Каждый, кому не по нраву окружающая его действительность, должен знать, что лучшую в любом случае взять неоткуда. Все революции совершают, чтобы освободиться от какой-то навязшей в зубах, ставшей невыносимой власти, а в итоге получают вместо нее другую. Чтобы жизнь на земном шаре стала приятнее, поменять власть недостаточно — надо сменить человечество, только как это провернуть, чтобы сделать исключение для одного самого дорогого человека — себя? Всякая власть, как и люди, говорит одно, а делает другое. Государство как институция создано не для людей, оно придумано для того, чтобы предоставить возможность наслаждаться властью тем, кто ничем больше наслаждаться не умеет. Как я всю жизнь стремился в объятия тех женщин, которые мне нравились, так немалое число людей с таким же сладостным трепетом ожидало секунды, когда государство выделит им собственный кабинет и они наконец-то смогут сообщить толпящимся в коридоре просителям, что сегодня приема не будет. А это означало, что у таких людей и у меня априори должны были быть разные представления о наслаждении. Если я с отвращением относился к власти, они в свою очередь должны были питать отвращение к женщинам. А еще большим должно было быть их отвращение к искусству, потому что искусство — это источник наслаждения, требующий большей тонкости восприятия, чем женщины. Искусство, в отличие от женщин, из отношений с которыми еще только приходится формировать образ удовольствия, уже очищено от первичных ощущений, благодаря чему искусством можно наслаждаться и в настоящем, в то время как проведенные с женщинами часы доставляют полноценное удовольствие только позже, когда о них думаешь. Вот чего я не знаю, это получают ли обладающие властью люди удовольствие от нее так же опосредованно, как я от женщин, вспоминая вечером прошедший рабочий день и упиваясь, например, тем, что удалось всласть поиздеваться над каким-нибудь художником, или их наслаждение непосредственное, как от искусства, и они получают удовольствие от издевательства надо мной в ту минуту, когда этим занимаются.
Если современные таможенники — это легализованные грабители с большой дороги, а современные военные — легализованные убийцы, то, что касается пограничников, я думаю, генетически они происходят от швейцаров, которые благодаря комфортной жизни успешно размножились и пытаются теперь расширить свою зону влияния. Учитывая общее число всех упомянутых и многих неупомянутых подельников власти, каждый религиозный человек должен проникнуться отвращением к существу, создавшему подобное человечество, из-за чего этому несуществующему существу станут намного более приятны атеисты. Обладающие властью доводят иной раз тех, кто власти не имеет и иметь не хочет, до такого отчаяния, что те начинают ненавидеть государство, в котором живут и даже пробуют его низвергнуть, что, конечно же, глупость, потому что государство не что-то реальное, а лишь образ, который люди создали сами, зачем же ненавидеть образ или даже пытаться уничтожить его? Как ванька-встанька вновь и вновь поднимается на ноги, так и после каждой освободительной революции власть рождается заново. Ее невозможно уничтожить, потому что она, как мед, притягивает к себе большинство людей. Меньшинство, те, кто хочет работать и любить, держится от государства так далеко, как возможно, и живет своей жизнью, пока его не убьют — зато большинство, которое работать и любить не умеет и не хочет, словно навозные мухи, немедленно слетается к нарождающемуся новому государству, потому что, только копаясь в государственных органах, они чувствуют физиологическое удовлетворение. По сравнению с государственным чиновником бродяга и тот святой, потому что хотя бродяга сам толком не живет, но зато дает жить другим, в то время как главная задача любого государственного чиновника — это как можно больше мешать жизни других. Не зря многие государства считают сверхважной борьбу с бродяжничеством: ведь в каком-то смысле бродяги намного более опасны, чем ниспровергатели, потому что последние после низвержения того или иного государства неизбежно займутся строительством нового, чего истинный бродяга никогда делать не станет. Но была ли б жизнь без государства лучше, чем с государством? Едва ли. Государство — обманщик и бандит не само по себе, а посредством тех людей, которые его создали и удерживают на плаву, так что с исчезновением государства никуда не исчезли бы ни мошенничество, ни бандитизм. В одном известном научно-фантастическом романе преступников с Земли отправляют на далекую планету так же, как раньше их высылали в Америку и Австралию. Идея неплохая, только в очередной раз желаемое выдается за действительное, потому что если существует планета, на которую когда-то откуда-то ссылали преступников, то это и есть Земля.
