рестных крестьян, привозивших в Краса-город свои продукты в обмен на искусные поделки горожан.
Не утруждали себя работой только сыновья богатых, но таких было немного и среди них — Цилио, Эдмондо, Тулио, Винсентэ… Были и нищие бездельники вроде Кумео, который кормился в чужих домах, заявляясь непрошеным гостем на званые обеды, набивал там утробу на неделю, да еще с собой утаскивал излюбленную куриную ножку — «куриный пинок», как он выражался. Грязного, грубого, неотесанного Кумео весь город сторонился. Но и у него водились кое-какие деньжата. Сладкоречивый советодатель краса-горожан Дуилио частенько мирил повздоривших супругов, братьев, сестер, родителей и детей, но из спеси никогда не принимал мзды из рук в руки, и признательные горожане отсылали ему вознаграждение с Кумео, за что Дуилио милостиво отсчитывал смердящему посреднику два-три гроша. По вечерам явственней доносились из закрытого окна звуки инструмента, у которого душой была птица, и под окном всегда стояло несколько привлеченных музыкой краса-горожан; правда, разобрать, кто играл — отец или дочь, — они были не способны: у беззубого человека была дочь, Анна-Мария, игравшая не хуже отца. И если за голубым окном было тихо, все знали: музыкант мастерит свирели на продажу крестьянам. Не обойтись было ему одной лишь музыкой, кто мог прожить, не зарабатывая на хлеб насущный, кроме молодых бездельников, но они вообще не играли ни на каких инструментах.
По вечерам на окно Терезы взирал Доменико, не мерцает ли условленный свет фонаря, и, томясь ожиданием, бесцельно слонялся по Краса-городу; спешили запоздалые прохожие; темнело, и вот уже Леопольдино, озябший, робко оповещал: «Семь часов вечера, в городе все спокойно…» У дома Терезы крутился Доменико… И фонарь, условленный свет… Крутая лестница, а сразу за ней — игры долгой, просторной зимней ночи…
По вечерам Тереза сидела в большой бочке с теплой водой, блестели ее намыленные плечи; промытые, еще влажные волосы были подобраны пестрой косынкой, она лукаво улыбалась вошедшему с холода, смущенному ее видом юноше, и на одной ее щечке появлялась ямочка. «Ну, как дела, Доменико?» — «Хорошо». — «Хорошо, значит…» — смеялась женщина, потирая ладонью шею. «Хорошо, — повторял Доменико, беспомощно улыбаясь. — Перестань, а то…»— «Обидела вас чем?» — огорченно изумлялась Тереза, коварная. «Нет». — «А ты вправду любишь меня?» И Доменико быстро покорно кивал — да, в самом деле любил. «Бедный мальчик, совсем одинок был, — печалилась Тереза, но кто бы сказал — всерьез или дурачась, тем более сейчас разве понять было сидевшую в бочке с намыленным лицом… — Бедный мальчик… Обедал сегодня?» — «Да». — «Что ел, Доменикоооу?» — растягивала она чудно. «Не все ли равно…» — «Ах так, не отвечаешь, да?» — сердилась женщина. «Суп и толму». — «О-о, это хорошо, прекрасно!.. — Насмехалась она, точно насмехалась. — Посолить не забыл?» — «Ну, хватит, Тереза, иди ко мне…» — «Что ты, я же еще в первой бочке…» Три большие бочки стояли одна впритык к другой, во второй она ополаскивалась, а третью называла «ублажающей». «Ты бы плащ пока скинул, о, какой у тебя пояс, настоящий герой… — И, не теряя времени, торопливо терла бока, но в мыльной воде ничего не было видно. — Знаешь что, отвернись, во вторую бочку перейду». — «Ну и переходи…» — «Не хочу, чтобы ты видел». — «Почему?» — «Потому. А ты снова спросишь: «Почему?» — и я снова отвечу: «Потому». А ты опять спросишь: «Почему?» — и я… и так без конца. Ну отвернись же, Доменико…» — «Нет». — «Отвернись, ты