В Чистилище не мучают, но оттого-то все здесь не радует.
Город серокрылых – между мирами, промежуток, передышка, где можно собраться с мыслями и духовными силами, но где им нет настоящего применения.
Здесь не живут, сколько бы ни обживались. И не связывают судьбы, сколько бы ни дружили.
«Слишком счастливый город», в котором «невыносимо», – рыдает перед исповедником Ракка, и напряжение в сериале создается и раскачивается благодаря все большему несовпадению райской картинки и адских мук, которые каждая из героинь носит в себе.
Но есть и еще одно расхождение, благодаря которому город серокрылых не помещается на схеме между раем и адом.
Чистилище – образ посмертия, но сериал переполнен символами рождения и детства. Утроба-кокон, откуда появляются новички, ниспавшие в город, орава малышни, не желающей есть морковку на завтрак, сами юные, светлые, будто не вполне воплощенные силуэты серокрылых наводят на ощущение, что в сериале готовятся не к посмертному воздаянию, а к рождению.
Вылуплению в свет – что бы это ни значило: встречу с Богом Отцом или земными родителями.
И «счастливый город», в котором «все так добры и заботятся друг о друге», мучает героинь, как детей – искаженное детство.
Забота и привязанность, наполняющие будни серокрылых, недаром входят в такое острое противоречие с главным сюжетом, не поддающимся ни обсуждению, ни прорисовке: одиноким полетом серокрылого прочь, за удерживающие стены города.
Серокрылому предстоит разбить кокон, чтобы вылупиться, и преодолеть притяжение стен, чтобы освободиться, и два этих волшебных акта инициации в итоге выглядят метафорами душевной работы.
Чтобы вылупиться, придется принять ценность своего существования.
Чтобы улететь, придется согласиться на ценность своего одиночества.
Какое уж тут посмертье? Проблемы-то самые детские.
Корневые, базовые, выстраивающие долгий путь человека, исходя из его первой и главной привязанности: отношений с матерью.
И Богом как в самом деле создателем и отцом.
«Счастливый город», в котором «все так добры и заботятся друг о друге», оказывается главным соблазном на пути к рождению, к вылету в самостоятельную, достоверную, не промежуточную жизнь. Круг искаженной заботы и связывающей любви удерживает в городе так же сильно, как магические его стены.
Психолог Петрановская подобрала удачные кино– и мультиллюстрации к лекциям о некорректно сложившемся материнстве, и в разобранных ею «Рапунцели» и «Храброй сердцем» модели отношений матери и дочери прочитываются наглядно и буквально. В «Союзе серокрылых» их куда сложнее распознать и героиням, и зрителю – прямо как в реальном общении.
«Я всегда буду рядом», – рефрен счастливой дружбы в сериале, передающийся в поколениях серокрылых. Легендарная Курамори, обещавшая всегда быть рядом с горестной черноперой Рэки, сама Рэки, не только обещавшая, но в самом деле задержавшаяся, будто мать, у постели заболевшей, забоявшейся, засыпающей Ракки, и эта последняя, по-младенчески тянущая ручки к такой же для всех младшенькой и не по статусу скоро упорхнувшей из гнезда Куу: «Я хотела быть с тобой рядом… ты могла бы столькому меня научить…»
Но «всегда рядом» – страшное обещание, которое и настоящая мать никогда не исполнит и исполнять не должна.
Хотя бы потому, что рождается и умирает человек все равно в одиночестве.
И это ранит, пока не поймешь, что один и живешь.
Сколько бы людей ни обещали быть «рядом всегда».
Скольких бы ни хотел удержать от полета прочь.
И что, плача об упорхнувшей, оплакиваешь себя.
Свое обострившееся сиротство.
«Теперь ты совсем взрослая» – есть в сериале и такой рефрен, в противовес.
Поощряющий к хлопотам, вызывающий прилив сил и улыбок.
Одинокий полет серокрылого кажется метафорой «совсем взрослой» – и потому до конца одинокой – решимости жить.
Жить не ради опекаемой подруги, не силами удерживающего за платье ворона, не заботами старшей по дому сестры.
Жить ради себя, оборвав сиротский плач.
Две главные героини, две лучшие подруги – робкая послушливая Ракка и властная заботливая Рэки – на миг покажутся антагонистками.
Но это – не конфликт, а полное дополнение.
Искаженная дочь, боящаяся жить без старшего, и искаженная мать, боящаяся попросить о помощи, – два точных образа нарушенной привязанности.
«Родитель – это доминантная забота», – рисовала Петрановская простую схемку, раз от разу обраставшую путавшими изначальную простоту и ясность, ложными и ненужными стрелками: не по делу выданного доминирования, не туда направленной заботы.
«Ребенок – это доверие и следование», – продолжала рисовать она, перекрывая на схемах искаженных отношений стрелочки радостной детской привязанности.
И вот чем «Союз серокрылых» интереснее диснеевских иллюстраций.
Проще всего ведь в нем было бы сказать, что Ракка и Рэки – наглядные жертвы искаженного материнства.
Ракка, отвергающая себя: «Мне просто нет места в этом мире… Меня просто не должно быть…» – соблазнительно точный образ ребенка, недополучившего заботы. Растущего с неподтвержденным правом на существование.
