— Нет. Дернул плечом, сбросил руку, потому что я и сейчас не совсем уверен в нем.
— А он обиделся?
— Не знаю, но смотрел и печально, и радостно как-то... — И внезапно заподозрил неладное, вспылил: — Покажите же, наконец, проклятую записку!
Конселейро поднес к нему лучину, тени в комнате встрепенулись, печальная гордость была в глазах его.
— Покажем записку, но возьми себя в руки, крепись, Зе...
Молча протянул Зе руку, предчувствуя недоброе. Торопливо развернул лист бумаги, приблизил к лучине, и кровь отхлынула от лица — чист был лист, ни знака, ни даже точечки на нем! «Что это... что это значит?» — и разом понял, но дон Диего пояснил ему все же:
— Тебя спасал, Зе.
А там, в Каморе, Мануэло все повторял с веселой упрямостью, глумясь над полковником:
— Какой ход, что еще за ход?!
— Что значит какой! — с таким же упорством добивался хода полковник, вспотевший, встрепанный.
— Который ход... — дурачился Мануэло. — Много у нас всяких проходов. Какой вас интересует?
«Куда ты вернешься, подумай, Зе, — дон Диего преградил ему дорогу, — в Каморе тебя сразу закуют в цепи, и пальцем не сумеешь тронуть полковника». — «Пропусти, я должен пойти», — сурово требовал Зе. «Выслушай, Зе, и тогда ступай». — «Говори скорей». Зе раздраженно переступил с ноги на ногу.
«Но слушай внимательно. Во-первых, вас обоих прикончат, это вне сомнения, под пытками испустите дух, поскольку никакого тайного хода нет; во-вторых, Мануэло понимал, что здесь, в Канудосе, ты нужен больше других, — жестокая борьба у нас впереди, а ты первый воин, не считая меня. — Зе смерил его пренебрежительным взглядом, но дон Диего невозмутимо продолжал: — В-третьих, возможно, Мануэло надеется сбежать, когда поведет каморцев к пресловутому ходу, — нырнет в каатингу, и был таков, пусть ищут потом... — Тут дон Диего заметно смутился — прекрасно знал, что Мануэло не подпустят к каатинге, не обвязав вокруг пояса несколькими веревками. — А в-четвертых, если вернешься туда, он снова начнет ломать голову, как спасти тебя, тем самым ты помешаешь ему спасти самого себя, потому что у этих мерзавцев хватит ума не подпускать к каатинге обоих вместе; а в-пятых, думаю... — дон Диего подошел к Зе совсем близко, утешающе опустил руку на плечо, — думаю, его и в живых уже нет, Зе, ты лишь порадуешь негодяев, ничего другого не достигнешь, поэтому тебе лучше остаться здесь и отомстить... Тяжелые бои нас ждут. Именно ради этого оставил своих братьев Пруденсио — отомстить».
Поник Зе, бессильным взглядом скользнул в сторону Мендеса Масиэла. И тот медленно, убеждающе наклонил голову, спокойно пояснил: «Человеку куда легче в беде, когда рядом с ним другой, обреченный, подобно ему... А Мануэло, как видишь, Зе, превозмог себя и, предвидя жесточайшие пытки, позаботился о тебе. Потому прибег к обману. Знал, что гордость и благородство не позволят тебе оставить его одного. Очень прошу, не перечеркивай сделанного им добра».
Тихо отвел Зе руку дона Диего, побрел из хижины, подавленный...
— Не бывает так, нет, не бывает, говорю, — неистовствовал великий маршал. — Плевал бы он и на семью, и на приятеля... или кто он ему там, если б не надеялся, что помилуем, — такова природа человека, его суть.
— Не знаю, упорствует, грандиссимохалле, не скажу, говорит...
— Скажет, как миленький скажет, полюбуешься. Будет по-нашему, — утешил себя великий маршал. — К самым изощренным пыткам прибегнем, а если умение всех четырех моих искусных палачей ни к чему не приведет, то Аруфа тебе поможет, пусть поголодает пока...
