тавив карлика перед собой, вторично подозвал к себе самого неприглядного из гостей — богатого торговца Артемио Васкеса, однако Мерседес Бостон прискучили уроды, косые глаза ее скользнули по залу, злобно ухмыляясь, оглядели генерала-красавчика, Масимо, Рамиреса Киспе и, внезапно, озадаченные, ровно, прямо уставились на незнакомое лицо. «А это кто…» «Кто, душа моя?..» — трепеща, спросил великий маршал. «Вон тот, бледнолицый, с мешочком в руке…» — «A-а, игрушка Сезара». — «Подзови-ка сюда…»
— Меня?.. Авелино.
— Чей скот пасешь?
— Педро Карденаса.
— Кто такой?
— Каморец.
— Подонок ты. И что получаешь?
— Положенное вознаграждение — четверть приплода, конселейро.
— Вознаграждением считаешь… — Мендес Масиэл прикусил губу. — А если мор случится?
— В счет не идет.
— А если обвинит в обмане, скажет — утаиваешь.
— Такого не бывало — в честности вакейро не сомневаются, конселейро.
— Слышите, глупые?! — прогремел Мендес Масиэл, хлопнув по бедру костлявой, жилистой, сильной рукой. — Вот что сделали с вами Иоанны! В новый вид олухов обратили вас, в добропорядочных подонков, расплодились вы честными да ничтожными!
— Конселейро…
— Молчать! Знайте, дурни, знайте, братья, равно виноваты Молох и Иоанн, и хотя Молох — побольше, вам от этого не лучше, потому что вы делались все трусливей и неразумней. А тебя как?.. — Мендес Масиэл внезапно умолк, задержав гневный взгляд на двух статных вакейро, и сквозь гнев просквозило невольное восхищение — они стояли плечом к плечу, но один явно понравился ему больше: ладный, гибкий, с напряженными скулами. Он негромко спросил:
— Кто ты?
— Зе Морейра.
«Чей ты, пострел? — спросила Мерседес Бостон, уставившись ему в рот. — Как звать, пацан…» — «Меня… Доменико». — «А ты славный мальчуган. — Мерседес Бостон переставила взгляд на его руки. — Не тяжелый мешок, малыш?» — «Нет, не очень». — «Полный ответ». — «Высокодержавная…» — шепнул снизу карлик Умберто. «Нет, не очень, высокодержавная…» — «Ну и хорошо, дай-ка мне мой мешок, Анисето… В горах олень протрубил — будто вопль испустил… А в наш город зачем попал, Доменико, откуда пришел, малыш?» — «Из Высокого селения…» «Высокодержавная!» — злобно прошипел карлик, и Доменико поправился: «Из Высокого селения, высоко державная». — «Таких ли видали… — Глаза у Мерседес Бостон снова окосели. Присомкнув их, она запускала руку в мешок на коленях, ощупью выбирала кольцо, подносила к зеленым губам и, запросто выдрав зубами драгоценный камень, разгрызала, наставив на Доменико прямо глядящие глаза. Шутя сглотнув крошево, кидала обобранное кольцо обратно в мешочек и, снова раскосив глаза, выуживала другое. — А у тебя в мешке что, малец?» — «Драхмы, высокодержавная».
— Большое стадо пасешь, Зе?
— Да.
— Кому служишь?
— Полковнику Сезару.
Мендес Масиэл подавил в себе восхищение сказал тихо, с неприязнью:
— Трус ты, Зе.
Великому вакейро сказал!
Каждый сертанец получил пощечину, но у Зе, надо ли говорить, горели обе щеки, в гневе стиснул он пальцы в кулак и рванулся было к Мендесу Масиэлу, но стоявший рядом пастух резко ступил вперед и, пылая весь, решительно возразил:
— Зе не трус, конселейро.
— А ты кто?
— Мануэло Коста.
Прикрывая гневом восхищение, смотрел на него Мендес Масиэл, — чей взор не пленил бы веселый вакейро!
— Почем ты знаешь?
