Пока нас везли в 79-ю клиническую больницу, мой ребенок несколько раз терял сознание. Приходя в себя, она пугала бригаду вопросами: «Почему здесь столько черных людей столпилось?»
В этой больнице нам тоже ничем не смогли помочь и, написав в заключении «глубокий сопор неясной этиологии», через несколько дней выписали.
Что было делать? Возвращаться домой? Невозможно: московские врачи сказали, что Кюннэй может не перенести перелета, а якутские говорили – нет смысла приезжать обратно, так и не узнав диагноза.
А Кюннэй снова стало швырять вверх-вниз, врачи навалились на нее, пытаясь удержать, один крикнул водителю: «Жми на газ, не довезем!» У меня сердце оборвалось, время словно остановилось, крики врачей доносились будто сквозь толщу воды.
На наше счастье, крестные Кюннэй во всем нам помогали, поддерживали. «Не надо вам сейчас никуда срываться, – успокаивали они меня. – Живите у нас столько, сколько понадобится». И мы решили на какое-то время остаться, потом к нам еще и Тууйа прилетела.
Однажды Кюннэй захотелось йогурта, и вечером, когда спала дневная жара, мы с девочками вышли в ближайший к дому магазин. Там она снова потеряла сознание. Я еле удержала ее. Со всех сторон сбежались люди, помогли вывести дочь на воздух, раздались крики: «Есть тут врач?» Нам повезло – врач был. Он сразу начал делать массаж сердца, попутно спрашивая, чем она болеет, какой у нее диагноз. Кто-то сунул ей под нос ватку с нашатырным спиртом.
Тем временем примчались четыре скорые (сразу несколько человек дозвонились до 03), среди которых был реанимобиль, куда и занесли Кюннэй.
Опять начались расспросы про ее диагноз и болезни, на которые я уже и не знала, что отвечать. Потом смотрю – Тууйа-то где? А она стоит возле отъезжающего реанимобиля, заливаясь слезами. Остановив машину, втащила ее внутрь, и мы помчались в Морозовскую клинику. А Кюннэй снова стало швырять вверх-вниз, врачи навалились на нее, пытаясь удержать, один крикнул водителю: «Жми на газ, не довезем!» У меня сердце оборвалось, время словно остановилось, крики врачей доносились будто сквозь толщу воды. Из этого состояния меня буквально выдернул вопль: «Закройте глаза ребенку!» Бедная Тууйа сидела в прострации. А у Кюннэй остановилось сердце, его завели дефибриллятором. Раньше мы такое лишь в кино видели, и только когда оно касается лично тебя, понимаешь, как это страшно. Две с половиной минуты сердце моей девочки не билось…
Реанимация Морозовской клиники ввиду крайней тяжести состояния отказалась ее принимать, и она попала в отделение реанимации новорожденных. Отдав мне ее вещи, сказали на следующее утро, к семи часам, привезти все ее медицинские документы и выписки.
Младшая от пережитого страха словно дара речи лишилась, смотрит на меня, а в глазах – ужас. Чтобы не пугать ее еще больше, я старалась не плакать.
Вышли мы оттуда около полуночи. Одной рукой держу Тууйку, в другой – Кюннэйкины кроссовки, одежда ее – у Тууйки под мышкой. Идем, а куда – не видим. Горе глаза залепило. Три раза больничную ограду кругом обошли, а ворот не увидели, спасибо охраннику – показал, где выход.
На улице долго ловили такси. На наше счастье, остановилась одна машина. Водитель – мужчина лет сорока – согласился довезти нас по сходной цене, хотя Южное Бутово – не ближний свет. «Что это вы так поздно с ребенком тут ходите? Небезопасно это», – сказал он. В ответ я ему все рассказала – что у меня дочка в реанимации Морозовской клиники, что мы оттуда идем. Выслушав, он вдруг сказал: «Дайте я сейчас жене позвоню. Сколько вашей дочери лет?» Я подумала, что его жена там работает, а он к ней во время ночного дежурства заезжал, и тут мы подвернулись. Даже появилась мысль: вдруг удастся что-нибудь разузнать о Кюннэй, как она там…
А наш благодетель, закончив разговор, повернулся ко мне: «Моя жена сейчас на Украине. Сказала передать вам, чтобы вы свою дочь подальше от больниц держали. Современная медицина ей ничем не поможет. Она человек тонкого плана». Услышав это, я онемела. В многомиллионном мегаполисе нарваться среди ночи на такого таксиста! Чего только не случается в жизни…
В ту ночь я толком не спала, а рано утром приехала в больницу со всеми документами, как мне было велено, но принявший меня врач даже не взглянул на них: «Странная ночь сегодня была, очень странная… И вот что я вам скажу: медицина вашему ребенку ничем помочь не сможет. От врачей вам толку не будет. В мире есть много такого, о чем мы сейчас понятия не имеем – тонкий план, тонкий мир… Но дочку вам лучше сегодня же забрать. Напишите отказ». У меня голова пошла кругом: то ночной таксист, то вот этот реаниматолог – они что, сговорились все?
Передала принесенную с собой дочкину одежду медсестрам, и вскоре Кюннэй вышла ко мне как ни в чем не бывало. Смотрю – у нее синяки на руках. «Ночью меня кожаными ремнями к кровати привязали, – сказала она. – А утром ремни оказались развязаны. Кто развязал, когда – они так и не поняли. Никто не подходил, никто до них не дотрагивался. Напугала я их. Две санитарки из-за двери за мной подглядывали. Боятся…»
Как же туго были стянуты эти ремни, если у нее на руках остались такие следы!
