«Как же быть с деньгами?..»
— Назначил свиданье одной замужней особе, не бойся, не назову имени, хотя чего там, все ее знаете; короче, забегал наш любовник, где бы комнату найти, — на дворе зима. Тут подвернулся Сервилио. «Обожди, говорит, все устрою». Сбегал куда-то, и нате вам — ключ от комнаты…
Все были увлечены рассказом, и Доменико, улучив момент, незаметно выудил из мешочка одну драхму.
— …Повел он свою красотку туда, вошли в коридор, а женщина на попятную: «Стыдно, вдруг да увидят, опозорюсь; ты, конечно, славный, но изменять мужу нехорошо, страшный грех». А он уговаривает: «Не бойся, не увидят; подумаешь, какое дело, разок изменить мужу, что он теряет, один раз живем, все равно умрем, ничего с собой не унесем; если не нравлюсь, скажи прямо, а если нравлюсь, пошли…» И уговорил-таки…
Ступеньки поскрипывали, Доменико старался не шуметь. Спустился, протянул толстяку драхму.
— Куда вы, сеньор?.. У меня сдачи нет.
— Я скоро вернусь.
— Цыпленка подать?
— Не знаю… Да, да… все равно.
Совсем рядом тянулся прибрежный лес. Пальцы Доменико цепко держали мешочек.
«Шесть тысяч… Одной драхмы недостает, это ничего пустяк…»
Обернулся — зеленый дом исчез из вида; зашел в гущу леса. «Где бы зарыть?..» Набрел на срубленное дерево, огляделся — другого такого поблизости не было.
— Уговорил он ее и тихонько, стараясь не шуметь, повернул в замочной скважине ключ, на цыпочках ввел подружку в комнату, затворил дверь и только вздохнул с облегчением, видит — человек на столе… расселся, с головой укрылся простыней!.. Представляете — на столе!..
— Вот это фокус! — воскликнул один из молодых людей, закатываясь смехом.
Захохотали и остальные, и только тот, с напомаженными волосами, ухмылялся смущенно, но и самодовольно при этом.
— Красотка с криком выпорхнула из комнаты, а он подскочил к человеку на столе, сорвал с него простыню. Кто был, по-вашему? Эдмондо! Представляете, Эдмон-до восседал на столе! Он тоже ошалел, кричит: «Кто тут кричал, кто вскричал?» Оказалось, Сервилио повстречал Эдмондо, когда за ключом бегал, а этот остолоп начал в друзья набиваться, как всегда: давай, говорит, дружить. А прохвост Сервилио сказал: «Ладно, только знаешь, что значит дружба?» — «Понятно, знаю, — ответил Эдмондо. — Друг все на свете сделает для друга». — «Ну, раз ты знаешь это, пошли — посиди для меня часок на столе под простыней», — и повел его в ту самую комнату, запер, а ключ принес нашему герою… Прямо на столе сцепились, отлупили друг дружку… Уверяет, будто он поколотил Эдмондо, а я думаю — было наоборот…
Доменико вернулся, пробрался к своему столику, заливаясь жгучей краской под нацеленными на него взглядами. Цыпленок был уже подан. Энергично потер под столом пальцы о колени, счищая налипшую землю, и вконец смешался — с него не сводили глаз. Сидел, не решался приняться за цыпленка, разодрать его на части.
— А что, если сведем вот этого с Эдмондо, подкинем ему «товарища и друга»… — оскалился Тулио. — Один пожаловал сюда — ну и тип!
— Может, проголодался человек.
— Проголодался — купил бы чего-нибудь да поел на лужайке в лесочке.
— Давай пригласим его к нашему столу.
— Идет! Поглядим, что за цаца! — И Тулио поднялся, поманил его пальцем: — Сеньор, пожалуйте за наш стол!
Доменико повернул голову — позади себя никого не обнаружил и недоуменно приставил палец к груди:
— Я?
— Ты, ты, просим в нашу компанию… Как тебя величать?
— Доменико.
— Я — Тулио. Мой приятель Цилио, — он кивнул на молодого человека с напомаженными волосами. — Это Винсентэ и его любезный шурин Антонио — наш друг-приятель, наша симпатия. Артуро! Подай еще один бокал! — И, схватив взглядом измазанные землей руки Доменико, добавил ухмыляясь: — Да, почище, опрятный парень…
У нас у всех есть свой город, но порою и сами не ведаем этого.
На мощенных булыжником склонах друг за другом розовеют дома двухэтажные. Город полный людей — женщин, мужчин, стариков и детей. Вода изливается из пасти львиной и оттого, что пьешь ее горстью, кажется особенно вкусной. С черепичными красными крышами город сморщенным кажется сверху, под дождем желобами бурлит, а после томительно паром исходит. Снег в снегопад — один сквозь окно, в который не веришь, и другой, настоящий, на лице мигом тающий. Среди города бьющий упруго фонтан, а вокруг краса-горожане, облепили его летним вечером в жажде прохлады и слухов. Краса-город — город нескольких богачей, мастеровых да тех, кто, пристроившись к их тугому карману на правах близких, запускает в него руку. Наш город с голубыми домами и розовыми, темнеющий к ночи, звон ежечасный, разрывающий воздух, и возглас бесстрастный обманщика Леопольдино: «Час такой-то, в городе все спокойно…» Предрассветный прозрачный туман, чистые краски, в садах георгины и розы, а в роще за городом цветы безымянные…
— За Винсентэ, — поднял стакан Тулио. — За истинного, за настоящего товарища! Поздравляем тебя с женитьбой, желаем счастья с твоей прекрасной Джулией! Стоящий ты парень, и все мы любим тебя!
— Спасибо.
