Через полминуты Самс, рыдая, тряс ладонями, к которым крепко – после обоюдосторонних намазываний – пристали хлопковые волокна дыма.
Что может обескуражить сильнее, чем детские слезы в ответ на попытку взрослого наконец порадовать ребенка?
Что может быть здоровее, чем детские слезы в ответ на то, что ребенка совсем не порадовало?
Как хорошо, что все мои напряженные планы получают теперь корректировку на чувства – реальное и неподкупное, живое и однозначное восприятие того, что я делаю, человеком, который еще не умеет делать для галочки и радоваться напоказ.
7 мая 2019
Чужих детей не бывает
«Он опять забежал!» – с картинным возмущением призывает меня девочка детсадовского возраста в комнату, откуда Самс выволакивает коляску с зайцем. «Потому что дверь надо закрывать», – неприветливо бурчу я, досадуя, что козла пустили в огород, и значит, мы не покинем уклеенные поделками стены школы раннего развития, пока заяц не накатается, свесившись бочком. «А у нас тут воспитательница переодевается, – невпопад объясняет девочка и добавляет решающее: – Я здесь волшебница и охранник».
Чужие дети, которых, говорят, не бывает, обыгрывают школу по скорости развития маминого. На детских площадках я набиваю ранние шишки общения.
Первая встреча с чужим ребенком запомнилась мне стыдным чувством собственничества. Хотя речь шла не об игрушке. Девочка на продвинутой площадке в Бутове, куда мы заехали по рекомендации блогера Варламова, делила с Самсом меня. Мы только пришли, я оглядываюсь, выбирая, куда бы пойти с еще неуверенно ходячим ребенком, а она мельтешит, оборачивает меня к себе, требует: смотрите, как я умею, – и, сев в вертушку, просит моего мужа: раскрутите меня! Вскоре я вижу, как она просит у чужой бабушки ведерко и получает спокойный и твердый отказ. А я – урок, что не нужно накручивать себя, чтобы сказать «нет». Потом я недоумеваю, где были родители девочки, которой, стало мне очевидно, все равно было: чужая мама или ведерко, подскакивать или крутиться – лишь бы смотрели только на нее.
Подтекст вычитываю я и из почти площадной для площадки ругани малыша, охраняющего от Самса мяч. И мяч-то, главное, не свой. Как не его, а нашим был поролоновый самолетик, с которым мальчик обегал всю площадку под монотонную присказку матери, что надо ведь сначала спросить разрешения. «Не вернешь самолетик – отдам твой велосипед», – пригрозила мать, но я почувствовала, что это обещание только подзавело его в напряженной охоте за чужими игрушками. Ему нравилось, как я, играя, бегаю за нашим самолетиком в его руках. И нельзя было острее разочаровать его, нежели, отвернувшись, молча начать удаляться в сторону соседней площадки. «Эй, куда пошли?» – перебивает он свою ритуальную боевую пляску вокруг мяча, который, едва не клялся, ни за что нам не даст. Он предпочел бы теперь, кажется, отдать мяч и доиграть с этой послушно гонявшейся за ним тетей. Но меня уже всерьез проняла его агрессия – сказался опыт отвержения в детстве, когда я вроде бы не страдала от нехватки дружбы, но и никогда не чувствовала себя своей в игре самых популярных и приглашаемых.
Вот почему еще сильнее, чем ругатель с мячом, задевают меня сердито поджавшие губки девочки, когда загородили от подступившего Самса воздушный шар. А шар-то наш, это я его утащила с выборного участка, где шары раздавали во славу нового мэра, которым готовился оказаться прежний. Гримаски девочек, не пускающих в игру, – призрак моего прошлого, и как хорошо, что на детской площадке я разгадала и закрыла свой детский гештальт. Поняла вдруг, почему меня и во взрослой жизни остро интересуют проекты и площадки, куда меня могли бы позвать, но не позвали.
И что я до сих пор не переросла представления, будто все вокруг должны соответствовать моим представлениям. Например, о справедливости, именем которой я прошу темненькую девочку в бархатистых трениках дать нам немного порулить прочно приколоченным к земле во дворе, деревянным автомобилем. Я видела, что девочка собирается уходить, вот и подошла с Самсом, но та, распознав намерения чужого мальчика, метнулась обратно за руль и принялась крутить самозабвенней, уголком глаза за нами подглядывая. Я помню из онлайн-курса, что выяснять отношения можно только иерархически: маме с другой мамой – и думаю, что отыграюсь, если немедленно уведу Самса к горке, не дав вредине насладиться его разочарованием. Пускай посидит, посторожит – я мню себя хозяйкой не машины, так положения, но на деле себя я привязала к деревянному рулю куда крепче: чувствую, что не могу отделаться от досады на человека, отправившего мою просьбу в игнор. Кто освободит меня, объяснив наконец, что отказ в просьбе – не поражение в правах?