— Зе Морейра одной рукой укрощает буйного быка, конселейро, а с бешеной скотиной вообще, кроме него, никто не управляется, первый он среди вакейро, всеми признан.
— Видите?! Видите… до чего довели вас иоанны, сидящие в ваших душах! Вы выродились в отважных трусов!
В ярости двинулся Зе к конселейро, вскинул голову, дрожа от гнева, жестко стиснув ручку мачетэ — как выдержал нож! — подошел вплотную и медленно возвел на него глаза, готовый наброситься, но не дрогнул Мендес Масиэл, мало того — склонился с бочки, в упор смотря на Зе, и дрогнул великий вакейро, даже стоявшие за ним пастухи заметили это по его спине, а конселейро тихо, печально спросил:
— Свободный ли ты, Зе?
— Нет.
«Драхмы, постреленок? — Мерседес Бостон ухватила Доменико пальцами-клещами, усадила себе на колени и, отвернувшись, снова принялась грызть драгоценные каменья. — У тебя что, деньги были?» — «Да, высокодержавная», — промямлил смущенный Доменико, одуренный разящеприторномерзкими духами. «Сколько, малыш?» — «Шесть тысяч драхм, высокодержавная». Мерседес Бостон повернула к нему голову, раскосила глаза, оглядывая водруженного на ее колени скитальца, узким вертким языком слизнула с зеленой губы крупный изумруд и, жмурясь, смачно обсосала толстущие губы. Доменико услышал, как хрустнул дробимый зубами изумруд, и мороз пробрал его, а Мерседес Бостон оковала ему затылок гибкими пальцами-клешнями и, притянув к себе бледное лицо, ласково извергла прямо в рот ему: «Моей грудью ты вскормлен», невыносимым смрадом обдало Доменико, хорошо, что высочайшая госпожа одной ладонью держала его за затылок, а жестокими злобными пальцами другой руки стиснула локоть, не то упал бы с колен бедный скиталец, хотя падение было б для него возвышением. «Значит, деревенский ты, малец? — почти нежно вопросила высокодержавная Мерседес Бостон, но стискивали его железные пальцы. — Не стыдись, все, кого тут видишь, все до единого деревенские, и я тоже, когда-то давно меня Хосепой звали». Слабо, бессильно, беспомощно трепыхался в железных клешнях злосчастный скиталец… о, лишь бы не этот смрад, только б не это зловонье… и вдруг уставился на нее, изумленный, потрясенный, понял, осознал — ненастоящая она!.. Не была Мерседес Бостон настоящей!.. А в затерянном где-то углу Стелла гордо, изящно исполняла разученный с Сузи бравурный марш.
А Мендес Масиэл опустил тут руку на голову великого пастуха, сказал:
— Не сердись, Зе… Но знай, человека истинно отважным делает борьба за нечто более значительное, чем укрощение свирепого быка или бешеного буйвола.
Подняв голову, растравленный, взирал на конселей-ро Зе, великий вакейро, и решился, спросил, беззвучно, одними глазами спросил Зе Морейра:
— Да?
Недвижно, не дыша стояли пастухи, словно расслышали безмолвный вопрос Зе, и испускали дух в уголках их широких раболепных душ иоанны. Да… Но не ведали они пока этого и не смели дышать, робко, несмело дышали.
— Снимите брезент со столбов.
Четверо вакейро живо вскарабкались на четыре высоких столба на просторной базарной площади, развязали узлы; все четверо разом опустили руки и спрыгнули, прежде чем огромный брезент хлопнулся б о землю, — спешили…
— Садитесь, сплотитесь и так.
Все сели, тесня друг друга, Зе Морейра с трудом подогнул свои длинные ноги.
