— От-лично, мой славный. На, поорудуй киркой, а я отброшу землю лопатой. Ну, за дело!
Доменико кинул плащ и рубашку на землю, но Скарпиозо торопливо подобрал их, заботливо повесил на сук. Проследил за ним взглядом Доменико, расслабил свой широкий ремень и с размаху опустил кирку.
— Постой-ка… — неожиданно заволновался Скарпиозо. — Здесь уже кто-то копал. — И ухмыльнулся: — Тут уже братались, мы выроем себе другую яму, чего посягать на чужое!
Отошли шага на три в сторону. Скарпиозо первым ударил киркой и, убедившись, что земля не тронута, сказал довольный:
— Давай копай, отменное место.
У Доменико слегка дрожали колени, но руки энергично опускали кирку. Могилу рыл себе… А тот, Скарпиозо, озираясь по сторонам, вразумлял, опираясь на лопату:
— Не выжить человеку в нашем городе без побратима… Твой враг станет моим злейшим врагом, а уж друг — родней родного будет, хале… Хватит, вылезай, откину землю.
Усердно трудился Скарпиозо.
Доменико стоял в тени под деревом, не слушая Скарпиозо; понял, почему тот не убил его дома, почему уверял всех, будто идет с ним к полковнику… Прикончит его тут, у глубокой ямы, мигом засыплет землей и вернется в город, говоря — сдал полковнику, а когда люди надзирателя Наволе прекратят за ним слежку, смоется из города с драхмами. Рискованная была, вероятно, затея… Скарпиозо, утирая пот, присел на землю.
— Что в жизни ценить, как не труд, хале… Стыд и срам бездельнику, дармоеду! Не испачкайся, хале, за одежду дорого плачено.
До смеха ли было, и все же усмехнулся Доменико невольно.
— Давай, давай, веселей, — подстегивал Скарпиозо. — Хочешь, спою тебе, под песню работа спорится… Хочешь?
— Да.
— Раз, два, три, четыре, раз, два, три, четыре, э-э-э-х, горе матери дурного, никудышного сынка — хе-е-е, хе-е, — затянул Скарпиозо. — Для лентяя не жалеем мы хорошего пинка, о-о, о-о-о-у, хе-е-е… Хорошая песня, верно, парень?
— Да.
— Давай, давай, поживей! Ждут хвала, аплодисменты работягу славного, жрут гиены, не жалеют лодыря поганого-о-о-у, хе-хе, хе-е-е… Вылезай, выброшу землю, быстрей пойдет дело… Ты чего задом отходишь, а?
Да, он пятился, боясь повернуться в сторону укрывшегося где-то брата Александро, а Скарпиозо почему-то насторожили деревья перед Доменико, и глаза его змеями зашныряли по ним. По пояс в яме, он кряхтел, лихорадочно выкидывая землю. Выбрался из ямы, смахнул со лба пот.
— Помаши еще немного киркой, и… хватит, пожалуй, сударь. — И укоризненно добавил: — Что ты на землю сел, из дорогой материи брюки, неужто не жаль, хале…
Доменико забрался в яму. Скарпиозо сел рядом, утомился и еле тянул:
— У-у-у-о, хе-ее-е, э-э, мму-у-у-о, хе-е-е, э-э… Не жалей сил, хале, давай. Давай станем побратимами, хале, в последний раз выброшу землю. — Он огляделся. — А может, ты сам выбросишь, ты младший побратим, молодой…
Но Доменико был настороже.
— Нет, лезь ты.
Скарпиозо что-то заподозрил и с неохотой взялся за лопату.
— Между прочим, у меня, к твоему сведению, и в Нижней и в Верхней Каморе кровная родня, хале, и если дурень какой безмозглый задумает что против меня — ух, озвереют родичи, на куски разорвут вероломного, так-то!
И спрыгнул в яму.
— Трудно выбрасывать землю, трудно — вон как глубоко выкопали. — И лицемерно посетовал: — Эх, нелегко побратимом стать!
