А за доном Диего испытующе наблюдал конселейро: сужалось грозное кольцо вокруг капрала, и дон Диего нашелся, предложил беззаботно: «Позвольте завязать вам глаза, хале капрал, не ослепило б солнце ваши ясные очи…» — и трижды обмотал ему голову мешковиной… Канудосцы растерянно приостановились — недостойно убивать беспомощного, а дон Диего пустил в ход артистизм: «Обопрись о мою руку, хале, и прошу — пойдем под ручку, дорогая Элиодора, во-от так… — и подмигнул помрачневшеу Жоао: — Ах, какую барышню заполучил я!» Невольная улыбка тронула лица канудосцев, а дон Диего балагурил, издеваясь: «Осторожно, дорогая, здесь камушек, о, песчинка, не споткнись, ах, что за богатырская ступня, прелестная сеньорита…»
И потешаясь, дон Диего незаметно погнал капрала из круга.
Вернулся же он в Канудос с необычными спутницами.
— Что, сестры твои?! — спросил оторопевший Жоао, обретя речь.
— Еще что — сестры! Впервые их вижу, крутились у каатинги, упросили провести их сюда, и я как истинный кабальеро…
Скрывая смущение, женщины приняли чрезмерно суровый вид.
— Вы… к нам? — спросил Жоао.
— Нет… Ненадолго, — ответила одна из женщин, одетая роскошее других, в таинственно прозрачной вуали, на ее обтянутых перчаткой пальцах сверкали кольца, высокий воротник подпирал подбородок, так что вид у нее был строгий, однако не в меру длинный разрез платья при каждом шаге обнажал белоснежную ногу. — Мы в гости пришли.
— В гости?!
— Да… Знаете… Как бы вам сказать… всех нас интересует один… Не поймите нас дурно, но мы очень хотим… нам нужно…
— Что вам нужно? — ничего не понял Жоао.
— Нас интересует один человек, мы все хотим видеть одного… Если б вы знали… — затараторила другая женщина — с серьгой почему-то в одном ухе! — Ужасно жарко. Дороги здесь кошмарные, перед Лолитой ящерица выскочила.
— Сидели б дома, раз боитесь ящериц…
— Мы бы сидели, но тот, кто нам нужен, не приезжает больше в Город ярмарок, и мы сами пришли к нему…
— Кто он…
Женщины засмущались, кроме той, что была в строгом платье с длинным разрезом, — она высокомерно расхаживала поодаль.
Потом одна из них сказала:
— Мы сестры Мануэло.
А женщина с вуалью подтвердила:
— Да.
— Во-от оно что-о, — протянул, кривя губы, Жоао.
Но тут разоткровенничалась женщина в платье с глубоким вырезом:
— А я не желаю лицемерить, подобно вам, и ничуть не стесняюсь признаться, что люблю его.
— Что тут происходит?! — прозвучало вдруг строго.
Все женщины разом притихли, оробело уставились на конселейро.
— Что вам угодно?
— Мануэло им угоден, Мануэло, братец их… — съязвил Жоао. — Говорил же я вам, конселейро, не принимайте вертопраха, что у нас с ним общего, вон поглядите, какие дамочки заявились к нему из Города ярмарок… А кто их привел? Расфуфыренный дон! Против них обоих возражал я, как в воду глядел — взбаламутили они Кану дос.
— Этим женщинам не взбаламутить Канудоса, Жоао. — Мендес Масиэл разглядывал необычных гостей. — Желают побеседовать с Мануэло?
— Побеседовать — как же.
— Хватит, Жоао, возьми себя в руки. Рохас, разыщи-ка Мануэло.
А Мануэло и не чуял, что над ним нависло, — лежал себе на берегу реки, освежаясь в воде, блаженствовал на солнце.
— Как дошли, дон Диего?
— Хорошо, конселейро, я пустил в ход артистизм: сбивая его с толку, создавал впечатление, будто тайным ходом веду. Полз у меня по песку, а если приподнимал голову, я стучал по ней локтем, будто бы о свод ударяется. А для вящей убедительности песо-чек сыпал ему на голову время от времени. Пусть думают, что мы подземным ходом пробираемся к Канудосу!
— А женщин этих где взял?..
— Перетащив хале-капрала через каатингу, не снял с его глаз повязки, так бросил на землю, а сам укрылся, дожидаясь, когда головорезы Наволе наткнутся на него. Наконец капрала подобрали, и я пошел назад, вот тут и приметил их — топчутся у каатинги, не знают, как быть. Что мне оставалось, конселейро, простите, если виноват, очень уж молили — не устоял я. Завязал им, конечно, глаза, к тому же приглянулась мне одна и… И вообще… мог ли я, истинный кабальеро, довольствоваться прогулкой с одним лишь капралом!
Но женщины не слушали его — сам Мануэло, сам веселый вакейро, подходил к ним, они сияли, даже строго одетая приподняла тонкую вуаль. Он шел, вольный, беспечный, статный, неся благодать реки — ее прохладу; улыбался обладатель мира Мануэло Коста, и легко держала канудосская земля пастуха-бедняка… Напевая, размахивая руками, направлялся он к конселейро. И вдруг заметил женщин. Всех семерых вместе, так вот, рядом друг с другом, еще не приходилось ему видеть, порознь-то — да-а-а, ха, сколько раз, но всех вместе!.. Опешил и, ошеломленный, чуть было не пустился наутек к реке, но сообразил — недостойно бежать, не говоря уж о чем другом, да и погнаться могли… И хотя приуныл, пересилил себя, сгорая со стыда, проволочил ноги к тягостным гостьям; чувствуя и сознавая, как умаляют его стыд и смущение, вскинул свою красивую голову и так вот спросил озорно:
— А другие где, девочки?
