Но это лишь отклики, гулкое эхо стены, в которую я стучу мячом, для разнообразия представляя, что беспокоюсь, как бы она меня сейчас не обыграла. Я так спешу с ним заговорить, что имитирую диалог, то и дело предлагая, рассказывая, поясняя, уточняя, восхищенно вопя. Я будто записываю малыша на диктофон: он существует, пока в виду у меня, а выпадая из внимания – выпадает из сознания. Неслучайно и после нам кажется, будто нас каждого по двое: один несется не разбирая дороги, другой отчетливо поясняет, что это он радуется окрепшей способности перебирать ножками без поддержки.
Потом включается подражание и приходит пора заводить словарик обычных слов. В семье начинается лингвистическая лихорадка: слова мутит, трясет и крутит, – но кажется, что это мы всю жизнь прожили в кривом зазеркалье, из которого нам наконец показали единственно верный выход в один-два слога. Муж подруги, врач, ругается, чтобы я не смела отвечать ребенку на его коверканном языке, но я не могу отказать себе в удовольствии посмаковать точность и лаконичность слова «псум», когда предлагаю ребенку еще супа, а муж улыбается во всю пасть, когда, завидев зубастое с ногами, тычет пальцем в экран: «Гага!» («крокодил»), а зубастым с плавниками – в ребенка: «Самс, а вот кука!» («акула», купленная в плюшевом отделе «Икеа»). И я не знаю слова доходчивей сигнального рева «Пау!», который Самс, растянувшись на земле, выбрасывает в небо, не жалуясь, а словно искренне удивляясь. А когда он называет игры в деревянной головоломке «бруй», я очарованно признаюсь мужу, что хочу выучить этот новый язык.
Между тем из нашего языка в год и десять Самс выучил и полномерно, от маковки до кончика хвоста, умеет обнять губами два слова: «по-па» и «ка-мень». Слова-междометия: «ай», «мама» и «сися» не в счет.
Король говорит, но дирижирует королева-мать. Наверное, этот тонкий перешеечек между попискиванием и речью – уникальный момент, когда ребенок слушает без разбору, что ему говорят, едва ли не в самом деле заглядывая в рот родителям. Мы думаем, что учим его говорить, но он пока учится выговаривать. Звучать, а не высказываться. Показывать и называть, а не повелевать быть.
В этот золотой век от полутора, когда набрался разума, до, говорят, двух с половиной – трех, когда впервые заживет своим умом, малыш рад помогать. Подтаскивать, потереть, покрутить. Когда я, уже представляя страшное, озираюсь в поисках гвоздика от сборной деревянной игрушки, муж как ни в чем не бывало сообщает мне, что Самс ему этот гвоздь уже приносил. А когда я ругаюсь, что вот исчеркал фломастером пол, и требую принести тряпку – скорее в качестве дисциплинарного взыскания, чем помощи, – он вдруг без лишних слов с моей стороны принимается помогать: приносит и сразу трет, да еще так рьяно, линолеум под только что оставленными темными узорами. «Смотри, что ты наделал!» – восклицаю я городу и миру, и он, склонившись в послушном внимании, вперяет взор в то, чего явно не видит – не опознает как повод к моему громокипящему отчаянию.
Подходящее время, чтобы прокачать самооценку матери на жизнь вперед. Я окрикиваю: «Стой!» – и он замирает. Я макаю печенье в чай, и он тянется макнуть в мою кружку свой обломочек, а потом долго вертит его, приноравливаясь куснуть, где не подмочило. Ему совсем не требуется размягчать печенье, но хочется сделать, как я.
Поэтому я воспринимаю как должное – задолженное мной по счету в небесной канцелярии – тот факт, что в гневе и разочаровании Самс расшвыривает машинки, кубики, книжки, фишки. Побрасывал он и раньше, но, кажется, только из любопытства. Хорошо помню, как стрельнуло: а вот не стоило так при ребенке, когда я, разозлившись, что он безмятежно, а значит, в моих глазах безосновательно, столкнул со стола блюдце – последнюю деталь из набора с овцой, купленного для меня подругой и несколько месяцев прослужившего любимой чайной парой для моей мамы, пока та еще сохраняла силы посидеть за накрытым столом, как всегда, говорила, хотела, но редко делала, – когда я, разозлившись, собрала осколки да и толкнула в сердцах, повалив, наш легкий кормительный стульчик.
Я ловлю себя на том, что злюсь на ребенка именно тогда, когда он неуязвим для моей досады и печали. Разбитое блюдце, потерянный колпачок от нового фломастера, опрокинутая крупа, нытье под руку – в иные моменты хватает сил прореагировать с высоты роста, опыта и родительского авторитета. Потому что этого правда мало, чтобы вывести взрослого человека из себя. Выбивает другое – когда за крупой встает гора несделанного, а время подтекает, и я опять не успеваю ни почитать, ни поиграть с ребенком, словно мне не дали вольную и я волоку свою барщину, заодно вспахивая пустые поля потерь, в которые колпачок от фломастера падает, будто последняя сухая капля. Я увязаю все глубже, а ребенок уже соскочил, переключился и вот ведь нашел, что еще опрокинуть, развинтить, рассыпать, забросить за диван. «Зачем это, Самс? – холодно и спокойно начинаю я, чувствуя, что нарочно притормаживаю себя перед тем, как взорваться негодованием. – Зачем? Чтобы у мамы было побольше работы и она поменьше с тобой играла?»
