гая, с трудом переползая в ускользавшую тень, губы потрескались, язык распух, не ворочался, а над нами в бездонном, немилосердно режущем глаз свете так резко обозначался каждый лист… Листья дрожали в накаленном воздухе, а нам ветерок мерещился… Предводитель тревожно молчал, прислонясь к мраморной стене. На дне пересохшего русла, где не текла больше живительная влага, покорно, тоскливо лежала скотина, над ними кружили стервятники, налетали на еще живых, запускали острый клюв в теплую кровь и злобно озирались, вскидывая голову. А жара все усиливалась, и не знаю, откуда только взялись днем, — слепяще ярким днем небо застлали летучие мыши, трепыхались в мареве, омерзительно пищали, множились змеи. Спасенья не стало… Одна подползла ко мне, качая головой, шипя, потянулась к лицу, как вдруг откинулась и застыла. Я всмотрелся — ее плоскую голову пригвоздила к земле стрела. С трудом приподняв глаза, я увидел у мраморной стены Предводителя, он улыбался мне, опустив лук. Не знаю, как долго тянулись наши муки, время от времени то один, то другой вставал, собрав последние силы, и плелся куда-то бормоча: «Вода, вода…» — и снова валился на землю. И мне померещилась однажды лужа, к счастью — рядом, прямо у рта. Я припал к ней пересохшими губами, а в рот набился песок. Знал бы ты, как ясно видел я воду…
В конце концов настал день, Доменико, когда мы лежали, утолив жажду, счастливо раскинув руки и подставив лица дождю. Переполнилась, захлебываясь водой, широкая река, прохладная; мы кидались в нее не раздеваясь, ныряли в горбатые волны и пили, неутолимо пили воду и стонали от блаженства, барахтались, плескались, смеялись и кричали, а Предводитель стоял на бугорке, запрокинув голову, насквозь мокрый, и на его счастливое лицо лил дождь. Потом мы безмятежно валялись на берегу, шумели, веселились — все веселило нас и смешило, мы хохотали от счастья, — и тут кто-то воскликнул: «Эх, как было бы здорово, не будь смерти!» — «Не будь смерти… Знаете, что было бы, не будь смерти?..» — услышали мы в темноте. Предводитель стоял перед нами, и мы повскакивали было, но он остановил нас движением руки. Откуда нам было знать — мы только и делали, что брали крепости, — и притихли, а он, помолчав, заговорил, но не к нам обращал слова, и очень странные: «Не будь смерти, не было бы на свете храброго и трусливого, богатого и нищего, и даже добра и зла не ведали б люди, не будь смерти. Не пришлось бы воевать, пахать и сеять, снимать урожай. Никто бы никого не боялся, не стало бы добрых и злых, счастливых и несчастных, ничем бы мы не были, никакими бы не были, не отличить бы нас друг от друга, не будь смерти… Вся наша бесконечная жизнь ничего бы не стоила, была бы ничем, а раз есть смерть, то и жизнь — это жизнь! Без смерти, поверьте, даже дождь, даже сам воздух ничего бы не значил, ничего…» Так сказал и умолк. Возбужденный, он машинально перевел взгляд на нас и испуганно вздрогнул. Предводитель вздрогнул! Всяким доводилось его видеть — гневным и печальным, подавленным, ликующим, озабоченным, — но испуганным, растерянным никогда. Он был жалким, будто угас. Полуприкрыв глаза, безмолвно молил: «Забудьте, ничего, ничего