женщиной — матери хотелось ему, по матери затосковал бедный скиталец, а женщина, ощутив на себе застенчивый, но настойчивый взгляд, медленно повернула к нему голову. Оглядела оценивающе и, явно довольная его хорошей одеждой и лицом — точеным, бледным, молящим, совсем иначе поняв его, так похабно улыбнулась… Бедный скиталец, будто змея ужалила! «Чего хандришь, красавчик?» — спросила она, и Доменико признался вдруг: «У меня… матери нет…» — ожидая слов утешения, а женщина бросила: «Подумаешь, какое дело… Родители уходят, дети остаются». И, направляясь с полной крынкой к ближайшему дому, колыша тугие бедра, она обернулась, уверенная в своей неотразимости. Доменико стоял, уронив голову… «Давайте, хале…» — поторопил его мясник, и Доменико, глянув на отвратительные желторжавые руки мясника с присохшей кровью, спрятал было кувшин, но одумался — протянул и в отчаянии наблюдал, как прижал продавец безгрешно чистый сосуд к задубевшему от крови фартуку, наполняя молоком: «Шестьдесят грошей». По пути домой оскверненный кувшин обжигал ему пальцы, но что было делать, молока хотелось несчастному… Долго чистил кувшин снаружи битым кирпичом, прежде чем перелить молоко в кастрюлю и поставить на огонь… Доменико смотрел на пламя — чужое было, равнодушное, пылало себе… Жарким было, правда, ничего не скажешь. Едва успел снять бурно поднявшееся молоко и только оно осело, схватил с полки большую кружку и наполнил до краев… Не терпелось глотнуть; пригубил, остужая рукой, и разом выронил кружку, подлетел к окну, распахнул, высунулся — молоко словно кровью было заквашено. Видимо, кровь просочилась в безгрешную глину кувшина, и беднягу безбожно рвало, выворачивало — не осталось в нем ничего. Подбежал Петэ-доктор, обмер.
— Не отравил ли тебя кто?!
Доменико помотал кое-как головой — нет, нет.
— Что, молоко пил? — Петэ-доктор вгляделся в пол.
Доменико, привалившись грудью к подоконнику, покачал головой, его колотило.
— Угостили? — Доктор побледнел.
— Нет, на улице… — Доменико с усилием выпрямился. — На улице купил.
— Не бойся, это молоко не бывает отравленным, — облегченно вздохнул Петэ-доктор. — Приляг…
— Не хочу… — его все еще мутило. Неожиданно попросил: — Дайте мне хлеба.
Доменико откусывал хлеб, и каждый кусок перебивал, стирал мерзкий вкус крови, и, благодарный, он прижался к хлебу мокрой щекой…
— Молока захотелось, Доменико? — печально спросил доктор, и Доменико припал своей злосчастной головой к его плечу, из глаз его текли слезы.
— Это ничего, Доменико, ничего, пройдет, — утешал Петэ-доктор. — Что поделать, не пошло тебе впрок, — и поцеловал Доменико в голову. — Зато хлеб хороший, понравился ведь?
— Матери у меня нет… И отца лишился… — где-то на груди доктора шептал скиталец. — Никого у меня нет, никого.
— Ничего, Доменико, я с тобой, не бойся.
С потолка сурово взирало знакомое пятно. Эх, Доменико…
Рано утром Мендес Масиэл вместе с Жоао пришел к дону Диего; войдя в дом, глазам не поверили — в комнате возвышалась гора очищенной картошки, а капрал Элиодоро, старавшийся всю ночь, продолжал усердно чистить и при свете факела. Дон Диего же беспечно спал лицом к стене. Под взглядами нежданных гостей проснулся, живо вскочил и взмахнул шляпой:
— Мое почтение господам… Без дела не зашли бы, слушаю вас.
— Ты что, в самом деле спал? — усомнился Жоао.
— Разумеется, что же еще делать ночью, если нечем заняться?
— Как же так, у него нож в руках, а ты спишь?
— Он ни-ичего не посмеет, — усмехнулся дон Диего. — Такого страха нагнал на него, что недели трй не очухается.
— Что же ты с ним проделал? — легкая улыбка мелькнула на губах Мендеса Масиэла.
— Эта наша с ним тайна, конселейро, — дон Диего почтительно склонил голову. — Обрушил на него весь свой бесподобный артистизм.
— Выйдем наружу, и он тоже. — Мендес Масиэл посмотрел на капрала с жалостью и презрением. — Жоао, скажи Грегорио, чтоб забил в свой барабан.
— Прошу вас, сначала вы, вы как-никак гости, — дон Диего почтительно указал рукой в сторону дверного проема и вышел сам, бросив через плечо:
— Пошли, сосунок.
Капрал понуро побрел за ним.
Мощно зарокотал барабан Грегорио. Пачеко, под сенью трех высоких ветвистых деревьев собрались канудосцы, люди выходили из прохладных домов, немного встревоженные барабанным боем, и все-таки улыбались друг другу, и весь белоглинный город, казалось, сиял улыбкой на ярком солнце. Мендес Масиэл, стиснув кулаки, смотрел вдаль; перед канудос-цами, побито съежившись, стоял обитатель разбойничьего города, продвинутый в капралы Элиодоро. Мендес Масиэл медленно повернулся к одному из собратьев, посмотрел в упор: «Сдержи себя, нельзя иначе», — и Пруденсио покорно снял руку с мачетэ. Все разглядывали живого, во плоти, бандита из Каморы, и конселейро, мрачно величавый, ступил к нему, сказал:
— Что и говорить, вы сначала в сертаны наведались.
— Да, грандхалле, — Элиодоро торопливо кивнул.
