— Я умею, — возомнила о себе Стелла.
И пока она играла закрыв глаза, Сузанна одарила возлюбленного двумя рискованными воздушными поцелуями.
— Видишь, сыграла.
— Сдается, ты не плотно закрыла свои безупречно красивые глаза, душа моя, — раззадорил ее бравый полковник. — Наверняка подглядывала…
— Что ты, нет… Да, пожалуй…
— Иначе не сумела бы, душа моя.
— Если не веришь, то…
— Поверю лишь так, — и полковник, крепко завязав ей глаза черным платком, пошутил:
— Если сумеешь сыграть, конечно.
Стелла играла, и совсем недурно, а полковник целовал Сузанну в шею, запустив руку в ее блестящие волосы.
— Ну — играю, играю? — спросила запечатанноглазая Стелла.
— Да, ничего получается, — сказал полковник. Сузанна гладила пальцем его по носу. — Давай играй дальше.
Оторопело смотрел на них с высокой полки Доменико.
— А в предложенном мною ритме сумеете, высокочтимая? — почтительно спросила Сузи, сунув руку полковнику за пазуху.
— Сумеешь, Стеллита, м-м-м, а? — поинтересовался полковник — щекотно было очень.
— Ясно, сумею, — убежденно сказала Стелла.
— Давайте попробуем, высокочтимая госпожа, ну-ка! — подстегнула ее Сузи, мерно прихлопывая в ладоши и при этом легонько куснула полковника в ухо, а Доменико опять почувствовал омерзительную тошноту.
Великий вакейро Зе Морейра стеснялся сидеть на коне рядом с женой.
— Замечательно, — вставила, продолжая хлопать в ладоши, Сузи, признававшая лишь рискованную любовь, и, припав к груди полковника, скользнула руками ему под мышки, уже за его спиной отбивая ритм пылавшими от вожделения ладонями, и бойко играла глазоповязанная Стелла. Наконец Сузи оторвала кое-как уста от пышных полковничьих губ и проворковала:
— А теперь попробуем сыграть аритмично, если сумеете — будет великолепно, высокочтимая госпожа, — а сама повернула голову полковника к Доменико, безмолвно предлагая что-то знаками.
Догадливый полковник жестами же повелел Доменико: «Бей в ладоши». «Я?» — ничего не поняв, тот приложил палец к груди. Тогда полковник вместе с прилипшей к нему Сузанной на цыпочках подошел к полке, вместе с ней взгромоздился на стул и шепнул Доменико: «Хлопай, не то брошу тебя к Мичинио, пащенок…»
Ах, музыкальные часы! — изумительный был квартет: полковник и Сузи — первая и вторая скрипки; прикорнувший на полке великий простак — альт, аритмично исполнявший хлоп-пиччикато; а Стелла, изящная женщина, мнившая себя первой, главной, так сказать, скрипкой, могла сойти разве что за безбожно расстроенный контрабас. Однако удовольствия полковник все равно не вкушал. «Уже было все это, было когда-то… Откуда они взялись, как возникли вторично, как повторились, а если б с одним из тьма-тьмущей предков… если б с одним из них случилось что, появились бы они? Уму не постичь, где их зачали, — размышлял Сезар. — Или, скажем, эта вот, за что полюбила меня, а та, почему я ей безразличен, где познакомился с ними, как очутились мы вместе, втроем, в этой комнате, и кто был пра-пра-пра… мошенник или круглый дурак, думал ли он что…как избежал… и еще нас взвалил на себя… И выходит, что все мы трое прах и пыль у ног какого-то безмозглого волосатого троглодита, фуу… тьфуу…»
Из дальней дали шли к нему Сузанна и Стелла. Брат Александро!
Когда ж Доменико вернулся в свою богато обставленную камеру, он обнаружил в узком горлышке серебряного кувшина записку: «Не бойся полковника, Мичинио, Кадиму и прочих, самое худшее — убьют. Остерегайся маршала Бетанкура — загубит душу». Брат Александро…
ДНИ РОЖДЕНИЙ
Из трех сопровождающих маршала Бетанкура при выходе к гостям в великолепный зеркальный зал первым был карлик Умберто. Он стоя дожидался в маленькой комнатушке. Неслышно приоткрывалась дверь, и в узкой щели показывался, подзывая его, указательный палец. Палец изволил быть маршальским — на каком другом мог сверкать перстень с подобным алмазом… И карлик, воскрыленный оказанной честью, восторженно кидался к двери, распахивал и припадал к стопам Обширного прибежища. Маршал милостиво снисходил до ласки — растопырив обтянутые перчаткой пальцы, опускал ему на голову ладонь, и они шли по узкому коридору. По сторонам его находились временные камеры избранных, и в одной из них покорно дожидался маршала сам Грег Рикио — недосягаемый кумир каморцев. Резким движением руки маршал пригвождал карлика Умберто к месту и деликатно стучался в дверь, вежливо спрашивал: «Хотел бы зайти к вам, мой Грег, не побеспокою?» — на что следовал вежливобесцеремонный ответ: «Раз уж соизволили явиться… что поделаешь». Великий маршал переступал порог роскошной камеры-комнаты, и пока карлик мог видеть их, великий живописец держался высокомерно, но едва маршал входил, оставляя за дверью свидетеля этой неслыханной дерзости, он падал на колени, тычась высоким узким лбом в ковер: «О моя неразлучная муза, о мой Олимп, грандиозный, неоглядно величавый маршал, трехъяру…» — но маршал обрывал: «Сначала хлопни в ладоши, раскинь руки и подскочи: «Хоп!» И Грег Рикио угодливо хлопал, прыгал, раскидывал руки, восклицая: «Хоп!» «Громче, усердней!» — недовольно кривился великий маршал, утопая в кресле. «Хо-ооп!!!» — во всю глотку орал очаг музы красок, повторял прыжок и снова застывал на коленях, а маршал ломал серебряным молоточком орешек и, не снимая перчаток, совал в рот ему ядрышко — передними зубами разжевывал орешек друг муз Грег Рикио, благодарно, умиленно, по-собачьи снизу глядя на великого Эдмондо Бетанкура, а тот, легонько постукивая его по макушке обернутыми в дорогую кожу пальцами, наставлял:
— В глазах людей тебе положено быть грозным, высокомерным, Рикио, слышишь? Ты, так называемый друг муз, хм, хе-е… как воздух нужен забитому народу, именно в твоем лице должна воплощаться для них независимость, о которой безотчетно мечтают иногда по ночам; в твоей независимости, допускаемой моей волей, они видят претворение своей мечты, а поскольку каждый стремится к своему иллюзорному пирогу, мой Рикио, хе-е, воздушному, как первый снег, сочно-сытному, как осень, разукрашенному дурацкими узорами яркого крема, коль скоро они хотят его, я, великий маршал, предоставил тебе, Грегу Рикио, палитру, кисть, холст, дал состояние — ах, какой мраморной оградой окружил ты свой роскошный особняк, и как надежно охраняют его твои цепные собаки! А вдобавок окружил тебя почетом, чтобы придать твоим словам весомость, значимость, дабы ты рисовал и рисовал, слышишь, Рикио?..