Когда в другой раз от нас примется защищать наш трактор трехлетка, рассвирепевший от попыток матери принудить его к щедрости: «Отдай мальчику, он будет грузить песочек», – говорила мать. «Но зачем, зачем?» – негодовал мальчик, и тут уж был, на мой взгляд, в своем праве – я решительно заявила, что в правой руке у него за спиной – наше. Трактор отшвырнули, но нас в покое не оставили: наезжали самосвалом, требовали посмотреть. Я ревновала к спокойствию другой мамы, девочки, которая раз за разом спокойно поясняла немо удивленной малышке в розовом: «Вот так мальчик! Мы строим, он разрушает!» – и набирала песка в формочку снова. И к свободомыслию мужа, который велел мне не соваться в Самсью жизнь, пока тот не попросит. Мне стало стыдно – почему-то перед мамой свирепого мальчика, которая вдруг да услышала, как я тихонько жалуюсь на него мужу.
И только тут я поняла, что надо было ему на самом деле: он пронесся мимо меня за другим мальчиком, судя по их воплям, извернувшимся стащить машинку у нашего разбойника и теперь убегавшим картинно, не спеша, едва ли не на носочках. Угодив ногой в песчаную ямку, как в смешном и глупом кино, вор растянулся, разбойник торжествовал. Оба были счастливы своим приключением.
Вскоре мы с мужем и мамой разбойника хохотали, глядя, как трехлетка улепетывает от Самса, а тот, даром что еще не умеет гоняться в салочки, действительно будто преследует его, а на деле свой трактор в чужой руке. Раз десять они совершают полный цикл на большой горке над песочницей, и мальчик снова и снова, лихо съехав вслед за демонстративно выпущенным вперед нашим трактором, добегает до нас и, натурально задыхаясь, доверительно сообщает: «Я от него оторвался!» – и мы рыдаем, глядя, как столь жестоко загнавший его преследователь усердно возится на большой горке, с которой совсем недавно научился скатываться самостоятельно.
Так я поняла, что разбойника на детской площадке можно обыграть, если понять, во что он играет. Впрочем, некоторые похищения не требуют соучастия. Помню я молчаливую девочку-белочку, которая отбирала любой оброненный мячик – лишь бы не свой: отберет, отбежит и стоит с ним, смотрит, как оно нам? Это было так странно – отнимать и не играть, что я даже не смогла на нее раздосадоваться.
Как и на девочку, которая, увидев, как Самс поворачивает прочь от волнообразной горки, несмотря на мои уговоры, просигналила мне: «А я скачусь!» – и я долго потом мусолю догадку о том, что только взрослые и свободные люди умеют делать что-то для себя, а подрастающие активничают ради взгляда в их сторону. Обойдя вокруг горки, мы с Самсом застаем девочку на самой волне, посередине спуска, и вот уже я подбадриваю ее осуществить свой дерзновенный замысел.
Это редкость пока для меня – встретить ребенка, задумавшегося на полдороге. Чаще удается укрепиться в предубеждении, взращенном детскими же, кстати, книгами и фильмами, о квелости взрослых – и клевости детей. (Помню, самой ранней моей попыткой в прозе была повесть о войне детей и взрослых – до сих пор гадаю, о чем может говорить такой конфликт в воображении ребенка.)
Я от души болею за мальчика, давшего стрекача, едва загорелась лампочка в прививочном кабинете, невзирая на то, что вот уже четверть часа мама без остановки полощет его в барабане с порошком продвинутых родительских максим: «…Будет немного больно, но ты не переживай, вот девочка плачет, потому что она не знает, куда ее привели и зачем, а ты же знаешь, я тебе сказала всю правду, так что не переживай, ой скажи, мама мне надела бахилы, а себе забыла, себе-то тоже надо взять, только не поскользнись, вот садись, ждем, ну немного уколят, я тебе рассказала, кто тебя потрогает, где уколят, что будет, вот и наша очередь… Ай!»
Я проникаюсь нежностью к мальчику, заметившему крошечное соцветие на сиденье автобуса, прежде чем сел рядом с мамой, нагруженной сумками.
Я восхищаюсь мальчиком, настигающим с мамой готовый отойти автобус, когда мама кричит: «Дима, сюда!» – и заскакивает в переднюю дверь, но Дима, дернувшись было из послушания, запрыгивает в другую, дальше, и только поэтому успевает.
Я уважаю девочку, улучившую момент спросить маму у сушилки в туалете в парке Горького: «Как надо подставлять?» – «Никак, – отвечает мама, не вникая. – Здесь не работает, наверное», – но девочка не отдергивает рук и долго еще пытается разделить с мамой радость открытия: «Работает!» – «Пошли». – «Мам, работает!»
Я готова пожать руку мальчику, который ищет для мелкой сестры еловые шишки возле единственной на весь двор жиденькой елки. «Мама, а где еще елочки?» – посылает он запрос, кажется задержавшийся для обработки в смартфоне, от экрана которого мама угукает, не глядя, внутренним навигационным чутьем передвигаясь за парой детей. Наконец мама отрывается от экрана, будто открывает глаза, и озирается, как в новой локации, чтобы подтвердить сыну: на этом уровне елочек недобор.
Я и сама заработала грозный окрик проходящего об руку с девушкой молодого мужчины, вопросившего: «Что вы за мать?» – когда я не поспешила оторваться от переписки в мессенджере, чтобы прийти на помощь Самсу, который тогда не считал нужным ни подавать голос, ни вставать самостоятельно, если упадет: лежал себе преспокойно и ждал, пока я догадаюсь поставить его на ножки.