— Возвращались мы на рассвете, солнце било в глаза, мы спускались по склону, воздев руки, а когда входили в селение, тот один, что оставался в селенье, спрашивал нас: «Все вернулись?» — «Все, все», — отвечали мы, но он допытывался: «Никто не остался там?» — «Никто», — заверяли его, а он все равно озирал далекий холм и тогда лишь благословлял нас…
— Что за тело, что за ноги! — Закатав брючки до колен, Умберто, карлик, поглаживал теперь своими противными сморщенными ладошками коротенькие голени. — А пальцы на ногах вроде виноградин были, хале, длинные, знаете. Ах, лакомая была женщина! Любила меня, ясное дело, а то стала бы за три драхмы в месяц время на меня тратить — три драхмы не деньги…
Вечерело, и суровый ночной страж, кичливый Каэтано, деловито глотал в Средней Каморе сырые яйца, чтоб минут через двенадцать оповестить обитателей всех трех Камор: «Восемь часов вечера, и всеее геениальнооо…»
— И на лире играла… — продолжал Умберто.
— Вечером разводили костер, — взгляд Доменико прикован был к потемневшему папоротнику. — И стояли, не шевелились, пока вовсю не разгорался, а когда пламя взметалось высоко-высоко, мы отрывали от одежды клочок и по очереди бросали в костер, — говорили, будто наши предки когда-то давно с неба сошли, а их предки там остались, и считали, будто с клочками нашей одежды весть о нас дойдет к ним с дымом, так говорили.
— Ндойндент, нканкже, чернта с ндва, — неожиданно прозвучало рядом. Оба так и подскочили, а два ряда темных роз выгнулись вместе с землей, вздыбились, и над Доменико с Умберто навис надзиратель Наволе. Он неторопливо отряхнул со спины землю и получше закрепил розы на одежде, насмехаясь: — Нканк же, нпондниментся к ним ндым, нканк же… Ранселись нтунт кункляншки — понтешки и нпорюнт всянкую нчуншь, — отчитал он их, не очень сердито, правда. — Ну-ка, нсканжи мне, ундалец, нпароль.
— Девятью четыре — шесть, — не ударил лицом в грязь Умберто.
— Нве-ерно, — снисходительно протянул Наволе. — Индинте помончинтесь — и нспанть.
— Выражайтесь поделикатней, если можно, — строго заметил Умберто и приосанился. — Мы полковника дожидаемся.
— Не ндо ване нтенперь нграндхалле, — голос здоровенного Наволе прозвучал почти добродушно, и глазищами он повращал беззлобно. — Нвелел прин-гляндеть за вами, не понврендили б сенбе нченго, ндавайнте индинте, нда понжинвей… Иншь, нпол-ковнинка занхонтели у меня…
А полковник в это время в струнку вытянулся перед великим маршалом, смотря ему в глаза.
Полковник Сезар стоял в приемной маршала Эдмондо Бетанкура, а великий маршал разглядывал его, терзаемый зудом, подергиваясь, — не шныряла ли по его телу ящерица? Потом, словно отпустило его что-то, он сдержанно, мягко сказал перепуганному грандхалле:
— Присядьте, мой полковник.
— Благодарю, грандиссимохалле, — полковник хотел уже сесть, но голос маршала прибил его к месту:
— Не туда, в другое кресло.
— Благодарю, грандиссимохалле. — Полковник на цыпочках шагнул в указанную сторону и несмело присел на краешек кресла.
А Эдмондо Бетанкур, пройдясь взад-вперед, отвернулся к стене и наклонился вбок, по телу его едва приметно пробежала дрожь, он вдавил каблуки в пушистый ковер и спросил:
— Что делается в Средней Каморе?
— Благодаря вашей милости, грандиссимохалле, все нормально.
Великий маршал повернулся к полковнику лицом и, сузив глаза в прищуре, заметил:
— Ночью крик донесся до меня.
— Мы Грега Рикио стращали.
— Была необходимость?
— Для него? О нет…
— Не для него, а для дела?.. — усмехнулся маршал.
— Не знаю, как вам доложить… Как бы там ни было… На всякий случай, грандиссимохалле, для острастки. — Полковник Сезар почтительно умолк.
А Эдмондо Бетанкур крепко обхватил грудь руками и, прижмурив один глаз, посмотрел на прикрытое ставнями окно:
— Того прикончили?
— Разумеется, грандиссимохалле.
И заговорили деловито, торопливо.
— Куда выбросили?
— Никуда, сожгли.
— Кого обязали?
— Капрала Элиодоро.
— Что за человек?
— Стоящий парень.
— Отлично. Хвалю.
Окрыленный похвалой, полковник Сезар хотел встать, чтобы выразить благодарность, но маршал жестом остановил его:
— Ни в чем не провинился Каэтано? В пределах нормы…
— Дважды, грандиссимохалле.
— Один раз там, вероятно, а второй раз, мой…
— Петэ-доктора вел к роженице. Благополучно принял младенца.
— Отлично. Расплатился? — соизволил пошутить маршал Бетанкур.
— А как же, хал… — осекся, судорожно сглотнул слюну. — Да, грандиссимохалле…
— Правильно поступил, значит, — отметил Эдмондо Бетанкур, весь напружиненный, словно всем существом ждал чего-то, и внезапно так явно передернуло его, что полковник испуганно потупился, а маршал сунул руку под роскошную рубашку, а потом, сложив пальцы, — в карман и облегченно вскинул глаза, прикинул в уме ценность двух хрустальных шариков. — Отлично. Что на свете лучше дитяти?