— За тебя, Винсентэ, — встал Цилио. — Всего тебе… — И, машинально глянув вдаль, с досадой махнул рукой. — Джузеппе идет!
— Джузеппе? — Тулио передернуло. — Пьяный?
— Поди разбери. С ним рядом не поймешь, не то что отсюда.
— Это — да, это точно. — Тулио сник. — Артуро, Артуро, еще восемь шашлыков.
— Восемь?!
— Джузеппе идет…
С городом рядом река протекает. И деревья, деревья на ее берегах, запустившие в землю могучие корни, ухватившие цепко, но издали… издали — будто повисли, невесомо опираясь о воздух листвой, и плывут, уплывают в простор. Под листвой благодатная тень и желанная зелень упругой травы. В нескончаемо знойные дни пикники у реки, у воды, по краям зачерненной ветвями, а на солнце — искристо-прозрачной.
— Хе-е! — приветственно воскликнул Джузеппе и, не дожидаясь, пока Антонио почтительно пожмет ему руку, повернулся к Цилио и бесцеремонно дернул за аккуратно заправленную рубашку, выдернул из брюк.
— Как дела, развратник?
— Хорошо, Джузеппе, — отозвался Цилио и отвернулся, расставив ноги, расстегнул брюки, заправляя рубашку. И учтиво спросил через плечо: — Сами вы как поживаете, Джузеппе?
— Не твое свинячье дело, — и, сделав шаг, раскрыл объятья: — Люб ты мне, Тулио.
— Знаю, мой Джузеппе, знаю. — Они расцеловались.
Тулио, хоть и был он рослый, целуясь, пришлось вытянуться на носках, а Джузеппе — пригнуться, чтобы стиснуть его ручищами.
— Тост был в честь Винсентэ, женился на Джулии, сестре Антонио, — дружески объяснил Тулио.
— Хвалю, Винсентэ, Джулия ничего себе, лакомый кусок, — отметил Джузеппе. — Смотри, Винсентэ, не подкачай, сам знаешь, до чего охоча баба, не посрами! За стоящего мужчину, будь здоров, Винсентэ, коли стоишь чего-то, а нет — плевать мне на это. — И выпил.
— Закусите, Джузеппе, закусите, пожалуйста, — засуетился Цилио.
— Чем закусить, ни черта у вас нет. — Джузеппе призадумался. Короткие рукава его рубахи были закатаны до самых плеч, и стало видно, как напрягались его непомерно большие мускулы, шевеля мысль. И, не прекращая умственных усилий, он снова рванул рубашку Цилио.
— Где Артуро, этот…
— Шашлык жарит, сейчас подаст, — оживился Тулио и опять стушевался.
— A-а! Не пережарь, Артуро, шашлык хорош сочный, смачный, как аппетитная баба. Верно, Винсентэ?
Зять Антонио окаменел, онемел.
— Видите, молчит Винсентэ, согласен, значит. Женятся одни болваны, потому как все женщины шлюхи. Верно, Цилио? — И гаркнул: — Верно, говорю?
Цилио снова заправлял рубашку в брюки, отвернувшись, но поспешил поддакнуть:
— Разумеется, верно.
— Слыхал, как он о твоей жене? — Джузеппе обернулся к Винсентэ. — Гулящей считает, шлюхой… Я б ему не спустил. Ладно, не скучайте, скоро вернусь…
В напряженной тишине все следили за рукой Винсентэ, стиснувшей стакан, дрожащей.
— Оставь, какой с него спрос…
— Убить — в яму засадят, — сквозь зубы процедил Винсентэ, а стакан в его руке затрясся. — А как оставить в живых, что он себе позволяет!
— Брось, успокойся, — взмолился Цилио.
— Успокоиться! Дважды рубашку из брюк выдернул у тебя, а мне успокоиться?!
— Не опускайся до него, не роняй себя, будь выше. — Тулио отправил в рот мясо с луком. — Ты теперь о жене думать обязан, погубить ее хочешь? Оба пропадете ни за что ни про что, тебя в яму упрячут — без нее, без Джулии; останется она одна, без призора, а кругом сам знаешь сколько подлецов…
— Нет, вы видели! Видели, как он издевался над Цилио, — продолжал Винсентэ. — Он… Он настоящий… э-э… буйвол, бегемот!
— Точно, — нахмурился Антонио и понизил голос: — Тише, идет… Давайте о другом говорить.
— Не знаете, который час? — громко спросил Винсентэ.
У нас у всех есть свой город, и, влюбленные в него, мы поднимаемся вечером на синеющий холм и садимся, уткнув подбородок в колени, обхватив их руками, и, безмолвные, сгорбивши спины, завороженно следим, как опускается ночь, поглощая наш город, как внезапно засветится где-то окно, залучится пока еще слабо мерцающий свет… но темнеет, уже там и сям озаряются окна, и свет упрямо пробивается в ночь из-за штор… Вон там, в чьем-то доме, разом вспыхнули два огонька, и грозная тень заполняет, затеняет окно… Воцаряется тьма, разреженная светом пестроцветных огней… Вот уж веет прохладой, и скоро разольется по городу звон, разнесется по улицам бесстрастный голос обманщика Леопольдино, возвещая: «Час ночи, в городе все спо-ко-о-ойноо…»
— Как, уже час? — не поверил Тулио.
— Да, ребята, — деликатно подтвердил Артуро. — Разошлись бы, пора…
— Если этот молодой человек не потребует сдачи, считайте, что уплачено.
— Не нужно сдачи, — торопливо сказал Доменико. — Не нужно. Я плачу…
— Еще немного мелочи остается, сорок грошей, угодно получить?..
Все испытующе выжидали, и Доменико понял.
— Можно оставить их вам?