Наконец выкарабкался из ямы и бросил, отдуваясь:
— Погоди, хале, дух переведу.
Полулежа на боку и стряхивая землю с колен стоявшего рядом Доменико, Скарпиозо пояснял:
— Братаются, мой славный, так: младший прыгает в яму и подает руку старшему. Тебе сколько лет?
— Двадцать.
— А мне, хале, сорок три, — значит, по правилам, первым прыгать тебе. — Скарпиозо встал. — Никак от насморка не избавлюсь, ох! — и потянулся рукой к заднему карману. — В день трех платков мало. Давай прыгай, хале…
И тут затрещал дрозд. Доменико трижды замахнулся, вроде бы кидая нож в дерево. Скарпиозо изменился в лице, всмотрелся в ствол — из одного места торчали три узких ножа: один прямо, два — косо, и трепетали от напряжения, напоминая наконечник стрелы.
— О-о! — Скарпиозо так и рухнул на колени. — Не убивайте… Зачем вам это — с вашей меткостью… при ваших возможностях!.. Не знал я, осел, что кровь носом и у бесподобного удальца может пойти — закон естества… Говорят, полезно это, ни к чему лишняя кровь… Сжальтесь, хале! Не погубите? Мне еще обжениться надо, детей завести… Любите детей, хале? Пожалейте их, хале, что в жизни лучше детей!
Но Доменико жестко потребовал:
— Встань!
— Встану! Вторично на свет родился я, хале… А я еще фальшивые ножи вложил вам в карманы, негодные, простите, не сердитесь, понимаете же — по недомыслию хотел… вас…
И Доменико понял — не лгал Скарпиозо. Посмотрел на метко всаженные в ствол ножи, и снова задрожали у него колени, но теперь уж от ярости. С омерзением смерил каморца взглядом.
— Ножи настоящие.
— Нет, я сам, своими руками, вкладывал…
— Не веришь — проверь.
Скарпиозо прощупал воротник плаща и вытащил узкий отточенный нож.
— Глазам не верю… Насквозь меня видите! Значит, без ножа вы? — неожиданно уточнил Скарпиозо, меняясь.
— Все пять на месте. Те три в рукаве прятал.
— Все это время?!
— Да. Ты мог не вытерпеть, и я…
— Вот это да! Ну и предусмотрительный! — восхищенно вырвалось у Скарпиозо, и он опять взмолился: — Прошу вас, очень прошу…
— Что еще?
— Побратаемся, хале…
— Пошел ты… — И Доменико надел рубашку.
В Средний город они вернулись лесом. Скарпиозо избегал тропинок. Он шел впереди, восторгаясь твердой рукой и метким глазом Доменико, а когда вошли в город, сказал одному из прятавших мрачный взгляд под широкополой шляпой: «Похлеще нас он, оказывается! Так-то!» И, уже поднимаясь по лестнице своего дома, вспомнил:
— Твои бесценные ножи в лесу остались!
— Нет, нет их там.
— Успели тихонько вытащить, хале?!
— Да.
— Вот это да!
Скарпиозо сунул ключ в замок, но тщетно крутил его в скважине. Недоумевая, обернулся к Доменико, тот выудил из кармана свой ключ, и, когда отпер, хозяин ошалел:
— Когда вы поменяли?!. Так незаметно! — И восторженно завопил: — Уразумел! Убили человека и нарочно размазали кровь на верхней губе, с толку сбить меня! Как я сразу не сообразил?! Ох, сдал ты, Скарпиозо, плохи твои дела, злосчастный, — он хлопнул себя по лбу. — Выжил я из ума! — И обернулся к Доменико: — Новые приемы, новые уловки, хале! Разве не так, хале?
И Доменико кивнул медленно, невозмутимо.
