым мужу-подростку иногда доводилось играть, – уже в три года читали Стивенсона про пиратов. В этом месте моя неразборчивая коса впервые нашла на камень разумного преткновения. Стивенсон про пиратов с подробными живописными иллюстрациями вышел в приключенческой серии «Нигмы», где хочется скупить все тома, но каждый стоит около или больше тысячи. При этом, не будучи специалистом по книжной иллюстрации, всякая мать быстро просекает принцип прохождения первой развилки в библиографической стратегии с малышом. Чем меньше читатель, тем более частыми, подробными и иллюстративными – плотно сцепленными с текстом на каждом абзаце, как крючками по корсету, – должны быть картинки. Когда же читатель подрастает, начинаешь подозревать, что живописно исполненные кривые рожи пиратов через разворот хоть и добавляют книге подарочного глянца, уже не помогают ее читать. А может быть, даже – уговаривала себя я – замещают живое воображение растущего читателя, которому крутят чужое кино, хотя он готов наснимать свое. На память пришел сын подруги, так и не убаюканный «Карлсоном», читаемым мамой с экрана телефона. После долгой борьбы с собой я покупаю беленького Стивенсона без картинок, но вскоре еще и подарочного с вкладышами, которого паства «Лабиринта» окрестила «энциклопедией пиратства».
И все же тут я наконец ломаюсь, потому что впервые догадываюсь, что не скуплю все лучшее на ближайшие годы. «Нигма» доканывает меня бескрайностью шедевров для юношества, которые бесконечно выигрывают от картинок, но закрывают всего лишь узкий сегментик чтения – в данном случае старинной приключенческой прозы. Кроме того, приходит на память насмешливое: «Ты думала, что сможешь переписать все стихи?» – от подруги-поэта, которой я призналась, что в детстве составила свою рукописную антологию любимых стихов по темам. Конечно, нет, я тогда не думала, и не было у меня в планах выпить море, но вот сейчас я как будто пытаюсь черпнуть до дна.
Самое же правдивое – что я хочу, наконец хочу остановиться вот так, здесь, от собственного разумного довода, что больше книг, чем уже есть, мне пока не нужно. Хочу, потому что слишком близко чувствую заботливую длань Провидения, которое дважды попыталось сдержать меня – для чего?
И вот, преткнувшись о стыд, я заступаю в вязкое бездорожье своих ожиданий. У Марии Степановой я когда-то прочла скептическую реплику в сторону российской национальной картины будущего, в которой предел позитива – «лишь бы не было войны». Прочла и с тех пор часто адресую ее скепсис себе. Лишь бы не – это не национальная, а моя картина с детства. Лишь бы не война, лишь бы не напали, лишь бы мама не умерла, лишь бы не в детдом, лишь бы не облажаться. Помню, как мрачно оплакивала свою непрактичность, когда, оплатив уже благодаря помощи мамы золотоосенний тур в Лондон, я вдруг одернула себя, сообразив, что, может быть, разумнее было бы на эти деньги поправить зрение.
Потом я смеялась над своей опрометчивой расчетливостью, потому что Лондон, подаренный мамой, навсегда со мной, и это бесценный ресурс благодарности к жизни, но этой зимой, заполучив гонорар, я вдруг обнаружила, что опять пытаюсь отравить себе радость. Что, как ни рвусь к азартно выбранным лотам, подозреваю, что делаю ставку не на то. Что деньги – они всегда на неведомый, но куда более достоверный, чем сейчашние прихоти, «черный день», несущий то самое «лишь бы не», в грозном свете которого всякое счастье – отчасти.
Одновременно с блаженно тянучими, как сытые потягушки в утро, когда не вставать, мыслями о том, чем я сейчас пополню свою виртуальную корзину, в голове крутятся самые страшные уравнения, в которых из дома, приятно забитого свежими, красочными, неудержимо развивающими, шикарно изданными и волшебно оформленными книгами, вычитаются то я, то муж, то ребенок. И рождается из глубины души косвенная молитва о милости: пусть эти книги ему пригодятся, пусть я буду ему их читать, а муж запоздало признавать рачительность моего выбора. «Не отнимай» – вот что хочется мысленно послать в небо, когда привалило. И в минуты высшего довольства, когда я распакую и рассую по полкам энциклопедии всего, кроме космоса и грибов, и стихи про собачек и природу, и Гриммов в шести изданиях – одно пришлось вернуть, потому что оттуда зачем-то изъяли стишок про человечка Тимпе-те, – и Андерсена в трех, и русалочку Ломаева и Архиповой, и русские сказки Кочергина, Васнецова и Мавриной, и машинки вокруг и поперек, внутри и снаружи, старинные и гигантские, и Линдгрен сказочную и про горластых детей из местечек с незапоминаемыми шведскими названиями, я чувствую такое упоительное довольство наполненностью моих закромов, что резко вспоминаю евангельскую притчу о хозяине, разломавшем старые житницы и забившем новые доверху, а потом сказавшем себе: теперь, душа моя, будь покойна, ешь, пей, веселись, не зная, что в ту же ночь душу его исхитит распорядитель небесных житниц, которые не ломают, потому что нет предела их вместительности и полноте.
