алиа. — Отец вас поит и кормит, одевает и обувает… трудится отец… — И неожиданно испуганно просила: — Об одном молю, сынок, Джанджакомо, если повстречаешься ненароком с каморцем, беги прямо домой, глядеть на него не смей». — «А как я узнаю, что он каморец, если не гляну?» — недоумевал Джанджакомо. «Узнаешь, сразу почувствуешь — есть в них что-то такое страшное, кровь леденеет». «Погибели нет на окаянных, пропади они пропадом! — кляла ка-морцев из своего угла мать Артуро, бойкая Сивилла. — Хоть в эту зиму не заявлялись, и то спасибо». — «А чего им заявляться, в срок отсылаем положенное, вовремя платим налоги, — успокаивала себя Эулалиа.
Три долгих дня предстояло вынести без Терезы. А Новый год они встречали вместе, и он достал в подарок ей через Артуро роскошное платье, за двенадцать драхм, расшитое золотом, сверкающее… Через два дня Краса-город наполнился пряным духом: пекли торты, пироги, всевозможные сласти, город погрузился в предновогодние хлопоты…
Под Новый год особую значимость обретал возглас Леопольдино: «Во-о-семь часов вечера…» Часы были, разумеется, у всех краса-горожан, но в этот вечер Леопольдино, казалось, более точно указывал на время, на общее время, по-особому звучал он для них в новогодний вечер… И возгордившийся страж торжественно восклицал: «Де-есять часов ве-ечера…» А в одиннадцать часов Доменико в самом дорогом двухместном ландо отправился к Терезе, до ее дома рукой было подать, но он захватил с собой бутылки с шипучим, сласти, разную снедь, приготовленную самим Артуро, а под мышкой держал платье — бережно завернутое в красивую бумагу. В узком окне светили вместо одного три фонаря; ошалевший от радости возница, которому Доменико сунул в руку целую драхму, хотел поднять гостинцы наверх, но Доменико не позволил, сам четырежды поднялся по крутой лестнице и, когда перенес все и обернулся к Терезе, опешил — женщина была в гневе: «Что это? Что это такое?.. — На низеньком столике лежали сласти, жареная курица, сыр, бутылки шипучего… — Чтобы не было больше этого; иначе выставлю тебя вместе с твоими гостинцами…» Как умела сердиться, оказывается, но как пленительно наставила палец на столик! — вскинув голову гневно и откинувшись чуть, сверкая дивными очами, указывала острым, точеным пальцем на угощенье — была воплощением гнева, но какого прекрасного!.. «Почему, Тереза?..» — «Потому что подарки, подношения все портят. — Женщина гневно ходила по комнате, решительно, надменно поворачиваясь у стены, и подол, развеваясь, легонько обвивал ей ноги, сердито и грациозно помахивала рукой, второй обхватив свою шею. — Мне ничего от тебя не нужно…» — «Почему, Тереза…» — «Я безо всего твоя. — Тереза остановилась. — Просто, без подарков…» Ничего не понял Доменико, но показать ей сунутое под мышку платье уже не посмел: угощенье на столике и драхмы не стоило, платье ж — целых двенадцать! А Тереза, подбоченясь, сердито, сурово поясняла: «Все это, глупенький, каким бы сладким, вкусным, хорошо приготовленным ни было, все равно деньги, а на кой мне твои деньги, что я, плохая, скверная женщина? — Возмущенная, прямо, гордо стояла посреди комнаты, потом взяла фонарь, поднесла к лицу и снова спросила: — Разве я плохая, скверная?» — «Нет, хорошая…» — простодушно, искренне сказал Доменико, и тут Тереза невольно рассмеялась: «Так и быть, выкладывай, но в другой раз…»