— Он и так не притрагивается к еде.
— Об Аруфе говорю, болван, а не о нем... — И снова заходил по комнате, потирая руки. — Так и сказал, значит?!
— Именно так, грандиссимохалле: «Товарища я спас, и ни черта теперь от меня не услышите».
— Чепуха, чушь! Человек он, в конце концов, а человеку чужая беда придает силы, и не стал бы поэтому спасать приятеля, не помог бы ему вырваться отсюда, не будь причины. В чем-то другом суть, полковник.
— Не знаю, он упорно твердит именно это, а насчет тайного хода отшучивается.
— Очень хорошо! Посмотрим, как будет шутить в руках палачей. Я пойду с тобой. Выходы, полагаю, надежно заперты...
— Так точно, гранд...
— Пошли.
Не раздеваясь повалился Зе на постель, подложив руки под голову, горестно уставился в темный потолок; раздражала ладонь Мариам, нежно лежавшая на его груди, отвернулся к стене. «Не твоя же вина, Зе, — прошептала Мариам, прижимаясь теснее. — Все равно оба погибли бы. Что дала б ему твоя смерть? Ничего... Повернись, Зе... А ему от его поступка и правда прибавилось, как это говорят... чести, благородства и...» — «Оставь меня». Зе встал, улегся в противоположном углу.
— Просил отпустить твоего спутника, сынок, — мы отпустили, — говорил меж тем маршал Бетанкур Мануэло. — Просил, чтоб он сам выбрал коня, — дали ему выбрать. Просил минут десять не преследовать его, так полчаса ни одна каналья не поскакала за ним. Записку хотел с ним послать — дали послать. Настоял вернуть — вернули, пошли на все, чего хотел. В конце концов, ты же дал слово, слово истинного вакейро, а теперь на попятную идешь, не говоришь?
— А что я должен сказать... — пробормотал Мануэло, действительно смущенный.
— Где ход...
— Какой еще ход?! — вскричал Мануэло и покраснел.
В глазах помутилось у маршала от ярости, все же взял себя в руки, прикинулся оскорбленным.
— Таково, значит, слово истинного вакейро? Нехорошо обманывать, сынок, некрасиво...
— Все он виноват, — Мануэло резко изогнул большой палец в сторону полковника, — Он первым обманул меня, он начал... При вас же было!
— В чем обманул? Скажи — накажу...
— Сказал, что его Чикопотамо звать! Как человека спросил, а он что? Посмеялся надо мной, одурачил! — возмущался Мануэло, притворяясь обиженным. — Разве это хорошо?! Что я ему сделал плохого?!
— Меня правда Чикопотамо звать, — не растерялся полковник Сезар, — свои так называют, честное слово.
— Как же, как же! — усмехнулся Мануэло, издеваясь. — Тебя и свои, и чужие называют Федерико.
— Откуда ты знаешь, мое имя? — опешил полковник.
— От одной особы! Она-то уж знала б, если б близкие называли тебя Чикопотамо, в близких отношениях была с вами, грандхалле, ближе некуда. Даже о ваших вывертах... простите... своеобразии рассказывала мне, так что как облупленного знаю вас, и через нее мы с вами вроде бы породнились...
— Кто она? Кто такая! — взвился полковник. — Сейчас же говори!
— Ха, чего захотел! Подземного хода не открываю вам, неужто имя женщины назову, хале? Дурно же обо мне думаете! Скажите ему, великий маршал, пусть не вращает так страшенно глазами — боюсь... — заныл Мануэло, будто очень испугался.
— Заткнись, Федерико, и отойди подальше! — прикрикнул великий маршал на полковника.
Полковник притулился в углу, побитой собакой уставился на пастуха, но глаза его метали молнии. А Мануэло злорадно сказал:
— Так тебе и надо, чего чикопотамничал?!
