Только теперь я понял, что он опять, как и во времена академии, пьян — только теперь не от вина или коньяка, а от революции. Я подумал, не попробовать ли отрезвить его вопросом, почему их кровное братство с Багратом так быстро закончилось, и напомнить об обмене сценариями, но отказался от этой мысли и вместо того поинтересовался, что мой коллега по литературе и по сценаристике сейчас пишет. Гиви посмотрел на меня таким взглядом, словно я хотел преподнести ему полное собрание сочинений Ленина, и сказал, что я, как видно, совсем рехнулся, о какой литературе может идти речь сейчас, когда…
«Когда решается судьба нации», — прервал я его, потому что эту фразу я уже выучил наизусть.
Гиви замолк и изучающе на меня посмотрел. Я думаю, он пытался прояснить для себя, не агент ли я КГБ. Ответ, скорее всего, был отрицательный, потому что он снова схватил меня за руку и потащил туда, где толпа слушала очередного оратора. «Пошли, это очень важно», — сказал он, когда я стал объяснять ему, что опаздываю на венчание. Мы протолкнулись сквозь толпу, перебрались через возвышение, на котором стояла трибуна, и вошли во внутренний двор, где, видимо, находился штаб организаторов митинга.
«Стой здесь, не уходи, сейчас я тебя познакомлю с господином Г.», — объявил Гиви и удалился. Во дворе тоже было довольно много народа, и я быстро потерял бывшего сокурсника из виду. За свою жизнь я попадал в немало идиотских ситуаций, взять, например, ту, когда нас заставляли лицезреть похороны некого давно забытого генсека, но нынешняя была немногим лучше упомянутой, а может, даже и хуже, потому что теперь ведь как будто была свобода. Я, разумеется, знал, кто такой господин Г., но не имел никакого желания с ним знакомиться. Господин Г. интересовал меня столь же мало, как господин Ш., господин Т., П. или любой другой из этой бездарной, но честолюбивой компании, для которой не шахматы — жизнь (что я еще мог понять), а, наоборот, жизнь — шахматы, и кому настоящее место, учитывая все сброшенные с доски фигуры (помните, когда-то на стадионах разыгрывали партии в живые шахматы?), было по мне там, далеко, где очень холодно, в ненецком аду, и пусть они хоть с утра до вечера раздавали б интервью белым медведям. Но я человек безнадежно вежливый и никак не мог проститься с таким старым знакомым, как Гиви, по-английски (или по-французски). К счастью, он отсутствовал недолго и вернулся вместе с худощавым, немножко старше и выше меня, седовласым мужчиной в черной рубашке, чьи нервозность и бегающий взгляд позволяли думать, что это вполне может быть будущий президент. Меня представили как журналиста из Еревана и добавили, что я приехал в Тбилиси специально, чтобы задать несколько вопросов господину Г. На самом деле спрашивать у господина Г. мне было нечего, но я не хотел поставить Гиви в неудобное положение и потому задал самый, по-моему, человечный вопрос: очень ли ему трудно представить себе мир и единство между абхазами и грузинами, которые только что обменялись первыми выстрелами (о перестрелке около какой-то реки, название которой я забыл, я тоже слышал утром в доме невесты). Господин Г. воспринял мой вопрос очень серьезно. Он кивнул в знак понимания и сказал, что это абсолютно представимо и даже проще простого при одном условии: если в Грузии придут к власти демократы (иными словами, он и его сторонники, чего он уже не сказал). Наверно, боясь, что я не понял его ответ с одного раза или просто не зная, что еще добавить, он повторил — как любят повторять одну и ту же мысль по нескольку раз чуть другими словами школьные учителя и, особенно, военные, — что если демократы придут к власти, все межнациональные проблемы в Грузии решатся сами собой. Затем он удалился, Гиви победоносно посмотрел на меня, явно гордясь своими высокими знакомствами, еще раз патронирующе похлопал, как младшего брата, по плечу и посоветовал хорошенько запомнить эту встречу, что я и сделал. Что касается двоюродной сестры, на чье венчание я явился весь потный от быстрой ходьбы, то она, к счастью, вместе с молодым мужем успела уехать в Америку до того, как демократы во главе с господином Г. в самом деле пришли к власти, и началась война.
Несколько месяцев спустя, в октябре того же года, в Ереван приехал Альгирдас. Переписку мы с ним не вели, поэтому для меня было полным сюрпризом, когда зазвонил телефон, и я услышал в трубке голос со знакомым акцентом. Он сказал, что находится в Союзе писателей; я ответил, что сейчас приду, пусть он подождет, и сразу вышел. Дом Союза был полон беженцев из Азербайджана. Протиснувшись между нервными, взволнованными, отчаявшимися людьми, я поднялся на второй этаж и вошел в секретариат. Там было тихо, у стены на стуле сидел какой-то солидный господин в бархатном костюме болотно-зеленого цвета и читал газету. Только когда он поднял взгляд и посмотрел на меня, я понял, что это и есть Альгирдас. Медленно и с достоинством он встал, отложил газету и подошел ко мне. Я хотел по-прибалтийски пожать ему руку, но он обхватил меня своими лапами гризли и стиснул так, что у меня хрустнули кости. «Трдат, старый хрен!» — сказал он радостно, и я удивился, куда делась его нервозность.