Рэки, отвергающая заботу: «Боялась, что никому не нужна… что, если буду звать на помощь, никто не отзовется…» – соблазнительно точный образ ребенка, барахтающегося в бунте, потому что однажды выбили почву из-под ног. Растущего с ощущением, что довериться в мире некому.
Неприятие себя и неприятие мира – два базовых греха, удерживающих каждого человека в магическом кругу искаженного детства.
Но именно то, что в «Союзе серокрылых» нет зримой, мультяшной матери, с которой можно побороться за право быть взрослым, раздвигает пространство борьбы в бесконечность.
В ту одинокую сентябрьскую ночь я рыдала над туманно-молочными образами моего детского преступления.
Осознав вдруг остро, что нелюбовь к себе – действительно грех.
Бытийный, изначальный, страшный.
Что падаю, не потому что ворон – мама, небесный покровитель, Бог – в вещем сне так трогательно «бесполезно» – «Бесполезно, но спасибо тебе», говорит ворону Ракка – удерживает меня за платье. Нет, это я сама так нацеленно и сильно стремлюсь упасть.
«Союз серокрылых» для меня – не о тайне посмертия, а тайне рождения.
Наглядная иллюстрация того, что человек рождается, чтобы начать наконец быть.
Не греться пожизненно в утробе.
И не вычеркивать себя из «сени смертной», едва «убоявшись зла», если переиначить сказанное в одном из Давидовых псалмов.
А найти свой путь из круга заботы и страха. Одинокий, самостоятельный, ни на чей больше не похожий. Который чем дольше выспрашиваешь у матери, тем дольше не двинешься с места.
Потому что и мать – вот знание, доступное, по Петрановской, только взрослому, вылупившемуся из кокона человеку – такая же твоя, серокрылая и пленная сестра.
Человек, а не Бог спасающий.
Зеркальные Ракка и Рэки вытягивают друг друга из плена отчаяния.
Но в решающем акте спасения забота должна обратиться своей противоположностью.
«Спасти Рэки – значит разлучиться с ней. Ты к этому готова?» – спрашивает Ракку исповедник и терапевт.
И это то, что матери и ребенку никогда не понять, это знают только взрослые, равные, одинокие, летящие люди.
1 июля 2017
Это не верба
«Это не верба», – сказали мне справа. – «Не верба?» – «Не верба. Спрячь». – «Почему?» – «Потому что лучше ничего не освящать, чем освящать непонятно что».
Храм – маленький космос не только потому, что здесь, по вере, дом Божий. А еще и потому, что укрупняет любую мелочь и ставит ее перед тобой межевым камнем. Духовная жизнь вообще кажется чем-то масштабным, космическим, отвлеченным, пока не начнешь хоть немного всерьез наблюдать за собой и не окажется, что застреваешь на каждой пылинке.
«Воином света, – читала я, будоражась, будто главой из фэнтези-саги, – воином света соделай своего служителя», и чувствовала себя другом эльфов на пути в Ривенделл, пока не вчиталась и не увидела ясно, что в благодарственной молитве по Святом Причащении написано: сыном, – сыном света соделай. Столько просить, чтобы взяли хотя бы приемышем, – куда там выйти в защитники.
Вот и ветка в моих руках – очитка, непреднамеренная ошибка свекрови, которая передала накануне праздничных выходных Самсу ветку с пушинками, а я, чтобы ее порадовать, и предложила: давайте снесу освятить. Было прогуглено, что святят как раз накануне Вербного воскресенья, в Лазареву субботу, и я со своей веточкой в туристическом пакете, украшенном подписями на иврите, направилась на вечернюю службу.
«Ну и что, пусть посвятится». – «Делай, что тебе говорят».
Надо еще сказать, что причаститься маме с малышом – приключение сплошь из выборов на развилках. В былые годы я ходила по будням, когда на литургии я и две бабушки, чтобы не пополнять и без того долгую очередь людей, отработавших пятидневку. Но караулить свой черед к исповеди с человеком, которому все равно где бегать и транспорт возить – вот уже и с пандуса при храме нас с тракторами погнал охранник, хотя идею погонять тут машинки, каюсь, Самсу подала я сама, – караулить, подписывая коряво грехи на сложенном вчетверо листе едва пишущей храмовой ручкой для молитвенных записок, увертываясь взглядом от охранника и признаваясь себе, что в ребенке нашла повод разгуляться на службе ногами и глазами, – очень уж бестолковый расход энергии. Теперь мы с Самсом, никого не беспокоя, прогуливаем литургию целиком – на детской площадке при храме, усыпанной ломаными паровозиками, потертыми зверьками, выгоревшими лопатками, зато накануне я оставляю его свекрови, и никто больше не пропускает меня первой к исповеди, потому что с виду я больше не мать с малышом, а нерадивая дева, домявшаяся до того, что в храме выключили огни и охранник попросил всех, кто не на исповедь, покинуть помещение. Да и на исповедь осталась я одна, задержав излюбленного священника, коллеги которого, закончив жатву приходских грехов, расслабленно покидают алтарь. Накануне – а не утром по ходу литургии – в нашем храме исповедуют только по большим праздникам, так что я отстояла одну из трех очередей, и та насилу на мне иссякла.