— Второе дитя.
Маршалу понравилась находчивость полковника.
— А лучше второго?
— Еще одно дитя!
Маршал улыбнулся, попробовал срезать экзаменуемого:
— А лучше всех детей?
Но полковник был на высоте.
— Ваши пташки, грандиссимохалле.
Маршал оторопел, поразился столь ловкой изворотливости, но быстро сообразил:
— Заранее придумал?
— Что? — прикинулся наивным полковник.
— Ответ.
Строго смотрел маршал.
— Да, гранд…
— Все равно хорошо, — смягчился маршал и сам же удивился своему тону. Прилег на тахту и неприметно от потупившегося полковника вытянул ногу, вытащил руку из тесного кармана и запустил что-то под мундир.
— Полковник!
— Слушаю, грандиссимохалле!
— Я милостив, ты отлично знаешь — милостив. — Глаза у маршала зло сверкали, словно его пробирала сдерживаемая дрожь, но, прежде чем полковника кинуло бы в жар, великий маршал вкрадчиво позвал:
— Поди сюда, Аруфа!
Штора шевельнулась, и показалась кошка с на редкость пушистой длинной шерсткой, прятавшая в мягкие лапы острые когти; она легко вспрыгнула маршалу на колени, разлеглась. Эдмондо Бетанкур со зловещей нежностью скользнул пальцами в пушистую шерсть и, точно передавал ей жуткую, еле сдерживаемую дрожь, легонько пощипывал в шею. Кошка замурлыкала, перевалилась на спину, мягко изгибаясь, — можно было подумать, что это по ее животу носилась ящерица. Маршал уронил на пол четки, полковник сорвался с кресла, нагнулся и подал их не разгибаясь. Эдмондо Бетанкур, задумчиво щекоча кошку, знаком повелел ему сесть и, потянувшись к роскошной маске на столике, надел ее одной рукой.
— Я добр, — неуловимый вкрадчивый голос маршала тонул в громком мурлыканье. — Чрезмерно добр. Думаешь, я не знаю, что ты направо и налево изменяешь Стелле! И с кем!.. Учти, она любима мной больше других племянниц, моя питомица… Но я прощаю, понимаю: измотанному делами, тебе нужно отдохнуть, отвлечься, и поэтому прощаю неверность супруге, тем более что занятому столь ответственной работой необходимо разнообразие — разные нужны женщины, не беда, что таскаешься к разным бабам… Надеюсь, понимаешь. Но вообще в моих ты руках. — И грубо крикнул: — А может быть, нет?!
— Как же нет, так точно, понимаю, гранд…
Маршал оборвал его движением руки, не переставая поглаживать кошку, и швырнул в кресло, в которое не дал сесть полковнику, подушечку — из спинки кресла, коротко щелкнув, выступил острый штык и застыл: где он был скрыт — непонятно. У полковника челюсть отвисла.
— Видишь, мой грандхалле, — ласково сказал из-под маски маршал, — догадываешься, что случилось бы с тобой, если б ты сел туда?.. Но я дорожу тобой за преданность. — Полковник, ошеломленный, не отрывал глаз от штыка, а маршал: — Это пустяк, не воображай, что я открыл тебе значительный секрет, у меня масса других, более опасных. Это пустяк, знал бы ты про другие вещи… хе-е!
Снова ласково пощекотал кошку и выдохнул на нее.
— Ху-у-у, Аруфа… Какие новости в Нижней Каморе?
— Хорошие, маршал, убивают друг друга.
— Не очень поредело население?
— Нет, грандиссимохалле… в меру… Убивают друг друга, зато плодятся здорово, прямо как крысы, грандиссимохалле.
— Это хорошо, — отметил Бетанкур и тихонько сунул руку за пазуху. — Наше могущество, чтоб ты знал, Сезар, и в них тоже.
— Так точно, маршал.
— Как там Риго, наш Ригоберто, все верховодит?
— Так точно, гранд…
— И все такой же опасный?
— Страшно опасный, гран…
— Стоило б убрать его, да кто сумеет заправлять в Нижней Каморе… — задумался маршал. — Совсем отобьются от рук, никакой управы не будет на них, верно, грандхалле?
— Так точно, маршал.
— Послушай-ка, что я тебе скажу… Вели одной из утренних девок родить от Риго. Он устраивает нас по всем статьям, только не в меру отчаянный, отпетый, в Нижней Каморе все головорезы, но этот и перед тобой не отступит, ни свою жизнь, ни чужую ни в грош не ставит, грандхалле, вполне может взять грех на душу, даже на тебя запросто поднимет свою убийственную руку, а если у него появится ребенок, научится и отступать, и уступать, сам знаешь: дитя — это любовь, а любовь — бремя… И страх ему станет ведом — пусть немного, совсем немножечко, в такой степени, в какой устроит нас… Смягчит его младенец нежными ручонками и хлипкой головкой… Полюбит он свое дитя, мой грандхалле, а что на свете лучше дитяти, к тому ж заложником сможем держать малыша у себя, один слюнявый пискун поможет нам немного укротить этого головореза из головорезов. Что на свете лучше дитяти…
— Истина глаголет вашими устами, великий маршал.
— Прекрасно. А игрушку почему скрываешь?
— Пообтесать надо.
— Приведешь такого, какой есть. На той неделе, на день рождения Мерседес.
— Непременно, великий маршал.
— Спасибо за согласие, за обещание, — едко поблагодарил Бетанкур, засовывая палец Аруфе в зубы.
— Как идут дела в Зеленом крае?
— По-прежнему любят свой край.