А Мендес Масиэл сошел с бочки и, ухватив брезент за угол, пятясь, поволок за собой, прошел между сидевшими на земле, накрыл их всех широченным брезентом, сам вступил во тьму под ним, стал посредине; над брезентом бугрились, возникая и исчезая, недвижные волны, и только одна выступала над всеми — склонивший голову Мендес Масиэл зашептал в тишине, темноте, обращаясь к бывшим на дне:
— Слушайте меня, братья, родные…
«Пацан, деревенщина, а самое ценное он преподнес нам, — медленно проговорил маршал Бетанкур, впившись глазами в Доменико. Мешочек с драхмами уплывал из рук окончательно… — Я думаю, полностью преподнес… Хороший парнишка, кажется. — И, сверля взглядом растерянного Доменико, бросил через плечо: — А по-твоему, Кадима, он все преподнес, ничего не утаил?» Кадима заизвивался, вытягиваясь, — по бескостному телу от пят до желтевших зубов прокатилась волна, он наклонился к скитальцу, пристыл глазами к глазам. «Полностью, полностью, без утайки!» — вырвалось у Доменико, трясло его, и как холодно было в зеркалах… «Молодчина, хвалю, — одобрил его великий маршал и взамен одарил подобьем улыбки — губы его чуть растянулись, но смотрел он куда-то в сторону, на Эстэбана Пэпэ смотрел, шпика-уличителя с абсолютным слухом, с детства выдаваемого за глухонемого. — У тебя ничего не осталось?» — «Ничего». — «Значит, из того селенья ты, говоришь?» — «Да». — «Так нет же его!»
Разлив по лицу отрешенную, затаенную горечь глухонемого и отвернув голову вправо, Эстэбан Пэпэ прислушивался к словам генерала-красавчика, сидевшего от него слева. «Чисто работает, — отметил маршал Бетанкур. — Молодчага… — И спросил голого Анисето, оборвав его на такой вот мысли: «Лучший сезон года — лето, зимой холодно…» — «Сколько подать ему, мой?..» — «Думаю, что… — Анисето смешался, страшно боялся ошибиться. — Пятьдесят драхм вполне хватит». — «Что ты, Анисето, — равнодушно возмутился великий маршал. — Слишком мало, — и проявил щедрость: — Отсчитай-ка шестьдесят драхм». Бедный скиталец, как обрадовался!.. «Но с такой суммой мы не можем оставить его в Верхней Каморе, неудобно, переведем в Средний город. Знаешь там кого-нибудь?» — «Да. Скарпиозо». «Грандиссимохалле…» — осуждающе прошипел карлик. «Скарпиозо, грандисимохале». «Умалил вас, грандиссимохалле, два звука опустил — «с» и «л», — занегодовал Умберто, но великий маршал пропустил его слова мимо ушей.
«Хочешь к нему?» — «Нет, грандиссимохалле». Маршал глянул на Анисето, тот пояснил: «Некуда тебя деть. Из города не выпустим — много успел узнать, и прикончить нельзя — вдруг снова обзаведешься деньгами». — «Из гостей моих никто не нравится? — спросил маршал, постукивая пальцами по колену. — Прикрепили б тебя к нему». — «Нравится один, грандиссимохалле». — «В самом деле? Кто ж?..» — маршал Бетанкур удивленно вскинул брови. «Вон тот, в стороне от других…» — «Что ж, прекрасно. И нам угодил — он давно просил дать помощника. Анисето, поговори-ка по-своему с Петэ-доктором», — и отметил про себя: «Молодец, правильно выбрал…»
Ваши глаза, Эстэбан Пэпэ, ваши глаза — затаились коварные коршуны, однако красавчик-генерал пока что не говорил ничего такого. «Мы давно не навещали мою тетю, Гумерсинда, нанесем ей завтра визит». О, ваши глаза, Эстэбан Пэпэ, неподвижные, стылые, но изнутри — хищно нетерпеливые коршуны злобно оттачивали клюв, но не было жертвы. «Сходим к ней, возьмем миндальный торт, обожает тетя крем…» «Ух, твою тетку и тебя заодно… — выбранился в душе Эстэбан Пэпэ. — Сболтни ж что-нибудь…», а генерал-красавчик вспомнил тетю супруги, и Эстэбан Пэпэ вскочил, подхватил с зе