Заулыбались канудосцы, отвернулся Мендес Масиэл, не спеша направился к реке, отошел от них и Жоао, буркнув что-то, и все, все разошлись — оставили женщин с желанным Мануэло. А он, веселый пастух, глазами впитывал не семь — семьсот источников блаженства, вспоминая кое-что, и сказал весело, оживленно: «Присядем, девочки. Будьте как дома, не подать ли стулья?» — «Нет, нет, к чему нам кресла, — отказалась строго одетая, опускаясь на землю. — Я совсем неприхотлива…» Все молчали, но молчание было таким красноречивым; в глазах шести женщин была нескрываемая любовь, седьмая, застенчивая, опустив голову, ковыряла пальцем землю, кидая на Мануэло беглый взгляд и снова терзая палец.
Жоао угрюмо наблюдал за ними издали: «Ух, ветрогон, тьфу…» — а дону Диего вздумалось подразнить Жоао, рассердить, и он спросил вроде бы наивно:
— Вы же не знаете, дядя Жоао, возможно, и вправду сестры…
— Видали мы таких сестер! — взорвался Жоао. — Он рыси в лесу не упустит!
Мануэло овладел наконец собой.
— Что, не могли прийти поодиночке, пташки?
— Боялись в одиночку, — кокетливо пояснила строго одетая. — И какая разница, ты ведь и пальцем меня не касался, — и посмотрела очень выразительно. — Верно ведь, Мануэло?
— Верно, Матильда, верно, — кивнул Мануэло. — Правда, было раз, кажется во вторник, случилось нечаянно задеть вас безымянным пальцем за локоть.
— Это не считается, нечаянно же! — воскликнула женщина, отметив про себя: «Славный мальчик, хороший мой…»
А Мануэло недоумевал в душе: «Зачем ей понадобилось, хотел бы знать…» — и вспомнил при этом кое-какие прелести строго одетой женщины.
— Послушай, Мануэло, пойдем с нами, — нежнодивным, в меру трепетным голосом взмолилась женщина, утопавшая в кружевах.
— Куда, Лолита?.. — удивился Мануэло.
— В Город ярмарок…
— Нет, Бланкита, не могу.
— Почему, Мануэло, почему? — надрывно вопросила женщина с глубоким вырезом.
— Не обижайтесь, девочки. — Мануэло легко поднялся с земли. — Не говоря уже о чем другом, прикончат меня там каморцы, но если б даже…
— Мы укроем тебя…
— Но если б даже, — Мануэло не слушал ее, — я был уверен, что меня не тронут, все равно не пошел бы. Не покину эту землю, так как она… Эта вот земля, на которой я стою, — Канудос.
— Подумаешь, какое дело, — поджала губы одна из женщин, одетая по-мужски, только шею ей обвивал пушистый песец. — Подумаешь, какое дело…
— Для меня — большое дело… очень.
— Эта вот земля? — Женщина мотнула головой, откидывая налезшую на глаза прядь волос. — Идем с нами, умоляем!
— Все, разговор окончен, — сказал Мануэло, и непривычно холодным был его тон. — Не скрою, все вы очень желанны, но за вами не последую.
— Значит, совсем не любишь меня?! — огорченно спросила нежная, красивая, крупная женщина. Она как раз больше других влекла Мануэло, хотя внешность у нее была несуразной: одним было тело, совсем другой, несоразмерной, — голова, нежное, тонкое лицо с синими глазами никак не вязалось с мощно-массивным телом. Переполнившись ею, сочной, упруго-податливой, Мануэло любил заглядывать в бездонную синь ее глаз.
— Ты мне самого себя дороже, — сказал Мануэло, — но эта земля, Канудос, дороже всех женщин на свете, вместе взятых, и…
— Почему, Мануэло, ну что в ней особенного? — капризно не отступала женщина в кружевах, и Мануэло кинул взгляд вдаль, улыбнулся небу:
— Свободная эта земля… Я обрел себя на ней.
— А раньше потерян был?
— Да, Матильда… Более того — обрел душу.
Молча лила слезы та, застенчиво опустившая голову, ковырявшая в смятенье землю, и пальца ее не было уже видно — весь ушел в землю.
А истинный кабальеро, провожая немного спустя женщин, орошавших слезами повязки на глазах, утешал их по дороге:
— Успокойтесь, донна… у меня сердце разрывается, когда вы плачете… Успокойтесь, донна…
В кресле важно, чинно сидел великий маршал Эдмондо Бетанкур, степенно положив на подлокотники куцые руки. Вид у него был высокомерно невозмутимый, но чувствовалось в нем некое напряжение, и оробело ждал его слов спешно вызванный, мигом представший прозорливый адмирал Цицка. Поодаль вытянулся в струну полковник Сезар, и, даже сам Кадима притих у стоп маршала, нацелив на перетрухнувшего адмирала неподвижные, льдисто мерцавшие глаза. Великий маршал бесстрастно разглядывал серые изразцы стен, медлил со словом, и адмирал тихо ждал, выгнув грудь, онемев, замерев, в томительном ожидании. «Голову оторву этому Элиодоро, мерзавцу, — приятно улыбаясь, в ярости думал полковник Сезар. — В какой момент появился, болван, со своими дурацкими новостями, ах, заждалась, наверно, меня, извелась бедняжка, осточертели же вы все со своими вшивыми пастухами, ах, что за грудь у ней!.. А талия!., наверняка корсет… проверим, скоро проверим… Конселейро какой-то еще объявился, откуда взялся, собачий сын, на мою голову… пожалуй, нет, если б затягивалась в корсет, не смеялась бы так легко, стеснял бы он ее… Кретины, каатингу вырубить не с