Мой двоюродный брат священник Гурген, о котором я раньше не упоминал, потому что не было повода, всякий раз, когда я ругал человечество (а этот обычай был у меня с ранних лет), говорил мне: «Ты, Трдат, слишком много думаешь о земной жизни, в которой справедливости нет и быть не может, потому что ведь иначе не имела бы смысла другая, небесная, справедливость». Увы, сутана Гургена не оказывала на меня того гипнотического воздействия, что на его ягнят, и я отвечал ему обыкновенно так: «Гурген, как я могу верить словам человека, который занимается мошенничеством?» Гурген, погрустнев, замечал, что его деятельность вполне законна, на что я отзывался: «Да, ты прав, это узаконенное мошенничество. Если некто обещает ближнему за определенную мзду достать машину или квартиру, берет деньги вперед и не выполняет обещания, это считается мошенничеством и его отдают под суд, а если некто, например Гурген, обещает ближнему, что несуществующее существо, которое якобы живет в холодном синем небе, там, где сияют звезды, простит ему его свинства и подарит вечную жизнь, то хоть это обещание и остается невыполненным, Гургена все-таки никто не судит, даром что от задатка и он не отказывается». Таких дураков, которые верят в вечную жизнь, конечно, и надо обманывать, но если проигнорировать этот аспект, то разница между двумя примерами окажется лишь в том, что во втором случае мы имеем дело с хорошо организованной преступностью, которая по примеру всех прочих таковых не подлежит наказанию, потому что за ее спиной стоят такие могучие преступные синдикаты, как церковь и государство. Убивая, грабя или обманывая кого-то именем государства или церкви, мы ничем не рискуем, как это уже в достаточной степени доказали все Варфоломеевские, Хрустальные и прочие подобные ночи.
Исходя из всего вышеизложенного, я делаю вывод, что наивысшее счастье для любого народа — это отсутствие у него собственного государства, что спасает его от многих преступлений. Жизнь под чужой властью делает людей лучше, потому что уменьшает их возможность реализовать наиболее отвратительное свойство своей натуры — жажду власти. Быть тем, кого унижают, не очень приятно, но все-таки лучше, чем быть тем, кто унижает, — то же самое в отношении гильотинирования понял Дантон. А вот Чехов ошибся, когда советовал людям выдавливать из себя раба — намного важнее было бы выдавить из себя рабовладельца. Раб, если он хорошо выдрессирован, есть существо весьма мягкое и дружелюбное, а покажите мне такого же вельможу! И если даже вы и найдете одного сердечного и любезного правителя, можете быть уверены, что находящиеся под его властью рабы наглы и грубы. Если во власти вообще есть что-то положительное, то это возможность с ее помощью уничтожить жажду власти в тех, кто в данную минуту не у власти.
Между мною и Кюллике тоже стало государство — точно так же, как оно и ранее бесчисленное количество раз становилось и между более страстными любовниками, чем мы, отправляя их то ли в разные крематории, то ли лагеря, то ли просто оставляя по разные стороны государственной границы. То государство или, вернее, государствишко, которое нас разлучило, вело себя еще весьма скромно. Когда открылась дверь купе и молодой и заметно нервничавший пограничник попросил у меня паспорт, я на несколько десятков секунд почувствовал себя обвиняемым, ожидающим приговора, но, когда он вернул мне кусок картона с гербом не существующей уже страны и предложил выйти из вагона, я понял фатальность происходящего. Спокойно — настолько, насколько был в состоянии — я поинтересовался причиной, и пограничник объяснил мне то, о чем я уже догадался: что у меня нет въездной визы. Я спросил, с каких пор действует подобный режим, и он подтвердил то, что я уже слышал от соседа по вагону: с сегодняшнего дня. С одной стороны, это повергло меня в отчаяние, ибо означало, что вчера я мог мирно переехать границу, с другой же, утешило, потому что для чиновника нет ничего проще, чем перепутать или, вернее, сделать вид, что перепутал, числа. К тому же пограничник был очень вежлив, так же вежлив, как все эстонцы, которых я встречал. Я извинился перед ним за то, что не знал о столь важном нововведении, сказал, что готов немедленно купить визу и стал уже в подтверждение своих слов вытаскивать кошелек, но молодой пограничник, став еще более нервным, сказал, что он выдачей виз не занимается. Мои спутники по купе наблюдали за происходящим с полнейшим равнодушием, на помощь мне не торопились, но и быть помехой как будто не намеревались, но я все-таки подумал, что молодому пограничнику может не захотеться вносить коррективы в свое материальное положение при посторонних, и вышел в коридор, увлекая его за собой. Я уже говорил, что принадлежу к людям, которые не умеют давать взятки (не говоря уже о том, чтобы принимать их), но на этот раз я даже сделал такую попытку. Увы, пограничник, увидев, что я открываю бумажник, покраснел и громко сказал, что будет лучше, если я выйду побыстрее, иначе мне придется оплатить стоянку поезда из собственного кармана. Угроза штрафа на меня как на бедного человека всегда действовала парализующе, вот и сейчас, словно пристыженный школьник, я взял свою спортивную сумку, поблагодарил мысленно соседей по купе за то, что они отнеслись к моему позору с таким же безразличием, как к беде, и вышел на перрон, где увидел довольно много товарищей по несчастью. Он