А к тетушке Ариадне забежала мать Эдмондо, взмолилась: «Пусть у вас, с вами встретит мой сын Новый год, родная, ни товарищей у него, ни друзей…» — «Само собой разумеется, милая, и просить не надо, только потому не послали ему приглашения, что само собой ясно — он в числе наших гостей, пусть приходит, ждем…» А Винсентэ в этот час расстегнул воротничок и оставил Джулию, жену свою, одну с младенцем, плачущей; на улице он застегнул пуговку и чинно направился к сияющему огнями дому тетушки Ариадны; за ним, что и говорить, увязался любящий его Антонио. А Джулию навестили родители и без слов обласкали, утешили дочь, лишенную радости, ласки…
Близилась полночь. «Зайду к отцу, встречу с ним Новый год, — сказала Тереза Доменико, кладя ему руку на плечо. — Не обидишься?..» — «Нет». — «Я скоро…» — «Скорей приходи…»
В половине двенадцатого были в сборе гости тетушки Ариадны, приглашенные, правда, к семи. Бутылки с шипучим и шипучие потешные огни, факелы — все было готово… Стрелки часов показывали двенадцать, а ночной страж молчал. Слегка обеспокоившись, сверили часы, да, да, была уже полночь, и в ожидании желанного выкрика подступили к окнам, но ночной страж Леопольдино нарочно оттягивал время, улыбался злорадно на главной площади. Единственная была минута в году, когда он чувствовал себя человеком, — о нем помнили, все ждали его возгласа, и жалкий ночной страж в отрепьях, раз в году вспоминаемый всеми, признаваемый, возгордись, приоса-нясь, не спешил оповещать краса-горожан, могуче вздымалась и опускалась его грудь; у фонтана стоял Леопольдино, взволнованный, выжидающий, минутный властитель краса-горожан, и, насладившись сознанием своей значимости, опьяненный, упоенный чувством достоинства, с удовольствием возгласил: «Ровно полночь, в городе все спокойно…» И заискрились потешные огни, разорвались хлопушки, шумно взлетели пробки. «С новым счастьем, моя Гортензия». Целовались краса-горожане, одиноко стоял скиталец Доменико, и Кончетина впервые поцеловала приглашенного на встречу Нового года Кумео (настояла-таки на своем). Кумео тоже шумно, смачно обслюнявил ее, и тетя Ариадна чуть не воскликнула: «Воды!» — но передумала ради Нового года.
Настал Новый год, бережно целовали спящих детишек, звенели хрустальные бокалы…
С изящным бокалом в руке, все еще одинокий, стоял скиталец Доменико… Там, в деревне, сейчас ходили от дома к дому со свечами, смущенно улыбались друг другу и пили вино из глиняных чаш… Вспомнилась рука отца, тихо гладившая его по плечу… И вскинул глаза к потолку — кто-то взирал на него! Кто-то постоянно взирал — любящий… И в этот час, одиноко стоявшего в темноте, кто-то любил. Но необычной, таинственной была любовь — вызывала больше страха, чем радости. Да, это все же был страх — страх перед неведомым и близким покровителем… Но когда вошла Тереза с ярким красивым фонарем в руке и, поставив его на пол, пленительно склонившись, поздравила Доменико с Новым годом, слегка коснувшись губами, он все забыл, поспешил открыть холодное шипучее… Звонко стукнулись бокалы, до дна осушили, и Доменико который раз скользнул взглядом по белой шее женщины — как хороша была, как он любил ее!.. «С новым счастьем, Доменико! — улыбнулась ему Тереза и, опустившись на низенький стул, спокойно сложила руки на коленях, прищурилась. — Что у тебя в свертке?..»
Тихо улыбался тетушке Ариадне сеньор Джулио, молчал, разве что иногда жевал губами; подняв бокалы, заливались смехом резвые девицы, обнимал отца юный Джанджакомо; все, везде и всюду веселились, и только ночной страж печально, понуро пробирался к своей лачуге — до следующего Нового года…
— А в свертке что?.. Сколько спрашивать…
— Ничего… — смешался Доменико. — Хотел подарить тебе…
— Правда? Сам купил?