Скарпиозо в тот же вечер явился к самому полковнику Сезару и доложил:
— Отменно выглядите, грандхалле, воистину достоин он вашей дружбы, рука — меткая, денег — уйма, тысяч четыре, а может статься, и больше… Надеюсь, не обойдете щедростью вашего верного слугу. А он по всем статьям подойдет, и шутник — потешит вас, приютите под вашим светлым кровом, пока обдерете как липу, оставьте драхм двести, а потом, очень прошу, передайте его нам. — И, заметив удовлетворение на лице полковника, осмелел: — Не мне вам говорить — сумеете культурненько содрать с него шкуру, грандхалле!
И поскольку ночью опасно было все же спускаться в Верхнюю Камору — она располагалась ниже Средней, — двенадцать человек, самых надежных из людей надзирателя Наволе, проторчали ночь у дома Скарпиозо; погода стояла прескверная, и, дрожа под своими деревянными накидками-щитами, крепко ухватив ножи, они с нетерпением ждали энергичного выкрика спесивого стража Каэтано: «Восемь часов утра, и все гениии-альноооооо!!!»
А вообще дивный был лес…
Будущий канудосец Мануэло Коста жил в сертанах, далеко от мраморного города.
Удивительно просыпался веселый, самый веселый вакейро — раскроет глаза и уже улыбается. Необычно, по-особому счастлив был Мануэло Коста, всем восхищалась и полнилась, возвышаясь, его душа; легко, с охотой носился он за разъяренным быком. Дело свое знал отлично, как и любой другой вакейро, и даже чуточку получше, а силой и мужеством не намного уступал самому Зе Морейре, только не было у него жены, подобной Мариам, и частенько наведывался он в город, заранее предвкушая радость, и внешне был — хоть куда!.. А коня любил!.. Каждое дерево восхищало его до дрожи, но и горстью песка в пустыне любовался с той же нежностью, — кому было понять его, одинокого! Удивительным даром наделен был Мануэло, удивительной наделен любовью — невзрачный куст под его взглядом, озаренный светом его красивых глаз, превращался в куст Мануэло и, возвеличенный, как баобаб, расцветал, распускался, обретая красоту, зеленел поразительно, дивно и, ни с чем не сравнимый, возрастал до небес — легко соскочив с коня, Мануэло Коста ложился под куст и возносил его ввысь. Всем миром владел ничем не владевший бедняк Мануэло, так уж умел он смотреть — завладевал всем, чего достигал его взор, все вмещала, всем наполнялась бескрайно душа, и, ликуя, носился на своем скакуне неимущий владыка всего Мануэло Коста, а за ним изумленно следил, укрывшись за толстым стволом, одноногий бесенок — другого такого вакейро Саси не знал, не видал. Сама каатинга, колючая, лютая, и та странно замирала, когда проезжал веселый вакейро. И все же живую стройную женщину Мануэло Коста предпочитал всему, и, беспечно потерпев несколько дней, он просил соседа и друга Зе Морейру присмотреть за его стадом и, взлетев на скакуна, устремлял его к городу. Ночь напролет мчал жеребца Мануэло Коста среди вспугнутых, притаившихся где-то леопардов и серн, а утром чуть свет въезжал в город, привычно и как-то небрежно покачиваясь на коне, а за ним уже следили из-за штор женщины — стук звонких копыт его коня узнавали все. Не сходя с коня, Мануэло Коста съедал чего-нибудь на грош и, двумя пальцами снимая свою широкую двууголку, изящно опуская ее до стремени, говорил то одной, то другой зардевшейся женщине, вроде бы случайно вышедшей на улицу: «Мое почтение Веронике… Как поживаете, Коломбина?..» Имена он частенько путал, да что с того — обожали его женщины, и, спустив одну из них с коня где-нибудь в безлюдном лесу на залитой солнцем полянке, бросив свой широкий ремень на спину покорного скакуна, он огорченно признавался упрятанной под пышной пестрятиной женщине: «Никак не усвою, что и как расстегивать!» И хотя женщина упорно тянулась к кустам, прекрасный пастух все же укладывал ее под сияющим солнцем, зачарованно любуясь озаренным лицом, а та, возвышенная удивительным вак