Выяснилось, что Альгирдас приехал не просто так, ради собственного удовольствия, а в командировку, и ему забронировали комнату в «Двине». Естественно, не могло быть и речи, чтоб мой друг жил в гостинице, когда у меня есть своя квартира, так что мы сразу отправились в «Двин», забрали оттуда его пожитки и поехали ко мне. Когда мы размещали их у нас на веранде, Анаит как раз пришла из своего Конвента пообедать. Сначала она смотрела на Альгирдаса с недоверием, но, когда выяснилось, что гость — член правления «Саюдиса», она заулыбалась и стала так заискивать пред Альгирдасом, словно напрашивалась ему в референтки. Жизель тоже была у нас и даже побледнела, когда я ей представил Альгирдаса, — я думаю, она впервые в жизни видела столь близко такого интересного мужчину. Женщины стали накрывать на стол, а мы пошли в кабинет поговорить. Оказалось, что после того, как Альгирдаса выкинули из академии, его жизнь изменилась до неузнаваемости: он стал на родине признанным сценаристом. Два его фильма уже вышли на экран, а съемки третьего должны были вот-вот начаться. Хотя у меня и лежал в ящике стола диплом сценариста, я таким успехом похвастаться не мог. Правда, некоторое время назад я зашел на студию напомнить, что где-то там у них лежит сценарий на тему геноцида, который в свое время снимать не разрешали, но мне тут же сказали, что теперь для этого просто нет денег. И все же Альгирдас был для меня слишком близким человеком, чтоб я ему завидовал, мы вернулись в гостиную за накрытый стол, и я даже выпил за его здоровье целую рюмку карабахского коньяка, презентованного кем-то Анаит во время ее последней поездки в Карабах.
Альгирдас пробыл в Ереване целую неделю, но я соврал бы, если б сказал, что виделся с ним за это время больше, чем по четверть часа в день. В качестве эмиссара «Саюдиса» Альгирдас имел множество встреч с руководством Конвента и с лидерами разных его группировок, среди которых было немало тогда еще не бывших писателей. Анаит снабжала Альгирдаса телефонными номерами, так что с утра гость сразу начинал звонить, а потом Анаит вела его туда, куда ему было надо. Взаимопонимание Альгирдаса и Анаит было абсолютным, как у гребцов одной лодки или у двух цирковых акробатов, которые точно знают, какое движение партнер сделает следующим. Альгирдас с большим аппетитом ел все блюда, которые Анаит и Жизель готовили наперегонки, но больше всего ему понравились обыкновенные помидоры. Он сказал, что таких сочных помидоров, как в Ереване, он никогда в жизни не ел. Жизель кокетничала с Альгирдасом вовсю и даже пыталась заманить его в Аштарак[16] посмотреть на Кармравор, но из-за занятости Альгирдаса из этого ничего не вышло, и мои возникшие в один момент, когда Альгирдас рассказал, что он все еще не женат, надежды выдать свояченицу за бывшего соседа по секции снова развеялись.
В день отлета у Альгирдаса политических переговоров уже не было, и мы провели утро вместе, гуляя по Еревану и беседуя в основном о литературе. Альгирдас поинтересовался, все еще ли я пишу по-русски или вернулся к армянскому языку. Я ответил, что вернуться можно туда, откуда пришел, я же армянским литературным языком никогда толком не владел, я учил его в школе в качестве иностранного и писать на нем могу в лучшем случае поздравительные открытки. «На иностранный язык тоже можно перейти, — заметил Альгирдас. — Бери пример с Набокова — русский писатель, а прославился тогда, когда стал писать по-английски». Я сказал, что прославился Набоков не из-за смены языка, а благодаря специально выбранной пикантной теме, которая привлекает плебс, как мед мух. «Газданов вот языка не поменял и в итоге писал намного лучше», — добавил я. «Кто такой Газданов?» — спросил Альгирдас, и я ответил, что отнюдь не удивляюсь его неосведомленности, потому что Газданов был не потомком российского министра, а простым осетином, так сказать, инородцем в русской литературе, и поэтому он всегда был менее популярен, чем Набоков, хотя и написал в эмиграции несколько хороших романов, работая в Париже таксистом. «Значит, и тебе будет трудно», — сказал Альгирдас. «Почему?» — спросил я. «Потому что ты тоже инородец в русской литературе», — сказал Альгирдас с той внутренней самоуверенностью, которую мужчине могут дать только любовницы-киноактрисы. «Почему ты считаешь, что я принадлежу к русской литературе?» — спросил я удивленно, потому что мне никогда не приходило в голову сравнивать себя с Достоевским. «Ты ведь сам сказал, что пишешь на русском, а литературу определяют по языку», — заявил Альгирдас безапелляционно. И мы стали спорить, существуют ли национальные литературы вообще, или есть лишь одна Большая Литература, для создания которой пользуются разными языками. К консенсусу — это в тот момент было весьма модное слово — мы так и не пришли, и я предложил принять за рабочий вариант, что я не русский и не армянский, а советский писатель. «Валяй, — сказал Альгирдас, — но в таком случа