Зато как малодушно я рада, что Самс научился отбегать с дороги при первом жужжании колес, так что пробило даже обычно спокойного мужа, который заволновался, не опасно ли вот так опрометью бросаться в кювет. Самс ныряет в летнюю траву по щиколотку, потом выглядывает из своего зеленого коридора на взлетную бетонку и, поняв, что послышалось, сам себе отменяет команду: «Не-а!»
А вот бабушками его пока не пугали, поэтому, стоило одной заговорить с ним в парке, расспрашивая дежурно про птичек, как он решительно меняет объект прогулочной привязанности и от мамы с мороженым и смартфоном заворачивает за пожилой незнакомкой. Та уж и сама не рада своему обаянию и, чтобы избавить Самса от чар, специально возвращается на развилку и проходит несколько шагов по аллее со мной, пока не убеждается, что вагончик перецепился на родной локомотив. Впрочем, мне трудно ребенка не понять: за миг до его черной измены я и сама разговорилась с этой бабушкой, поведав ей, что Самс, вот дела, боится мороженого и ни в какую не хочет даже лизнуть.
Дома я не сразу понимаю, почему, пока я мечусь, он то и дело бросает все и гонится за мной с розовой продуктовой тележкой: мама играет в уборку, и он прокладывает вслед ей молниеносные аллеи, чтобы снова не оказаться вне игры.
Путаться под ногами – оптимальная стратегия выживания малыша, к которой так привыкаешь, как и идти на звук, что не сразу прислушаешься, будто к стихшему ветру, к вдруг наступившей сосредоточенной тишине. Тогда делай точный бросок, сбивай с ног, выворачивай карманы, попирай сокровища, но дух перехватывает, и замираешь, когда видишь Самса, пожевывающего иголки с разноцветными набалдашничками, сноровисто повыдернутые из ромашки-картонки, так что и пол усеян вокруг, и к нему не подступить, не ойкнув.
– Что же ты за блогер, – скажет мне муж, почему-то развеселяясь от моего страшного признания.
Это ведь его иголки и были, однажды на прежней квартире он даже пустил их в ход, подшивая занавеску (работа, за которую я бы, даром что женщина, даже не взялась, но попали они в зону доступа ребенка по моей вине: я выселила их из шкафа с замочком ради книг с окошечками и не подумала, что Самс найдет их в плоской коробочке, спрятанной в круглой баночке в самом дальнем углу кухонного шкафа, тоже заставленного книжками).
– Что ж ты за блогер, если даже его не сфотографировала?
Я смутилась, зачем-то стала оправдываться: мол, схватила его, ссыпала с его языка иголки, стала ими покалывать, чтобы объяснить, как это опасно и остро.
– И куда уколола? – заинтересовался муж. – Нет, ну надо было, конечно, в бочок.
– Тебя там не было, – обиженно отвечаю я, – чтобы сфотографировать и сказать, куда колоть!
– Я курицу доем, не к столу будет сказано, – муж остался невозмутим и на детской площадке, где ребенка прорвало, штаны заляпало и я вопила, что не ототру. До беременности я заслужила у себя репутацию особенно запасливого зверька, не выдвигавшегося, скажем, на форумы молодых писателей без точно лишних пар колгот и непонятно на какой случай таким числом прихваченных теплых кофт. И колготы, и кофты регулярно кому-нибудь да пригождались, хотя тащила я их для себя, заранее пугаясь, что подморозит, прорвет, а я без двойного запаса. И, конечно, теперь я разобрала коляску и избавилась от упаковок запасных вещей, благо теплынь, единственно в этот день потопа.
Мы в глубине парка, переросшего в лес, и буйный след сирени забивает дух нашего преступления. Муж дожевывает холодный рулет с курицей, который пришлось купить вместо горячего хот-дога, потому что свершилось страшное: он забыл наличку. Вечер почти испорчен, но, к счастью, я не изменила привычкам юности и захватила-таки кофточку для себя. Такой белый трикотажный кофтец со скучными розово-голубыми полосками на рукавах, которые были бы хороши, однако, на штанинах. Через пять минут Самс, сунутый ногами в эти мои рукава и подвязанный трикотажным белым узлом под грудь, потрясает трактором перед девочкой, лезущей за ним на горку, будто ораторствующий патриций. Муж, доев, завлекает его продолжать путь, проложенный по гугл-карте. «Хватит, – говорит, – тебе тусить на детской площадке, нам еще тут могилу вятича искать».
И за две недели до Самсьего дня рождения муж не потерял ни самообладания, ни направления, хотя подруга сказала потом, что начинает уже его жалеть, ведь в этот раз я точно взяла с избытком. И подругой подаренное платье-колокол, в котором некуда больше пойти: в холод голо, в жару парит и соскальзывает с груди, и еще два комплекта себе, и четыре Самсу, и две пары туфель, и лопающуюся косметичку, и большой мужнин фотоаппарат, позволяющий ему экономить на моих фотосессиях.
Мы отправились на озеро Сенеж, в места детства моего мужа, у которого, в отличие от меня, детство и правда было не книжным: с курами и ежами, деревней и лагерем, озером и надувной лодкой через него, тетками и сестрой. Я распугивала купальщиков полным макияжем и воздушным подолом, я презрела туфли и затащила Самса в волну, я мокла, Самс истерил, не позволяя не то что себя – голубой резиновый кораблик, специально прихваченный из ванной, закидывать в воду, трава щекотала, я переодевалась, и мы шли через заросли под стражей динозаврьего ростом борщевика, мы форсировали мост и ждали пропуск в охраняемую зону, мы спешили на проблески заката за густыми вечерними облаками.
