— И теперь не веришь?
— Чему?
— Что открылись главные ворота!
— Какие ворота?..
— Городские, понятно… Мирные часы начались.
— Как долго продлятся?
— До восьми вечера… Будто не знаешь, хале… — И испугался. — Больно наивным прикидываешься, хале, не задумал ли чего против меня, хале, что я тебе сделал худого, хале…
Доменико с досадой повернул ключ в скважине, отбросил щеколду и рванул массивную дверь, а хозяин, глянув на него, равнодушно поинтересовался:
— Укокошил или только ранил?
— А-а?..
— Ру-уки на-адо было помыть, халее-е, — глумливо пропел хозяин.
— Принеси воды.
— Сейчас, голубчик.
Взбугрив желваки, сухо, без боязни смотрел на него Доменико — кто-то хранил его, любил…
Хозяин дома живо принес большой таз, примостил на двух стульях и полил гостю из серебряного кувшина. Доменико умывался, зло отфыркиваясь, страха как не бывало, но тут опять постучали, и он резко выпрямился.
— Кто там? — окликнул хозяин.
— Я, хале, Чичио…
— Скажи-ка, обрадовал! Чего тебе?
— Хорошая утренняя девка не нужна, хале…
— Пошел-ка отсюда…
— Знай, мне — четыре. Впусти.
— Еще чего — четыре!
— Три уж без спору, Скарпиозо.
— Будет с тебя и двух.
О чем они говорили…
— Мало одну, — буркнул внизу Чичио.
— По закону…
— Нашелся законник! Очень блюдешь ты закон.
— Иди жалуйся…
— И пожалуюсь, хале…
— Кому пожалуешься — тот заберет свою долю, и останешься с тем же, только сутягой прослывешь, хале, так-то.
Странный вели разговор…
Будущий канудосец Зе Морейра жил в сертанах, далеко от мраморного города.
Чуть свет просыпался вакейро и сразу вскакивал с постели. В бамбуковой хижине жил отважный вакейро и имя носил простое очень — Зе. В углу хижины, между двумя малышами, спала жена его Мариам. Труженицей была Мариам, но сразу встать, пробудившись, подобно Зе, не умела, — рассыпав по лицу густые волосы, она неприметно следила сквозь них за ним — как-то скрытно любила Мариам мужа. Нравилось Мариам украдкой наблюдать, как продевал Зе голову в ворот кожаной рубахи с бахромой, как натягивал ее на мускулистые плечи и как опоясывал ремнем тонкий стан; подложив руку под голову, Мариам любовалась, как безотчетно гордо и красиво расхаживал Зе по хижине, а потом, присев на стул, пил молоко, заедая черствым хлебом, и, прежде чем выйти из хижины, пряча улыбку, пристально смотрел на Мариам — она напряженно замирала, миг прикидывалась спящей и заливалась смехом. Зе опускался на колени и, откинув с лица ее волосы, дважды целовал пухлые от сна губы.
Потом Зе выходил к лошади, гладил ее по шее и — скок! — так и взлетал на нее, замлевшую от ласки, — умел говорить с ней Зе.
Удивительны сертаны — где песчаные, кишащие змеями и грызунами, а где — в непролазных чащобах, заросшие травой и кустарником. Мерно трусила лошадь Зе, вспугнутые ящерицы, извиваясь, вкручивались головой в песок, где-то выслеживали коз гиены, привороженно тянулась к змее мышь, подвигаемая неодолимой, цепеняще жуткой силой.
Мимо высоких недвижных кактусов и страшно колющих зарослей каатинги шел конь — впереди на зеленой опушке паслось вверенное Зе стадо. Низкорослые коровы неторопливо пощипывали траву, но быки неукротимо жаждали воли и яростно вскидывали голову, потягивая воздух. Зе высоко чтил волю и не допускал к животным собак. С собаками заявлялись сюда владельцы скота — каморцы; раз в году сертаны оглашал собачий лай и визг. Зе один управлялся с обширным стадом. Рысью объезжал пастбище на своей верной лошади, издали примечая на животных ссадины и язвочки. Корова еще давала вытащить колючку и смазать ранку, но бык — стоило приблизиться к нему, как он, пригнув голову, срывался с места. Зе гнался за ним, но тот укрывался в чаще. Зе, увертываясь от шумно налетавших веток, резко перегибался из стороны в сторону, то соскакивал, остерегаясь слишком низкого сука, и, едва коснувшись земли, снова взлетал на коня — никем не зримый, никого не восхищавший здесь, одинокий виртуоз, истый чудодей Зе. И так великолепно все это!.. Малорослый бык в лесу превосходил и седока, и коня; но когда они опять оказывались в поле, верх брала лошадь, и Зе, распластавшись, свисая чуть не до земли, хватал беглеца за хвост, валил и перескакивал ему на шею. Он удерживал животное за рога, взъяренный бык бешено сопел ему в лицо, у вакейро круто вздувались тугие мышцы, и животное, подавленное ощущением необоримой силы, покорно лежало на боку. Зе одной рукой держал быка за рог, другой вытаскивал колючку и, достав из кармана на сапоге мазь, втирал в ранку. Тщательно осмотрев животное еще раз, он шел к своей лошади, покорно стоявшей рядом и отводившей глаза от быка, и — прыг! — мигом оказывался на ней. Растерянный и смущенный, бык спешил скрыться, а Зе устремлялся на поиски нового пациента.
