— Хорошо, значит, Доменико, хорошо, говоришь? — полковник уставился на карлика.
— Да, ничего.
— Раз ничего, мой Доменико, то видишь полку, мой малыш…
Больно сжалось сердце.
— Запрыгни-ка на нее, — полковник все смотрел на Умберто, — Анисето, пусть примостится на полке, — и просиял: — Кукляшка моя…
— Збисись на поку, — завязан был рот у Анисето.
— Не заберусь.
Полковник, скользнув взглядом по Мичинио, снова уставился на Анисето:
— В таком случае ты ему скажи, моя шуйца…
На полке помещался Доменико.
И уже в Мичинио метнул взгляд полковник, указал:
— Мешочек положи рядом с собой, вот так.
Полковник встал, воззрился на потолок:
— Пообтесаем его немножко, просветим… Ну-ука, Доменико, скажи — кто вот этот человек?
— Не знаю.
— Не знает, — взгляд грандхалле переместился вниз — полу высказывал свое недовольство. — А следовало бы сообразить — кому бы позволил! — массажист мой.
Он прохаживался по комнате.
— У меня часы приема, надо предстать в хорошем виде, а непременное условие для этого — массаж. Уразумел?
— Да.
— Он прекрасно услужил мне, Доменико, видишь — разрумянился я. Но, с другой стороны, чьей кожи посмел касаться! Могу ли спустить подобное? — бесстрастно повысил голос полковник и двинул массажиста кулаком.
Тот отлетел, растянулся на полу, и все, кроме Доменико и Мичинио, завосхищались: «Что за удар, грандхалле! Золотая у вас рука, грандхалле!..» В глазах Мичинио запылали уголья, с невыразимым отвращением взирал он на валявшегося… А тот радостно восклицал:
— Ах, как изящно вы меня стукнули, бесподобно, клянусь вашей шуйцей!
— Довольно, пошел вон, — бросил полковник, а полетевший на пол массажист сам протянул Анисето три звонкие драхмы и, низко кланяясь полковнику в спину, безмерно довольный, выбрался из комнаты.
— Это часть его дохода, моя потешка, и надо тебе знать, что часть дохода… — и неожиданно оборвал себя — надоело, видно: — Хватит, начнем! Шестью три — семь!
На пороге возник слуга, угодливо улыбнулся полковнику, а тот спросил Анисето:
— Кто первый, мой сержант?
— Капрал Элиодоро, грандхалле.
— Впустить.
Не обычным путем, а со стороны непроходимой каатинги вошел в Город ярмарок Мендес Масиэл. Два пастуха из сертан издали приметили странного путника в длинном одеянии. Оба вакейро, Грегорио Пачеко и Сенобио Льоса, сдвинув двууголки на глаза, чтобы не видеть приехавших на ярмарку постылых каморцев, стояли, скрестив руки, возле стада, привалившись к стене и упираясь в нее подогнутой ногой. Внезапно оба разом вскинули головы — заметили подходившего к зарослям каатинги чужака. Насмешливо прищурились, дожидаясь, когда он повернет назад, — никому не пройти было через колючий кустарник. Изведенная зноем жестокая каатинга, совсем как голодный, жаждущий людоед, набрасывалась на каждого, кто подходил к ней, вонзала в оплошавшего тысячу когтей, разрывала на нем одежду, а выпускала только ценой вырванных кусков мяса; сама ж, освеженная кровью, удовлетворенно встряхивалась, но прежде чем впитать кровь и мясо, метала раз-другой скрюченную клешню в стонавшую рядом жертву и, если доставала, выдирала из него еще кусок плоти, а ошалевший человек кидался на безопасную проторенную тропу. Случалось, что остервенев от боли, человек в умопомрачении топтал каатингу, и тогда она запускала когти-клешни ему в тело, в глотку, и жертва, вывалив от ужаса глаза, обезумев, погружалась в гибельные ласки, а наутро обвившая ее каатинга лицемерно улыбалась солнцу, самодовольно воздевала к нему окровавленные ветки-щупальца, разбросав вокруг себя обглоданные, обцарапанные кости.
Что на свете могло привести вакейро в замешательство, но Грегорио Пачеко и Сенобио Льоса от изумления опустили скрещенные руки и подогнутые ноги, не сумев ни окликнуть, ни остеречь неразумного путника — очень уж сурово и твердо он шел, а когда вступил в смертоносные заросли, оцепенели, пораженные, — такого не доводилось видеть ни одному вакейро: ветки каатинги откинулись в стороны, распластались, и, хотя длинное одеяние скрывало ноги путника, Мендеса Масиэла, они все же видели, как уверенно и гордо ступал он. Потрясенные Грегорио Пачеко и Сенобио Льоса только и сумели, что сняли двууголки и, боясь дохнуть, мяли их в руках…
— Немного нескромная у меня просьба, большая, грандхалле, — начал капрал Элиодоро.
— Не смущайся, мой капрал, — сказал мишурный полковник карлику. — Ни с чем дурным ко мне не пришел бы.
— Просьба невелика, очень неловко, жену хотел бы представить вам, грандхалле, — почтительно смотрел Элиодоро. — Дитя шевельнулось у ней в утробе, а в народе считают, знаете, мудр народ, говорят — кого женщина увидит после того первым, с тем и будет схож ребенок, а лучше вас, грандхалле, прекраснее вас…
— Очень хочешь, чтоб на меня походил?