— Нет здесь ни хале, ни грандиссимохалле, запомни разве что, обращаясь ко мне, можешь почтительно добавить «дон», — втолковал капралу его похититель.
— И кого же застали в сертанах?
— Двух пастухов.
Мендес Масиэл подошел к Пруденсио, опустил руку ему на голову.
— И что — зарубили их?
— Не я, другие…
— За что их прикончили? Они ведь не ушли от вас, при вашем стаде остались…
— Не знаю, просто так…
— Просто так, значит! — выкрикнул Пруденсио в ярости.
— Послушай меня, Пруденсио, — Мендес Масиэл был очень суров. — Я хочу использовать этого человека, а ты рвешься убить. Хорошо понимаю тебя, но я, твой конселейро, очень прошу, возьми сети и ступай к реке, брат…
Отошел Пруденсио беспрекословно.
— Скажи, каморец, что мы вам сделали плохого? — Мендес Масиэл смотрел на реку.
— Ничего, почтенный…
— Так почему преследуете, что вам от нас нужно?
— Нам ничего, хале… мы на службе стоим, — жалостно оправдался Элиодоро.
— Не стоим, а состоим, и тебя это не оправдывает, — не сдержался Жоао. — Зачем убили тех двух вайкейро?
— Я не убивал.
— А тот, кто убил, тот находится под твоим началом, — и Мендес Масиэл так глянул, что капрал обеими руками прикрыл голову, на глазах уменьшаясь.
— Да, грандхалле…
— Но зачем, за что их убили…
— Над нами лейтенант Наволе! — просиял Элиодоро.
— Ему, значит, подчиняетесь?
— Его слова — закон тут… не-е, не тут, конечно, простите, хале, а там…
— А еще дальше — в Каморе?
— Там — слово грандисси… Бетанкура…
— Значит, Наволе приказал расправиться с ними?
— Да, почтенный.
— Его слово — закон для тебя?
— А как же, почте…
— Если отпустим с условием убить преступника Наволе, убьешь?
— В момент прикончу!
— Как, прихлопнешь того, чье слово для тебя закон, хале? — притворно изумился дон Диего, осуждающе покачав головой.
Капрал растерянно потупился.
— Слушай меня, каморец, — тихо сказал Мендес Масиэл, пристыв взглядом к реке, где с горечью и злостью рыбачил Пруденсио. — В пресловутой лживой книге законов вашего маршала и слова нет о том, что сертанцы, наемные пастухи, не имеют права жить где-нибудь в другом месте. А это место, где ты стоишь, не принадлежит вам, отлично это знаешь — граница ваших владений обрывается у каатинги. Наивна моя речь, конечно, смешна, верно, капрал?
Почтительно смотрел на конселейро Зе Морейра, первый среди вакейро.
— Все они, кого видишь тут, работали на вас. Да будет тебе ведомо, каморец, что все на свете уравновешивается: исчезает в одном — возникает в другом. Вы лишились стыда и совести — благородства прибавилось сертанцам, бедным, неимущим пастухам. Кто может, кто посмеет сказать худое о вакейро, а вы ради благ, ради вещей истребляете друг друга, они же, бедные, нищие, были как братья…
Украдкой обвел Зе Морейра собратьев любящим взглядом, вспомнил все и вся, — прав был конселейро, прав…
— Но они были хуже рабов! Глупыми были, обманутыми — ради вашей утробы эти ловкие бараны пасли ваших коров. Завидная доля, не правда ли?
Уронил голову Зе Морейра, а за ним — Мануэло…
— Эти люди, каморец, оставили свои жилища, арендованные дедами-прадедами, но почему — не понять тебе. Я дал им свободу, привел их сюда, поселил здесь, в неведомом им краю, пробудил в их душах самое заветное и взрастил в них неведомый им сокровенный цветок души — свободу, то, что тебе никогда не постичь, каморский капрал, никогда не понять. Я привел сюда людей чести, совести, дабы они здесь, на обетованной земле, свободные, возвели себе новые жилища, поселил их возле щедрой реки. Берегитесь же отныне, каморцы. Свобода — души цветок, дороже, сладостней самой души… Но не понять, не постичь тебе свободы, и, представь, — даже маршалу твоему, неразрывны вы с ним, сплетены.
Благодарно смотрел Зе Морейра на хижину, сиявшую в утреннем свете белизной, пылала душа свободой.
— А теперь ступай и скажи всем: мы знаем — не отстанете вы от нас, будете преследовать, нарушая свой же закон, свой лживый закон, обмана ради состряпанный, будете бороться с нами, потому что понимает ваш маршал — если спустит нам обретение свободы, эту оплеуху, что влепили ему пастухи, то и других не удержит под властью, даже тебе подобные осмелеют и не послужат больше надежной опорой в его темных гнусных делах, потому и не пощадит нас. И пусть не предлагает ваш маршал мира — ни одному слову его не верим, а нападете — врасплох не застанете, и дорого обойдется вам это, очень дорого, запомни, капрал, хорошо запомни и всем передай. И предупреди вашего бандита Наволе — пусть убирается со своими головорезами. Три дня даем — не уберетесь, пеняйте на себя.
Глянул задумчиво вдаль, потом на небо и очень тихо проговорил:
— По своей воле хотим прожить жизнь… Однажды дается…
И, помолчав, сказал мягко — дону Диего сказал:
— Ты проводишь его, проведешь туда.
— Благодарю за доверие, конселейро, — дон Диего поклонился и подобрался весь, напряженно следя за ка-нудосцами, медленно, решительно подступавшими с мачетэ в руках к дрожащему капралу.