И так весь день…
Но иной раз скотина терялась — угонял ее одноногий бесенок Саси. Сколько ни искал Зе — не находил. «Ох, Саси, ни дна тебе ни покрышки», — беззлобно бранился вакейро, но в конце концов нападал на след и крест-накрест складывал две палочки в неглубокой ямке — Саси жуть как боялся креста. След приводил к соседнему пастбищу, и Зе шел назад — не оскорблял недоверием другого вакейро: тот сам возвращал приблудную скотину хозяину, по клейму узнав чья, — в честности вакейро даже каморцы не сомневались.
В полуденную жару Зе усаживался под дерево и вольно вытягивал свои длинные ноги, скинув широкополую кожаную двууголку; он принимался за овощи с огорода Мариам, орудуя кривым ножом-мачетэ, с которым ходят на леопарда, — точно заяц, похрустывал морковкой безвестный всесертанский герой Зе.
В сумерках Зе возвращался домой, и исходившая радостью Мариам украдкой следила за ним через щель, а потом, когда, повернувшись к очагу, плечом ощущала нежность заскорузлой ладони, притворно равнодушко оброняла: «A-а, пришел…» Скрытной любовью любила она мужа. Беднее бедного был Зе, хоть и носила жена его леопардовую шкуру, — гроши платили ему каморцы, и, ужиная, не прикасался он к козлятине, оставлял малышам.
А ночью Зе безгласно тонул в щедрой Мариам — не умели сходить с его языка ласковые слова, и только про себя повторял и повторял он: «Мариам, ромашка моя…»
Раз в году Зе отправлялся в город на ярмарку. Понравились ему украшенные гвоздиками и розами женщины, когда увидел их впервые, но от них веяло холодом, и, вспомнив свою Мариам, он мысленно назвал ее ромашкой — самым простеньким на взгляд цветком — и с той поры, погрузив лицо в ее волосы, тихо-тихо, едва слышно повторял: «Мариам, ромашка моя…».
Зе был одним из пяти избранных, ставший впоследствии великим канудосцем.
— Куда вам на улицу в таком виде, мирные сейчас часы, и если бренчат у вас в кармане монетки — извольте, приобрету вам отличную одежду.
— Сколько понадобится?
— От двадцати грошей до шестидесяти драхм, хале…
— Многовато…
— Что — двадцать грошей?
— Нет — шестьдесят драхм.
Скарпиозо исподтишка скользнул взглядом по его лицу и потупился, вроде бы смущенный.
— Не все шестьдесят потребуются, конечно…
— Сколько же?
— Пятьдесят.
— Почему же шестьдесят?
— Ножные не считаете?
— Ножные?..
— Да донести до портного столько денег!
— Что — тяжело?
— Издеваетесь? Не понимаете будто? Пока дойдешь, запросто горло перережут, и как, по-вашему, за храбрый риск платить не надо?
— Сам же сказал — сейчас мирные часы…
— Какие мирные часы не стоят шестидесяти драхм, что вы как дитя малое рассуждаете…
Доменико опустился на стул. Вот так мирные часы…
— За сколько посоветуете?
— Все насмехаетесь, дурачком считаете? Ясно, за шестьдесят. — И пояснил: — Слыхали, верно, зверь ценится по шкуре, человек — по одежде, хале!
— Хорошо, подождите внизу, я сейчас…
Заложил дверь на щеколду. Развязал мешочек и горстями насыпал драхмы на постель, отсчитал шестьдесят, еще четырнадцать сунул под подушку. Закинул мешок обратно под постель и позвал Скарпиозо:
— Прошу, хале.
И смутился — как сорвалось с языка это неведомое слово «хале»!
— Здесь я, хале! — откликнулся Скарпиозо.
— На, ровно шестьдесят.
Хозяин дома отпрянул, испуганно съежился и, ударив себя в грудь, пал на колени.
— Ты что, вправду даешь мне столько драхм на улицу, хале? Почему не поторговался — что я тебе сделал? Забыл — просят одно, а дают треть того, что просят… Знаешь ведь, мне всего четыре остается!
— Сколько же дать?
— Простачком прикидываешься! Меня не проведешь, вижу, что ты за птица… Ночью по городу ходил, да еще с человеком самого Наволе заявился сюда, а когда тебя ножом пырнуть хотели, кто-то из твоих людей ножом хватил Чичио по руке! А потом исхитрился — а как, и сам полковник Сезар не угадает, — открыл ворота с секретным запором, выбрался на улицу, прирезал кого-то и преспокойно вернулся спать! Я разыграл перед тобой наивняка, а ты и тут обставил меня. Убей, убей, только не пристало вам, при ваших-то возможностях, убивать меня, хале!
Куда он попал, среди кого очутился!.. Ничего не понимал Доменико, но смущение и волнение хозяина дома приободрили его, и он высокомерно отсчитал ему двадцать драхм.
— На, купи. Тебе четыре останется, значит!
— Нет, хале. — Скарпиозо поднялся с колен, обмахиваясь ладонью. — Две из четырех — маршала Бетанкура, одна — полковника Сезара и одна Чичио…
— Что, и он важная персона?
— Нет… Проводил тебя сюда.
— Выходит, тебе ничего?
— Что я, спятил — платить ему шестнадцать.
— Кому — ему?
— Портному, кому еще…
Помолчали, недоуменно разглядывая друг друга.
— А этот маршал какой-то при чем?
— Тсс, — Скарпиозо вздрогнул, прикрыл рот рукой. — Не услыхал бы кто, крышка нам тогда, хале.
— Что я сказал особенного…
— Опять притворяетесь? Не знаете, что у маршала ото всего доля… Надо много денег иметь, чтобы хорошо править городом да быть справедливым. Это правильно, хале, мудро. Сумеешь быть справедливым, если у тебя много денег, куда денешься, хале…