— Как смею не слышать, великий маршал, трехъ-ярус…
— Предо мной лебезить тебе незачем, — обрывал маршал. — Мы прекрасно знаем друг друга, но если ты забудешь о высокомерии, нет, не сейчас, а на людях, учти, краем глаза укажу на тебя Мичинио или Кадиме.
— Как посмею забыть, великий маршал, трехъярус…
— И отлично, — говорил Эдмондо Бетанкур, а перчатка снова засовывала орешек Рикио в рот, — ибо если мой рабски покорный и все же разный народ трехъярусного города утратит вдруг веру в тебя, станет искать ее в самом себе… В тебе они видят воплощение собственного достоинства и гордости, за счет твоей гордой независимости они должны утрачивать волю. Велика твоя функция, Грег, ну-ка встань, напыжься!
О-го-го, как высокомерно выкатывал он глаза!
— Теперь растянись на полу.
Растянулся покорно.
— Так, на орешек — и швырни-ка подальше. Властитель муз брал и швырял через плечо.
— А теперь отыщи и услади рот.
И он горбился на четвереньках, ползал в поисках орешка, затерявшегося под широкой тахтой, а орешек сам выкатывался вдруг — кто-то таился там! И пока Грег Рикио разжевывал, дрожа как в ознобе, великий маршал успокаивал:
— А теперь ступай, мой Рикио, покрутись среди гостей, ты и сам отлично знаешь — благоговейно-восторженные взгляды этих невежд развеют твой небольшой испуг, «испужок», и ты почувствуешь себя человеком. Меня, когда появлюсь, встретишь надменно.
— Слушаюсь, маршал, — и Грег Рикио, бесподобный знаток ракурса, выходил совсем через другую дверь, после чего, немного погодя, маршал брал со стола тонкую свирель, завлекающе играл на ней, и на тонкий прозрачный звук из-под тахты выползал Кадима, вытягивал, выпрямлял бескостное тело и оцепенело наставлял омерзительно тоскливый взгляд на что-то рядом с маршалом.
Маршал, не прекращая игры, осторожно придвигал к нему миску молока, и Кадима, изгибаясь дугой над вожделенной жидкостью, лакал и лакал молоко своим узким длинным языком и потягивался, извивался при этом. Из комнаты сначала выходил Бетанкур; Кадима, покачиваясь, шел следом, леденя кровь в жилах бедного карлика. Миновав несколько дверей, великий маршал оставлял малую свиту в коридоре и вступал в блистающую великолепием комнату, где, осадив низкий столик, четыре генерала дулись в карты. При появлении маршала игроки рьяно срывались с мест, проливая шипучее, и каменели, вытянув руки по швам, а маршал, уставясь на искристую лужицу, говорил: «Прошу сесть, господа генералы» — «Нет, нет, мы постоим, грандисси…» Но маршал настаивал: «Садитесь, говорю». Они сидели прямо, не шевелясь; великий маршал прохаживался, подозревая их в дерзости: «Скажи-ка, стоять у меня желают — чтоб не вскакивать, отвечая мне!.. — и спрашивал генерала-красавчика — Как жизнь, мой…» — «Благодарю, маршал! — взлетал с места генерал. — Сами знаете суровую жизнь военных вр имя блага…» — «Садитесь, садись, как поживает донна Гумерсинда?» — «Благодарю, грандисси… — снова вскакивал генерал-красавчик, — имохалле…» — «А ты что поделываешь, добрый Рамос?» — «Благодарю, гранд…» — отвечал командующий карательным войском. «Садись, мой славный, а как госпожа Артидора, генерал Хорхе?» — «Хорошо, маршал, на диете она у нас…» — «Отлично, садись, а шалунья Маргича?» — «Ах, все так же шалит…» — «Садись, садись… Как обстоят дела в отборных частях?» — «Хорошо, маршал, — снова срывался с места генерал-красавчик. — Благодаря вашей милости — хорошо, начищены, надраены». — «Очень хорошо, садись, так и должно быть, отборные — значит отличные. Смотри, ослабишь дисциплину, мой генерал, глотку перережу, как себя чувствует очаровательная донна Гумерсинда?» — «Благодарю, грандисси… — как ужаленный испуганно подскакивал генерал, — имохал-ле…» — «Отлично. Ну а вообще как поживаете?» — «Спасибо, маршал, — все четверо стояли на нога