В канун Рождества я совершаю волшебное путешествие на трамвайчике от Павелецкого вокзала в глубину двориков московского центра, где не найти приличного продуктового, зато на любой крыше изрядно подтеков льда, мраморных от толщины. Я еду сдавать в центральный офис «Лабиринта» дорогущих братьев Гримм, напечатанных в обидном сокращении. Офис оказывается тесным подвальчиком в арочке, к нему через безлюдные колдобины меня приводит другой безумец – мальчик, явившийся в праздники за заказом, и по пути наши навигаторы друг за другом оглашают одни и те же повороты одинаковыми машинными голосами. Потом я дней десять обрываю телефон магазина с требованием скорее вернуть мне баллы на счет, потому что чешется уже нажать на оформление нового заказа.
Я хвалю себя, когда после дня горячечных метаний решаю все же отказаться от заказанного у букиниста отдельного издания «Мороженого» Маршака: сличив, выясняю, что вариант текста в современном частичном репринте звучнее, да и упущены в нем всего две из иллюстраций Лебедева – самые стрёмные, где толстяк, наевшийся холодного, устрашающе превращается из живого существа в сугроб.
Зато неоднократно поздравляю себя с тем, что купила старенький и мягонький «Хороший день» Маршака в иллюстрациях Тризны: Самсон – выражусь на жаргоне онлайн-книголюбов – влюбился в развороты старомосковских шоссе и метро. А переиздания книг-картинок шестидесятых о машинках и кораблях Ленинграда в исполнении Виктора Бундина я назначаю своими любимыми виммельбухами.
Да и по правде, почти ни о чем из купленного не жалею. Особенно когда вдруг получаю несоразмерно слабую и все же чувствительную для моего виноватого плеча отдачу.
Вот в январе ребенок впервые сам потянулся и раскрыл тоненькую книжку простейших сказок с пошаговыми иллюстрациями Васнецова и даже рассказал папе «Колобка» в одно слово: «Ам!»
Вот муж, мельком глянув на иллюстрации в книжке, которую я спешно листаю и ультракратко пересказываю, боясь задержаться хоть на одной строке, чтобы Самс не заскучал, выражает респект: «О, хардкорная Маша и медведь!» – и я, изголодавшись по вниманию к своим подпольным триумфам, бросаю как бы между прочим: «Конечно, это ведь Устинов».
Однако «Гуси-лебеди» в пейзажах Устинова Самсон листать не дает: каждый раз зависает на развороте-панораме, демонстрирующей вид на деревню и лес с высоты полета гусей, уносящих братика от сестрицы, и тычет пальцем за темную кромку леса, где возле стогов заготовленного сена ему неизменно чудится прилагающийся в других книгах к сену трактор. Так что теперь я, желая завлечь его к сказочной картинке без машин, располагаю этот невидимый трактор в любой сказке по своему усмотрению.
Зато самое светлое воспоминание: как я впервые убаюкала малыша под чтение «Конька-горбунка» – что он уснул, как водится, с сисей в зубах, для поэтичности картины упоминать не будем, – отрастило ехидную тень: еще почитывая выразительно, я обратила внимание, что иллюстрации, против отзывов покупателей, скудноваты, и бросилась гуглить правила возврата, а также видео, в которых сравниваются от трех до дюжины иллюстраторов Ершова. В итоге между Кочергиным, о котором стонут восторженно: «классика!» и современным Егуновым, про которого все пишут «волшебно», но кое-кто и «кич», я выбираю последнего, просто потому что он нарисовал на каждом развороте, а для меня, как мамы малыша, это пока главный ориентир на библиографических развилках.
Мое «гнусное возбуждение», как говорится в «Гарри Поттере» о злодейке Беллатрисе, идет об руку с самой возвышенной радостью. Я готовлю себе того, с кем уже сейчас мне хочется обсудить все, что меня волнует, так что, когда я кручу на Ютубе советскую экранизацию оперы «Евгений Онегин», вдруг ловлю себя на том, что азартно делюсь с Самсоном: «Смотри, сейчас дядя пойдет ей в любви признаваться, а она ему скажет: иди в пень. Он скажет: я тебя люблю, а она скажет – на фиг. Но вежливо, в стихах. А он ей: а че ты меня не любишь, смотри какой я красивый, жабо надел?»
Теперь я спокойно прохожу мимо стенда с новинками-романами по четыреста страниц за четыреста пятьдесят рублей, потому что знаю, что потом скачаю вполцены электронку. Зато в книгу для детей вцеплюсь как в настоящий дефицит. В культуре для взрослых перепроизводство и конец бумаги. В детском книгоиздании – листы ожиданий из книг за тысячу-полторы и сетования потребителей, что вот этот хит размером больше листа А4, на который в доме все равно нет места, нам опять не достать.