я вам не говорил; нет, не следовало говорить этого…» — и отвернулся, отошел в сторону. Он и вправду думал так, — я охранял его шатер ночью и раза два слышал, как он восклицал: «Нет, не следовало говорить!» И стражи никогда раньше не ставил у шатра, а в ту ночь целый отряд охранял его, до утра простояли мы с полыхавшими факелами. Был уже полдень, когда откинулся полог шатра и показался Предводитель — бледный, встревоженный — и долго подозрительно оглядывал нас, машинально отряхнул с колена грязь, а взгляд — настороженный. Впервые увидели мы его таким опустошенным, потерянным, суетливым; обернулся вдруг, выхватив меч, но за спиной — никого; сконфузился и наигранно беззаботно сказал одному здоровенному воину, глыбоподобному: «Спой мне что-нибудь». — «Я, Предводитель? — опешил тот. — Да я не умею». — «Как умеешь. Как сумеешь, так и спой». — «Да я в жизни не пел…» — растерялся исполин, поколебался немного и, довольный, спросил: «А можно, я на своем языке?» — «Можно, можно, на каком хочешь, только пой». Тот гордо расправил плечи и все равно волновался в тот миг как пойманный зверь, потом зажмурил глаза, откинул голову назад и завопил:
Дилмун ки кугам дилмунс сикила-ам,
дилмун сикилаам дилмун залаг-залага-ам…
Страшный оказался у него голос, невообразимый — из его бездонной глотки лавиной обрушивались на нас звуки, а птицы, всполошенно хлопая крыльями, взмывали в небо. Он же, задрав голову, стиснув кулаки и разъяв глотку, исторгал: «Уба муш нугалам ги-ир нуга-ла-ам ка нугала-ам урмах нугала-ааам…» — и челюсть у него подрагивала. Нет, он не пел, он тянул однозвучным воплем слова: «Ги-ир нугала-ам урмах нуга-ла-ам…» «Хватит, хватит, — поморщился Предводитель, но тот не расслышал, и он шагнул к нему, тяжело похлопал по плечу и сказал удивленно умолкшему великану: — Хорошо, хватит». — «Почему, повелитель? — растерялся воин. — Я тебе еще спою…» — «Нет, нет, — нахмурился Предводитель и остановил, подняв руку. — Достаточно того, что слышал… — и с несвойственным ему лицемерием добавил: — А ты славно поешь, оказывается…» — «Правда? — Исполин радостно прижал кулак к груди. — Первый раз попробовал… — И со страстной надеждой вопросил: — Еще желаешь?» — «О нет, нет, — покачал головой Предводитель. — Хватит…» — «Тогда пойду куда-нибудь подальше, спою». — «Иди, ступай куда хочешь и не спеши возвращаться…»
Изумленно смотрели мы вслед великану, который враскачку взбирался по склону, а когда он скрылся из виду, Предводитель обнажил вдруг меч, пятясь назад. Что ему померещилось, не знаю. И смутился, покраснел, побледнел, а ветер доносил урывками: «Ангалт кигалшее… Гештугани наангуб…» «Поет, опять запел», — улыбнулся Предводитель и ушел в свой шатер. И в эту ночь мы охраняли его, а вдали гремело: «Уба муш нугалам гир нугаалаам ка нугалам урмах нуга-лаам». Чего распелся великан, не знаю, но вопил днем и ночью. Когда войско снялось с места, Предводитель не повел воинов за собой, как обычно, — стал среди нас и пешим двинулся к крепости. Ночью он снова расставил двадцать лучших воинов у шатра и все равно до утра не находил покоя, издырявил копьем весь шатер, озирая из щелок окрестности.