же послушный мальчик. — И, оглядывая пол, испуганно вскрикивала: — Ой, мышь!» — «Где?» — вздрагивал Доменико. «Вон там, в углу… Что, и ты испугался? А мужчины не боятся мышей, ударь ее сковородкой, вон она!» И Доменико, схватив сковородку, кидался в темный угол, а женщина, заливаясь смехом, уже плескалась во второй бочке. «Ха, глупенький… Провела тебя!» — «Ах так, — сердился Доменико, — вот покажу тебе сейчас…» — «Не трогай меня, не трогай, а то закричу», — пугала женщина и, закрыв глаза, так раскрывала рот, что Доменико невольно отступал: «Ну хорошо, хорошо…» — «Во-от так, — торжествующе улыбалась Тереза. — Ты славный мальчик, — а лицо ее становилось вдруг расстроенным — лукавой была создана. — Знаешь, что сегодня было?..» — «Что?» — «Какой-то тип увязался за мной, когда шла домой». — «И что… что он сказал?..» — «Схватил за волосы…» — «За волосы!..» — «Да, и весь день торчал возле дома… А потом крикнул снизу, что сходит поужинает и опять вернется. Негодяй, обрадовал — вернется сюда… Только ушел, как ты появился. Вдруг он каморец, вдруг бы вы столкнулись, — взволнованно говорила женщина. — Наверняка опять под окном стоит, не вздумай выглянуть…» — «Почему?» — «Прошу, не надо, камень запустит в тебя!» Уязвленный Доменико шел к окну (не боялся — надежных дружков имел уже в городе) и грозно вглядывался в темноту, а Тереза смеялась: «Смотри, где я, Доменикоуу! — уже нежилась в третьей бочке. «Провела меня…» — сиял Доменико. «Трудно, что ли, тебя провести?! — ликовала она, и взгляд ее делался нежным. — Потому и люблю тебя…» Кто знал, когда ей верить! «Только поэтому?» — «Нет, нет ты славный мальчик… Высокий, тонкий… о чем-то тоскующий… всегда растерянный чуть… вроде бы смущенный… и удивленный… грустный при этом… что-то ждет тебя… Хороший ты мальчик… — говорила она искренне, взгляд и голос становились печальными, и мгновенно менялась, улыбалась, щурясь: — Теперь, поскольку у нас нет четвертой бочки, накинь на себя свой дурацкий плащ и уходи». — «Почему?..» У Доменико сжималось сердце — от нее всего можно было ждать. «Что, не хочешь уходить?» — «Не… не хочу…» — «Тогда, тогда… сними эту свою и вправду дурацкую синюю одежду и согрей мне постель», — разрешала она недовольно. «Ты тоже не смотри на меня», — просил обрадованный Доменико, не зная, куда деть широкий ремень. «Хочу и буду, что ты его крутишь в руках…» Доменико набрасывал на плечи одеяло и так раздевался. «Оно же прозрачное!» — смеялась Тереза. Доменико дрожал, пока согревался сам и согревал холодную постель, наивный юный скиталец. А Тереза выпрямлялась в бочке, наспех вытиралась большим полотенцем и, легко шлепая босыми ступнями, неслась к постели, а с мокрых ног ее слетали капли — дождем проносилась женщина. Тереза, забиралась к нему в тепло, влажная, дрожащая, и лежали, обнявшись, затаившись. Доменико ощущал, как теплело рядом с ним тело; укрывшись с головой, согревали дыханьем друг друга, и, наливаясь теплом, постепенно распускалась, казалось, Тереза…
Зимние игры…
По волосам его гладила нежно Тереза гибкими пальцами… «Нет у тебя мамы? Бедняга… В три года потерял ее? Не помнишь совсем?» — и внезапно целовала в бровь. Благодарный без меры, Доменико погружался лицом в ее влажные волосы, и каким поразительным был в середине зимы дальний запах скошенной травы… Как он любил ее!
И утоленья источник, повыше ключицы…
А в это самое время тетушка Ариадна шаловливо спрашивала Тулио, пристроившего голову на ее отвековавших коленях:
— Владельцу этого фанта… что делать?