— Послушай, сынок, — голос маршала снова был елейным, — не обращай на него внимания, не стоит он этого. Скажи, где ход, или укажи, и отпущу тебя живым, а вместо тех десяти драхм втрое больше получишь, и семью твою...
Но Мануэло надоело дурачиться, оборвал маршала:
— Слова от меня больше не услышишь, и сыном не смей называть, мой отец не был негодяем. Давайте приступайте.
И с презрением кивнул на сваленные в кресле орудия пытки — изогнутые и закрученные иглы, ножницы, изуродованное чудовищно железо...
— Увидим, собачий сын, скажешь или нет!
— Увидим, собачье дерьмо, — у Мануэло круто взбухли желваки. — Одно увидишь, главарь разбойников-рабов, — как умирает свободный вакейро.
— Выходите, живо! — крикнул маршал Бетанкур, собственноручно откидывая занавес, за которым дожидались четыре палача, — они выскребли из ушей воск. — Смотрите, чтоб не сразу сдох, мои маэстро, медленно, не спеша, со смаком пытайте... Если не обойдетесь без Аруфы, доложишь мне, полковник, буду в пятом номере. Покажите ему, почем фунт лиха...
Палачи засучили рукава, один даже рубаху скинул. Ухватили Мануэло за руки.
— Хоть семь Аруф напусти, ничего не скажу, ослиное отродье!
— Думаешь, Аруфа мужчина? — Маршал остановился в дверях, сузил глаза, дернулся.
— А что, женщина? Если его, — Мануэло движеньем подбородка указал на полковника, — неплохая, надо думать...
— Увидишь, что это.
— После подлеца вроде тебя никто и ничто меня не удивит! Посмотрим, чего добьешься.
— Посмотрим... Посмотрим! — Маршала трясло от бешенства.
— Посмотрим... Посмотрим! — передразнил Мануэло и, глянув на страшные орудия, содрогнулся, но быстро оправился от страха, вспомнил, что ему нечего выдавать, даже если не выдержит пыток. «Не выдам же того, чего не знаю, чего вообще нет! — И развеселился: — А здорово я сообразил, хочу не хочу — стану героем...»
Что и говорить, шутливо мелькнуло у него это слово — «герой».
Ночь выцвела. Страшился утра горестно прикорнувший в углу Зе, жаждал темноты и крепко сомкнул веки, но что могло остановить время, задержать рассвет, и, к его отчаянию, мрак даже из комнаты уплывал, зримо распылялся, рассеивался, и тихо, не шевелясь, лежал Зе, первый вакейро, даже дышать остерегался — чужой воздух вдыхал, чужую долю, долю Мануэло, так ему представлялось... Но сон незаметно обволок истерзанное горечью сознание, и сразу же вновь возникло перед глазами лицо друга — спокойное, честное, грустно улыбавшееся, радовался он освобождению Зе. Эх, где ему было знать!.. Резким толчком привстал Зе, огляделся, тревожно смотрели на него запавшие глаза которую ночь не спавшей Мариам, в утренних сумерках тускло серело ее измученное лицо. «Ложись в постель, ну, прошу», — взмолилась Мариам, ко Зе не шевельнулся, только попросил упавшим голосом: «Занавесь одеялом вход и окно чем-нибудь». И снова желанно потемнело в жилище, будто опустилась ночь, но во дворе закудахтали куры, и помечтал он о каморском воске — не слышать, никого не слышать, не видеть, даже детей, не есть, не пить, не дышать. «Что ты со мной сделал, Мануэло! Свободу дал обрести?! Нет, на муки обрек! Лучше б убили там, чем выносить такое», — в отчаянии думал великий вакейро. И вспомнил, как сбросил с плеча руку Мануэло, — это воспоминание было самым лютым. Нутро пылало, он поднес к губам глиняную чашу, смутился — передумал, было такое чувство, будто пьет воду Мануэло, его долю, и холодно поставил чашу на пол, снова забился в темноту угла.