А на другой день, когда мы, предав крепость огню, приставили к стене лестницу для Предводителя, он, прихрамывая, ступил раз-другой и, пряча глаза, сказал: «Не могу, ногу ушиб… Чего ждете?!» Мы бросились к стене, забрались на нее, прикрываясь щитами, попрыгали вниз и яростно уничтожали всех подряд, рубили и кололи, никого не пощадили. Захватив крепость, распаленные, обагренные кровью побежденных, мы выбрались из нее и стали искать Предводителя. О позор! Он укрывался за деревом. Предложили ему войти в крепость, а он спросил: «Всех перебили? Никого не осталось?» — «Всех, у кого было оружие, всех защитников». — «А жителей… — он судорожно сглотнул слюну, — может, остался кто в живых?..» — «Два старика, Предводитель…» — «Два, говорите? — Он задумчиво протянул руку. — Дайте-ка щит». По лестнице поднимался осторожно, со страхом, прижимаясь грудью к ступенькам, рука со щитом над головой дрожала. В крепости с опаской огляделся из-за щита. «Эти вот?» — «Да, Предводитель», — и указали ему на двух стариков посреди площади; один беспечно улыбался, сидя на земле, рядом с ним валялись мехи с водой; другой, со взъерошенной седой бородой, стоял гордо, ястребом глядел вдаль. Предводитель нерешительно подошел к старикам, особенно пугал его тот, что улыбался. Склонился к нему и даже улыбнулся вроде, но рука его все равно крепко сжимала рукоятку меча. Старец был голубоглазый, весь усохший и какой-то безукоризненно чистый. «Уба муш нугалаам ги-ир нугалам ка нугала-ам», — донеслось издали. Предводитель резко обернулся. Старик взял мехи с водой, и Предводитель вырвал меч из ножен, а старик, хотя и оробел, спокойно пил воду, глядя на занесенный над ним меч. Предводитель колебался, потом лицо его налилось кровью, и он иступленно опустил меч…
Все зажмурились, отвернулись — иссохший был старец и какой-то чистый, голубоглазый, это был первый человек, безвинно убитый Предводителем. И не переставало звучать опостылевшее «Гир нугалам урмах нугалам…». «Заставьте его замолчать! — вскричал Предводитель. — Уймите его, не то…» «Урмах нугалам», — беспечно доносилось издали. «Слушай меня! — заговорил вдруг второй старик, обернувшись к Предводителю. — Завтра на закате, когда тень вон того дерева дотянется до стены…» О, как он смотрел!.. «И что же? Что же тогда?» — насмешливо прервал Предводитель. Одна бровь старика резко опустилась на глаз, вторая круто выгнулась на лбу. «Убьют тебя». — «Что-о? Убьют! Меня?» — «Убьют, — твердо повторил старик. — Потерпи немного, и убедишься». — «Откуда ты знаешь? Откуда, спрашиваю?» — «Знаю», — старик надменно устремил взгляд в сторону. «А ты, сам ты когда умрешь, побирушка?» — «Сейчас. Ударишь мечом — и умру». О, чего стоило Предводителю сдержать себя, через силу опустил меч и сказал с издевкой: «Вот, убедись — ничего ты не знаешь». — «Знаю, одно знаю хорошо, — старик посмотрел на него в упор, — завтра тебя убьют». — «Кто же убьет?» — «Человек в черном, в маске поднимется по лестнице и…» — «И убьет, да?» — «Да, убьет, — упрямо повторил старик. — У твоего же шатра прикончат». А наступившую тишину опять прорезало непонятное «Ги-ир нугала-ам урмах нугала-ам…». «Уймите же полоумного! — взвизгнул Предводитель. — Образумьте, а то… — И, очнувшись, спокойно велел: — Уведите старика… Если хоть пальцем тронет его кто — голову снесу! — и ехидно добавил, обращаясь к старику: —Что ты теперь скажешь? Умер ты, болтун?»
Ночью нам снова пришлось охранять шатер Предводителя, и мы слышали, как беспокойно вышагивал он до утра, как тяжко вздыхал, стенал и зло твердил: «Обдурил, обхитрил! Нарочно сказал, чтоб уйти от меча! Надо было зарубить!» Сон морил нас, третью ночь не смыкали глаз, охраняя его, а он чуть свет вышел из шатра и настороженно, пытливо огляделся — лил дождь. Поднял голову, в лицо ему хлестали тяжелые струи, и неведомое счастье подавило тревогу. Одежда облепила тело, обрисовала его могучую фигуру, он блаженно улыбался… Лил дождь… Не скоро очнулся… Смахнул ладонью