Воздушная юбка моя, вынутая дома для стирки, пахла водорослями, как русалий хвост.
И этот запах – всё, что осталось от нашего большого путешествия на автобусах и электричках с тремя набитыми шопперами в руках. На подходе к дому муж вдруг спросил: «Где мой рюкзак?» – «В каком смысле?» – не поняла я. «В прямом!» – констатировал он и сорвался в темноту. Как потом оказалось, он догнал автобус, который подозревал, на арендованном каре и даже обогнал, решив поймать его на конечной, но тот вдруг свернул маршрут, и муж поехал допрашивать сотрудников метро.
За это время я успела настрочить ему эсэмэску, что жизнь его мне дороже рюкзака с ключами и большим старым фотиком, на котором вот так глупо сгинули отпечатки нашего долгого, трудного, в романтических зарослях дня, а дню этому никто из нас троих не радовался так, как я.
И окончательно понять: человеку все равно, что оплакивать. Глубина отчаяния не соизмеряется с окружностью бреши.
Дело не в вещи, а в принципе. Не нужно доходить до крайностей, чтобы испытать острую экзистенциальную обиду.
«Зачем?» – этот вопль отправляется в небеса, пока отправительница прячет глаза, не смея ни мужу, ни Богу показать, до какой степени она разочарована.
И чувствует, что осталась ни с чем, разгребая три пакета барахла и едва не отбиваясь от сына, который никак не уснет, не даст ей без свидетелей, всей душой предаться гневу – последнему утешению обманутого судьбой. Какая насмешка: подарить нам этот день – и в самом конце отобрать то, для чего он затевался!
«Тебе мешало, да?» – Я опять прохожу этот знакомый круг. Отрицание, гнев, торг, депрессия, принятие. Я воображаю, что вот мужу сейчас выдадут рюкзак на нашей конечной станции метро: там часто обходят поезда перед отправлением в обратную сторону, а на автобусной остановке он, как сам уверен, рюкзак забыть не мог. Я обещаю наконец пойти исповедаться и причаститься в честь радости, если мне ее по милости обеспечат. Я проектирую в памяти снимки, которые муж не дал мне сразу посмотреть, и значит, теперь мне никогда не увидеть, каким запомнился бы этот день, будь у нас где его прокручивать снова, и жалею об особенно удачно подловленном ребенке в траве – когда мать оставила его в покое, а отец спрятал фотоаппарат, он вдруг так привольно, фотогенично расселся один на отдалении от пенки и скарба, что я прямо гордилась, сумев убедить неторопливого и негибкого мужа срочно опять достать фотоаппарат. Все выходные я была с мужем очень тиха и ласкова, но заметила, что неожиданно громко и сердито срываюсь на ребенка.
Есть, впрочем, разница, когда проходишь стадии домашнего богоборчества по второму разу.
Кругу отчаяния теперь прочерчены границы, и дальше определенного диаметра, как поводка, оно не забегает. Это как знаменитые концентрические круги познания, только наизнанку. Чем больше ты знаешь, тем обширней вокруг проступает область незнаемого. Чем больше ты потерял, тем больше ценишь то, чем владеешь: необъятность возможностей за твоей чертой перестает волновать, и кажется, что весь мир переместился к тебе под бок, раз у тебя осталось еще вот то и это.
Я бы хотела написать, что потерявший умеет быть благодарным, но он скорее встревожен и удивлен. Нарушено его базовое доверие к миру, который, оказалось, не такой уж надежный трамплин для прыжка. Потерявший отсиживается – или прыгает без страховки, как в последний раз.
Когда я даже психологу побоялась назвать точную сумму, потраченную на библиотеку Самса, она посоветовала мне проявить свой страх. «Завещание, – сказала она, – напишите завещание и дописывайте всякий раз, как потянет купить новую книгу. Напишите, почему вы купили ему эту книгу, что в ней ценного, как бы вы хотели, чтобы он ее читал, для чего. Столкнитесь, – подтолкнула, – уже со своим страхом смерти». И добавила, что в этом есть и дальновидный практический смысл: известно, что современные наследники книги по смерти дарителей чаще выбрасывают – целыми библиотеками.
Вот он книги выбросит, а завещание к ним, может быть, перечитает.
Я накупила десятки дешевых конвертов на почте – адекватных по стоимости открыток там, против ожидания, не оказалось, – но так и не оставила ни одной вложенной записи. Ритуал показался мне слишком зловещим, а ценность каждой купленной книги слишком очевидной. Но страх свой разглядела и, в общем, порадовалась его качественному скачку.
Тридцать пять лет я боялась жизни – и вот наконец дошло, что бойся не бойся – один конец. «Горько скорбя о каждом невозвратном дне, ушедшем без пользы», – стращает акафист за единоумершего образом напрасных сожалений вырванной из тела души. Я вспоминаю эти слова и вяло думаю, что вот опять взялась переслушивать «Гарри Поттера» вместо лекции по воспитанию или недавно изданного романа, претендующего стать книгой года. Но пронзает меня не это, а вдруг проясненный факт, что на том свете мне не дадут больше почитать «Гарри Поттера».