— Нет, Артуро.
Она блаженно потягивала шипучее.
— За сколько?..
— Двенадцать драхм взял.
— Что?! — ужаснулась женщина. — Украшение?
— Нет, платье какое-то…
— Так надул?.. — Женщина печально всмотрелась в него. — Почему все тебя дурачат?..
— Откуда ты знаешь, не видела ведь…
— Платье не может стоить двенадцать драхм…
«А Одеяние? — подумал Доменико. — Шесть тысяч драхм…» Сейчас в деревне из глиняных чаш и кувшинов пили прозрачное вино, утирали рот большими руками.
— О чем задумался?.. Ну-ка покажи…
Перекинула платье на руки, и в лучах фонаря платье засверкало волшебно, вспыхнуло мириадами искр, растекались по платью мерцающие струйки, по рукам Терезы переливались слепящие волны, на златотканое чудо взирала женщина… И снизошла наконец:
— Ладно, надену разок, — и вышла в соседнюю комнату.
Ах, как смеялись у тетушки Ариадны… Заливалась Кончетина, вправду счастливая, хихикал у окна Цилио, степенно улыбался сеньор Джулио, и даже Эдмондо разнял свои слипшиеся губы, хохотал Тулио, всегда беззаботный, и ржал Кумео, насытившись, наевшись дня на два, до упаду смеялись резвые девицы.
Скрипнула дверь, распахнулась, появилась Тереза — иначе зачесаны волосы, иной была вся, — ступила царственно, и вспыхнуло платье, и по всей длине блескуче пробежала волна, ступила еще — и еще прокатилась сверкающая волна… Свет дробился, искрился на груди, и, казалось, запылает вся разом, и мерцала, сияла с головы до пят женщина. В этом царственном платье показалась скитальцу такой величавой и чуждой, далекой такой, недоступной, но женщина, надменно приблизясь, села к нему на колени, обвила его шею руками, чмокнула в щеку и сказала: «Хорошее… Спасибо, Доминико».
В Краса-городе стояла зима, тянулся долгий месяц январь. Солнце затерялось за серыми тучами, и свет в городе исходил от снега. Вечера краса-горожане коротали у камина, ночью, поплотнее подоткнув одеяла под плечи, разумеется, спали; утром ежились зябко и суетливо махали руками, согреваясь, плескали в лицо колючую воду. Днем высыпали на улицу надышаться живительным воздухом, восклицали запоздало: «С Новым годом! Ах, с новым счастьем!» А вечером, в синих сумерках, изящно падали снежинки… На большой медвежьей шкуре у камина нежилась на боку женщина, Тереза, опершись локтем на ковровую подушку-валик, и тонкими узкими пальцами ласково перебирала волосы Доменико, положившему голову ей на бедро. «Испортила я тебя, Доменико…» А известный советодатель краса-горожан Дуилио все сочинял складные определения хорошей, настоящей женщины и однажды сказал в кругу гулявших у фонтана: «Лично я ни в коей мере не убежден в истории, состряпанной об Адаме и Еве, тем не менее непорочной девице все же не следует есть яблоко, достаточно имеется и других плодов — персики, груши, сливы, например, алыча…» Близилась свадьба Кончетины, и взбудоражен был Краса-город — кого пригласят, кого удостоят чести; высокопоставленные и состоятельные не волновались, уверены были — пригласят, скажем, тот же Дуилио, но ничуть не волновался и Александро, твердо уверенный, правда, в обратном, и нисколько не печалился. «Что вобьешь им в пьяные головы!..» Накануне свадьбы Кончетина настояла, чтобы Кумео сшили «саааммуую дорогую одежду». «Зачем тебе, доченька, в первую же ночь разведешься», — отговаривала тетушка Ариадна, но Кончетина: «Разведусь? Как можно разойтись с душой и сердцем!.. — и со страхом огля