А дочь продолжала: «Я опять была там, у арки. Снова стояла в очереди, и когда подошла к тому человеку с плащом, он рассердился: „Я тебе в прошлый раз сказал – рано пришла! А ты опять здесь? Непослушная какая! Явишься еще раз – назад не отпущу, поняла?“ Я так испугалась, когда он это сказал!»
Написав отказ, я в тот же день забрала ее из больницы. Она была очень этому рада.
Оставаться после этого в Москве не было смысла, и мы решили вернуться в Якутск. В Якутск, который Кюннэй после комы совершенно позабыла. Перед возвращением я показывала ей в интернете городские виды в надежде, что она что-нибудь вспомнит, но когда мы приехали к нашему дому, она не смогла вспомнить ни этаж, ни номер квартиры. А войдя в свою комнату, открыла шкаф с одеждой и рассмеялась: «Вы, оказывается, совсем меня не любите» – ей разонравились наряды, которые она раньше очень любила.
У нее после комы и в еде вкус резко изменился.
Для нас настали тяжелые времена. Кюннэй по несколько раз на дню теряла сознание – падала внезапно как подкошенная. По моему настоянию она ходила по дому в шапке, а я от отчаяния даже подумывала, не купить ли нам строительную каску.
Потом началось уму непостижимое. Девочка моя стала издавать странные утробные звуки. А в моменты, когда она была без сознания, на ее теле проступали необычные изображения – кожный покров изнутри будто чем-то наливался, набухал, алел, образуя невиданные узоры или письмена, которые потом через полчаса-час бесследно исчезали. Так мне пришлось поверить в то, о чем я раньше не задумывалась. И еще… Через несколько дней после возвращения из Москвы Кюннэй пожаловалась, что не может ни сидеть, ни лежать на нашем диване – какая-то сила сбрасывала ее оттуда. Вскоре, впав в транс, она извлекла из него сломанную надвое иглу – будто из стога сена! «Я должна выбросить это в воду», – сказала она. Взяв из рук дочери обломки иглы, положила их в пластмассовый контейнер от фотопленки «Кодак», и мы поехали к реке.
По пути в машине Кюннэй несколько раз теряла сознание, а когда мы добрались до места и она замахнулась, чтобы выбросить контейнер в воду, неведомая сила начала выкручивать ей руку. «Помогите мне!» – закричала дочка, я бросилась к ней, но даже вдвоем нам не скоро удалось справиться с теми, кто пытался нам помешать. Еле смогли. А вернувшись домой, девочка моя потребовала выбросить и диван. До сих пор не могу понять, кому понадобилось незаметно воткнуть в него иглу, но ясно, что тот, кто сделал это, пришел в наш дом с недобрым умыслом. Я своими глазами видела мучительную борьбу своего ребенка, ее страдания, и у меня нет сомнений, что причинить их могли только темные силы. Кюннэй пришлось бороться со злом, проводником которого был вхожий к нам человек.
Позже дочь так объяснила мне, что с ней происходит: «Когда моя душа уходит ввысь, телом моим завладевают заблудшие в Срединном мире души. Для них это что-то вроде игры. Но они становятся тем сильнее, чем больше им удастся вас напугать, поэтому нельзя показывать им свой страх, нельзя бояться». Иногда предупреждала: «Сегодня я уйду надолго, поэтому позови людей посильнее, которые смогут удерживать мое тело, которые не испугаются». Каждый вечер Тууйа, которой тогда было девять лет, прятала все острые предметы в недоступные, как ей казалось, места. Однажды сгребла все ножи и затолкала их под морозильник, но стоило Кюннэй зайти на кухню, как они, словно притянутые магнитом, со звяканьем выбрались оттуда. «Прятали бы получше, раз надумали прятать», – сказала она, смеясь. В это время мы жили, путая день с ночью. Сколько раз меня вызывали в школу по поводу Туйаары! «Она у вас постоянно спит на уроках, в чем дело?» – спрашивали меня. Что я могла ответить? Не могла же я сказать им правду, что за час до полуночи мой ребенок, взяв подушку и телефон, укрывается в туалете – единственном месте с запирающейся дверью – и прячется там до рассвета.
Как она могла столько времени выдерживать такую жизнь? Но на успеваемости это, конечно, сказалось, ее даже подумывали оставить на второй год.
Как-то раз, во время особенно тяжелой ночи, я позвала на помощь свою младшую сестру Галю. Она жила неподалеку и приехала быстро.
Кюннэй лежала без сознания, а ее руки и ноги неспешно двигались, извиваясь наподобие насекомых, живот раздувался и – я не знаю, как это объяснить, но сквозь кожный покров там просматривались очертания человеческой головы. Это было похоже на фильм ужасов, только происходило наяву. Потом эта голова начала вылезать из нее, и Галя с испуганным воплем пыталась затолкать ее обратно, но когда чудовищное видение стало разевать рот, она не выдержала и в панике бросилась к двери в чем была – в майке и шортиках, хотя на дворе была середина ноября. Я закричала, и мой крик привел ее в чувство – она закрыла дверь и вернулась назад. Галино лицо, залитое слезами, было все в потеках туши.