— Сильно очень, да, грандхалле, да…
Полковник, польщенный, прошелся по комнате и заметил:
— Если уж так сильно хотел, умная ты голова, пригласил бы к ней с самого начала, хи-хи…
— Хи-хи-хи, ха-ха-ха, — подхватил восхищенный шуткой Элиодоро.
— Видишь, Доменико, — полковник улыбнулся капралу, — видишь, какой славный у тебя хозяин?! Где она…
— В приемной ждет, с завязанными глазами.
— Разрешим ей войти? Но сперва послушай меня… — Полковник подошел к зеркалу, поправил волосы, настроенный шутить. — Вообще-то при рождении все равно на Анисето будет похож.
— Лицом, грандхалле? — испуганно вырвалось у Элиодоро.
— Всем своим видом, хале, — снова соизволил пошутить полковник, — но только с неповязанным ртом, надо думать, и будет орать, вопить, — и глубокомысленно добавил: — Что на свете лучше ребенка, хале, долгоблагоденствия великому маршалу.
— Долгоденствия солнцу трехъярусной Каморы.
— А если пойдешь купить игрушку ему, взгляни прежде на этого, вот, — опять сострил полковник, указывая пальцем на Доменико.
На полке держали скитальца.
— С ним как быть, грандхалле? — капрал Элиодоро кивнул на Анисето. — Сами понимаете, женщина есть женщина, и если она скользнет вдруг взглядом в его сторону, пропал я…
— А ты бы что посоветовал?
— Не поставить ли его спиной к нам.
— Нет, мой капрал, так больше мужественности…
— Тогда, может, боком…
— Нет, нет, боком еще хуже.
— А если боком, чуть выставив ближнюю к нам ногу, — как на картинах Грега Рикио, для прикрытия срамного места…
— И так не пойдет, а Грег Рикио поистине знает толк в ракурсе.
— Да, да. А вы что посоветовали бы?
— Думаю, лучше всего на карачки стать… Согласен?
— Да, грандхалле.
— На карачки Анисето! — И воскликнул: — Шестью три — семь!
— Слушаюсь, грандхалле, — на пороге браво выпятил грудь шустрый сержант.
— Ввести женщину с завязанными глазами, Норбер-то! — приказал полковник, довольный. — Ну, набрался, кукляшка, ума, хотя бы самую малость?
И когда удивительный путник прошел мимо оцепеневших Грегорио Пачеко и Сенобио Льосы, те невольно шагнули следом.
Высоко держа голову, прямой, неизвестный гневно озирал все вокруг, с затаенной яростью переводя горящий взгляд с вакейро на вакейро, повергая их в смятение. Каморцев старался не замечать, а когда схватывал ненароком краем глаза, у него жилы на шее вздувались. Он шел с непокрытой головой, длинные волосы падали на плечи, длинное свободное одеяние взбивало пыль на дороге. Приехавшие на ярмарку сертанцы смотрели на него почтительно, что-то влекло к нему, но последовать за ним решились двое — Грегорио Пачеко и Сенобио Льоса, а Мендес Масиэл, обойдя одну лавку, навис над головой человека, тихо перебиравшего четки в тенечке, и спросил:
— Ты Мендес Масиэл?
Не поднимая головы, ответил сидевший:
— Да.
— Что тут делаешь?
— Ничего, жду.
— Чего ждешь?
— Ничего.
Путник поглядел на него сурово, спросил:
— Есть ли у тебя кто из родни?
— Нет. Никого.
— Почему?
— Всех перебили.
— Кто?
— Араужо. Род Араужо.
— Заслужили?
— Кто, мои?
— Да, твои.
— Нет, что вы!
Сидевший смотрел в землю.
— Ты отомстил?
— Эх нет, нет…
— Почему? — жестко вопросил человек.
— И меня б убили.
Путник закатал длинные рукава, сказал:
— Посмотри на меня внимательно. Я тоже Мендес Масиэл.
И когда четки упали в пыль, сидевший уже стоял на ногах, лицом к лицу с долгожданным пришельцем.
— Ты… Где ты был…
— В пустыне…
— Что там делал?
— Думал.
Они оказались близнецами.
— Долго думал?
— Очень долго.
— И… надумал?
— Да.
— Что?
— Хорошенько посмотри на меня.
Раскинул руки пришелец, раскинул руки и другой Мендес Масиэл; завороженные Грегорио Пачеко и Сенобио Льоса не видели лица чужака, а двойник его угрюмо, гневно приблизился к нему, прижался лбом ко лбу, уперся коленом в колено, и так стояли они, распростерторукие, гневно, упрямо, в упор глядя друг другу в глаза, и пришедший издалека, видно, каатинге был сроден, так как уменьшился его двойник, умалился, иссяк, и только взгляд его до конца горел яростью; и когда странный пришелец всосал, впитал в себя Мендеса Масиэла из Города ярмарок, не оставив даже обглоданных костей, не отбросив их, повернулся к потрясенным вакейро — Грегорио Пачеко и Сенобио Льосе, и сказал:
— Отныне и впредь называйте меня конселейро. Конселейро означает — советующий.
Когда же весьма довольный Элиодоро и жена его выбрались из Верхней Каморы, женщина огляделась, расставила ноги и, сунув руку под платье, не без труда вытащила подушечку.
— Не могла до дому потерпеть? — нахмурился капрал Элиодоро, со страхом озираясь.
— Не могла, Одоро, платье по швам разлезется, — пояснила женщина и, послюнявив платочек, тщательно стерла с лица коричневые пятна.
— Порядок есть порядок, — бросил капрал Элиодоро.
— То-то ты его соблюдаешь… Все равно сообразил.