Зимние игры…
А вот кто был избранником сердца Кончетины — не удавалось дознаться. Кого только не называли, всех краса-горожан перебрали, даже до сеньора Джулио дотянулись, и до сеньора Дуилио, и сына его Сервилио упомянули с опаской — он с каморцами якшался, — но тщетно, тщетно. «Неужели не из нашего города?» — пытала Кончетину тетушка Ариадна. «Нет, почему, здешний!» — всхлипывала Кончетина. «Так скажи, детка, назови его». — «А вдруг не захочет меня, с ума сойду… с собой покончу!» И Дуилио кричал: «Воды, подайте воды!..» До того дошло, что Леопольдино предположили, ночного стража. «Нет, нет, спятили?!» — «Может, Джузеппе?!» — «Этот буйвол?!» — «Так Дино, что ли?» — «Ах нет — слишком мал ростом!» Всех мужчин по семнадцать раз назвали и хлопнули наконец себя по лбу, потрясенные: «Неужто дурачок Уго?!» — «Да нет, что вы… — И решалась: — Кумео люблю, люблю, он такой непосредственный, бесцеремонный».
И тут тетушка Ариадна не сумела проронить даже: «Воды!» — а потом, когда привели ее в чувство, трагически воскликнула: «Молчу, ничего не скажу, но знай, если в дом благородных знатных Карраско войдет Кумео, из него уйду я! Хорошо, что не вышли из употребления острые бритвы… Молчу, однако знай: так и будет» — «Но я же люблю его, тетя, люблю!» — «Почему, за что, с ума меня сведешь! За что?!» — «Люблю его за то, что он непосредственный».
«Обратите внимание Кончетины на физические изъяны Кумео, на его пороки, — наставлял тетушку Ариадну, оставшись с ней наедине, Дуилио. — Благополучие и беззаботность судьбы Кончетины требуют от нас соединенных усилий, и я советую вам указать неискушенной девице на пороки ее избранника, которыми с избытком наделен вышеназванный отрок…»
«Час ночи, в городе все…» — вещал Леопольдино. Кашель душил в дальней комнате отца Терезы, и с тревогой прислушивалась женщина… Доменико, скиталец, спал, уткнувшись в подушку. Тереза сидела одетая, а входя к отцу, даже шаль набрасывала на плечи. «Не надо ли чего?..» — «Нет, доченька, ничего…»
«Ах, Кончетина, посмотри, как он скалится беспричинно!» — «У него завидные зубы — железо перегрызут…» — «И тебе не страшно?» — «А я что, железо? — жеманилась Кончетина. — Я девушка, девушка, тетя Ариадна…» «Воды, скорее воды!» — восклицал Дуилио.
«Пошел бы, сынок, к друзьям», — говорила мать скучавшему Эдмондо. «Кончетина, посмотри-ка на меня, Кончетина, я извиняюсь, сеньор Джулио, за выражение, но как жрет этот Кумео, именно это чернявое, темное слово подходит к нему, а не слово «вкушает»; омерзительно чавкает, как алчно, хищно хватает… Неужели даже этого не замечаешь, Кончетина?» — «А если он голодный, есть хочет? — горячилась девушка. — Он не прикидывается, будто не хочет, и не пощипывает, вроде вас, для виду, потому что он непосредственный». Винсентэ в наглухо застегнутой рубашке, уже отец семейства, сидел у камина в мягком кресле, спесиво глядя на пламя, наслаждаясь; когда же к нему подсел любящий его Антонио, не стерпел и, расстегнув воротничок, в бешенстве сплюнул в огонь, встал и якобы невзначай грубо пихнул испуганного Антонио. А юный безумец Уго, притаившись за углом, шептал: «Снежной ночью… прямо в сердце… нож…» «Семь часов вечера… в го-ро-де…» — тянул Леопольдино. «Пошел бы, сынок, прогулялся…» Звуки музыки неслись из тех окон — приглушенные, едва слышные. «Папочку надо любить, беречь его надо, — внушала по вечерам детишкам жена Артуро Эул