Диалог сбоит, собеседник листает куцые образцы в учебнике и не находит подходящей реплики. Что я, в самом деле, хочу услышать? Что ему так же больно и стыдно за потерянный колпачок, как мне? Но ведь это я спустила очередной заработок на книги и развивашки, и это мне больно и стыдно, что я не могу схватить себя за руку так же легко, как его, тычащего ложкой в накренившуюся пиалу с семечками.
В золотом веке последнего слияния, когда малыш уже достаточно самостоятелен, чтобы казаться соучастником, но еще не настолько самосознателен, чтобы стать супротивником, слышатся эти первые гудки аварийных сирен. Обрыв контакта – это не когда другой меня не слушает. А когда я хочу, чтобы он слушал только меня.
Блаженная пора диалогов из ничего подходит к концу, стоит подросшему собеседнику перехватить инициативу. Некоторые игры перерастаешь, что тут поделать, и однажды Самс был комично отвергнут говорящим плакатом «Домашние животные». «Ну вот, – заявил электронный друг, привинченный к двери в комнату, впервые зафиксировав много правильных ответов подряд, – ну вот ты и узнал все про домашних животных, молодец, пока!» – и выключился автоматом.
Что-то незримо выключается и во мне, едва уловлю частоту правильных попаданий. То есть сначала кажется, что не выключилось, а напротив, разогналось.
Вдруг он подходит к входной двери, стучит и призывает: «Папа!» – и на мой удивленный вопрос поясняет: «Ту-ту!» А это я накрутила его ожидание, что только папа, который, надо сказать, сам и купил нам эти подержанные, засыпающие на половине подъема паровозики, сможет их снова завести, – вот он и отправился требовать обещанное к порталу материализации взрослых.
Вдруг он метко бросается словечком из какое-то время любимой книги Насти Орловой с рефреном «уплываем мимо, мимо…» – так и говорит: «мимо», когда я открываю и никак не могу открыть бутылку соуса.
Вдруг он напоминает мне старую семейную байку о моей бабушке, которая вбежала домой и принялась гневно метаться в поисках палки: хотела немедленно отомстить барану, напавшему на слишком близко подкравшуюся к нему коляску с внучкой, что внучкой постарше было воспринято в следующих выражениях: «А баба Ила туда побежала, сюда побежала – как дула», – и я чувствую себя нимало не разумней бабушки, когда мечусь по кухне даже без экзотического барана в анамнезе и слышу от Самса: «туда, сюда».
Вдруг он становится разборчивым и, так и не дозволив снять себя с груди к году и девяти месяцам, выбирает между моими левой и правой, командуя: «дру!» – то есть «давай другую». Доставучее словечко, означающее, что вот я должна все бросить: плеер в одном ухе, приятно приталенное одеяло и ребенка, горячей грелкой баюкающего мне живот и бедра, и передвинуться, и перетащить за собой его, цепляющегося уже длинненькими ногами, и перезагрузиться в горячую дрему на новом боку. Это «дру» пополняет семейный фольклор, понимаю я, когда муж приглушенной и тишком обнимающей ночью, в опасной близости от раскинувшегося поперек моей половины кровати Самса хватает меня и перебрасывает через себя, хихикая: «Дру!»
В метро, будто регрессируя одним словом в раннее младенчество, Самс принимается требовать: «Си-ся! си-ся!» И на мое возмущенное: «И что?» – сам себе обещает: «До-ма». На прогулке, узнав от меня, что крапива кусается, причисляет ее к крокодилам: «Ам!»
Когда я ночью склоняюсь над ним с лисьим воркованием: «Как ты славно пищишь!» – потому что он, конечно, не пищит, а ревет, я вдруг слышу ответный ход воображения: «Пи-пи-пи!» – и изумляюсь, что он распознал и развил мою игру.
Зато я невпопад раздражаюсь, когда слышу назойливый позывной: «Си-ся!» – и принимаюсь нервно объяснять, что мне еще начистить и нарезать, ты же хочешь свой «псум», вот и нечего лезть под руку, которая по локоть в обрезках сосисок, шинкуемых пачками в гороховый суп, – я демонстрирую ему еще упакованную сосиску и тут только понимаю, что от меня ничего не требовали, кроме того, чтобы подтвердить: это сосиска – «сися», временно выговариваемая так же, как его главный сигнал тревоги.
Протопризнаки речи разгоняют мою говорливость на пределе инерции, и я по любому поводу: отвлекая, утешая, объясняя, забивая паузы, скучая, веселясь и тоскуя, требую повторять, называть, проговаривать и уже не удивляюсь, что время от времени вместо послушного отзвука слышу: «Не!»
За полшага до речи запускается то, чего ради человека всей семьей тянули за язык. С нами впервые это происходит без слов.
Дорвавшись со всей Москвой до тепла и солнца, апрельским утром Самс срывается с места в карьер, пока я не сразу ставлю коляску на тормоз у детской поликлиники, куда мы с переменным постоянством ходим в бассейн. Я уже приучена к тому, что он знает, где тут свернуть, и обычно подтягивает меня, то и дело выглядывая из заветного проема. И вдруг – ушел с маршрута, сигнал не ловится. Зову – хнычет с характерным для малышей и волков в книжках запрокидыванием головы для ненасытного рева. Тут я вспомнила, что, в отличие от него, могу спросить: «Ты не хочешь в бассейн?» – «Не!» – «Хочешь гулять?» – «Да!» Так состоялся наш первый диалог не по учебнику: когда вопрос не предполагал заранее вписанного ответа. Насилу запихнув собеседника в коляску, я направила нас из скудного садика при поликлинике в угодья попышней, чтобы это отметить.