вец, рок-музыкант и автор песен Петр Петров, которого лично знал водитель нашей машины. Бас-барабан он одолжил под предлогом того, что идет срочная запись, потому инструмент и понадобился на ночь глядя.
Дальше путь указывал, как и говорила Кюннэй, наш парень. И всю дорогу он пел иностранные песни – как пояснили мне мои друзья, на итальянском языке. Они спросили у него, откуда он их столько знает. «Не знаю, сами собой выходят», – ответил юноша. Сейчас он заканчивает музыкальный вуз в центре, у него обширный репертуар – и почти все на иностранных языках.
Остановились мы в чистом поле напротив Высшей школы музыки, где нам троим вручили пакеты, наказав собрать весь мусор. После того как мы убрали его в кучу, Кюннэй, что-то бормоча, разложила привезенные с собой оладьи по ходу солнца.
Парень, подстелив под себя одно из покрывал, затянул песню-тойук[6], выбивая ладонями ритм на барабане. Тойук сменяло олонхо[7] – и все это в исполнении городского мальчика с русским воспитанием, который наверняка в глаза не видел ни одного сказителя-олонхосута.
Подруга Кюннэй, усевшись рядом с ним, подыгрывала ему на хомусе, а моя родственница танцевала что-то похожее на танец стерха, и это было так великолепно – залюбуешься, хотя она в жизни ничем таким никогда не занималась.
А Кюннэй вдруг исчезла. Мы перепугались. Вокруг тьма – хоть глаз выколи. Где ее искать? А она, оказывается, забралась на наш микроавтобус и танцует там, едва касаясь ногами крыши. Движения ее напоминали северный танец – будто бросая вверх невидимый аркан, она ловила его и тянула обратно. Вот такой сверхъестественный концерт, поставленный неведомыми силами природы, увидели мы воочию. Кажется, был уже второй час ночи, когда наши исполнители заявили, что сейчас мы должны ехать к одному нашему товарищу, живущему в частном доме. Что было делать? Отправились туда и пробыли там до шести утра, когда эти четверо начали потихоньку приходить в себя. Они были совершенно измотаны и обессилены, но никто из них не помнил того, что происходило с ними на протяжении последних трех суток. Им казалось, что все это время они просидели в какой-то дальней темной комнате, воспринимая творящееся с ними и вокруг них как сон. После этого Кюннэй, проведя над парнем обряд очищения, отпустила его и больше никогда не звала, а девушки еще несколько раз помогали, когда она принималась кого-нибудь лечить. Как я сейчас понимаю, это было самое начало ее пути, когда она впервые вошла в состояние транса, камлая на протяжении трех дней и трех ночей, собрав помощников-кутуруксутов, как повелел ей обычай предков, зов которых она наконец явственно ощутила. И все это выразилось в виде древних напевов олонхо и тойука, звенящей песни хомуса, плавного якутского танца, ритмично-страстной северной пляски и итальянской песни, полной южной неги. Вот так, не объявляя об этом во всеуслышание, Кюннэй начала лечить людей. Свой дар она скрывала, не хотела о нем говорить. «Кому действительно нужно – те сами меня найдут или их ко мне приведут. А если все об этом узнают, набегут с глупыми вопросами: “Когда я замуж выйду?”, “Когда разбогатею?”, “Что меня ждет впереди?”» – смеялась она.
Лечила всегда после полуночи, выключая перед этим все освещение, и заранее предупреждала: «Когда я начну, никаких хождений туда-сюда, заглядываний в двери и расспросов “когда закончите” и “когда следующий сеанс”. Иногда процесс затягивался до шести утра. Как она и говорила, нуждающиеся в помощи люди сами находили ее. Сначала спрашивали у меня, согласится ли Кюннэй их принять. Когда я сообщала дочери об очередном визитере, она отвечала, что скоро назначит ему время, но частенько сразу впадала в транс и выдавала: «Пусть Савелий завтра приходит», – хотя о том, как его зовут, ни она, ни я на тот момент не знали. Всех лечившихся у нее она предупреждала: «О том, что вы были у меня, никому не рассказывайте». «Да твое имя лишний раз и произнести боязно, – признавались они ей. – Мы же понимаем, что ты человек непростой. Большой человек».
Как я сейчас понимаю, это было самое начало ее пути, когда она впервые вошла в состояние транса, камлая на протяжении трех дней и трех ночей, собрав помощников-кутуруксутов, как повелел ей обычай предков.
Она говорила, что в ней обитают 12 «людей» – десять мужчин и две женщины. Когда они выходили из нее по одному, я говорила с ними, и не только я.
Как-то вечером Кюннэй должна была провести очередной сеанс, но устала. То ли она сказала об этом вслух, то ли не сказала, а только сразу потеряла сознание. И когда она так лежала, я услышала женский голос – в жизни не слышала такого нежного, напевного, мелодичного голоса, словно легчайший звон хомуса коснулся моего слуха. Этот голос будто пришел из дальней дали, высокой выси: «Самый старший наш, наш тойон-господин, разгневался. “Будет теперь три дня без чувств лежать”, – сказал он. Гневается на то, что она лечить не пошла. Не понимает, что Кюннэй – девочка, ребенок. Мы, остальные, все ее жалеем, да поделать ничего не можем. Его слово – закон. Как он велит, так и будет».
Услышав такие речи, я стала молить их смилостивиться над моим ребенком, простить ее, и моей мольбе вняли – в тот же вечер Кюннэй очнулась… и пошла туда, куда должна была.
А однажды из нее вышел человек средних лет и немало удивил меня своим рассказом: «Нас в ней двенадцать. Жаль девочку, если уж честно. Придет к ней кто – мы начинаем судить-рядить, можем помочь или нет, а если можем, то как. Такие консилиумы, бывает, устраиваем, а иногда и ругаемся, если взгляды на лечение не совпадают. Ей с нами построже надо, для общей пользы».
А про самого младшего из них, пятнадцатилетнего мальчика, жившего ближе других к нашей эпохе – что-то около однотысячного года, – рассказали старшие духи, сам он ни словечка не произнес. Как я узнала, человеческая его жизнь закончилась на том, что его зарыли в землю живьем, предварительно отрезав язык. Когда он выходил из Кюннэй, она всегда принималась рисовать.
Как-то раз она принимала участие в концерте, который состоялся в цирке, и я, глядя на нее, поняла, что она вошла в свое особое состояние прямо во время выступления. Догадалась об этом по движениям ее пальцев – когда она впадала в транс, они у нее становились необычайно гибкими, к тому же я уловила, что одновременно с голосом моей дочери раздаются другие голоса.
Допев песню и покинув сцену, она спросила у меня: «Мама, ты слышала их? Я на середине песни словно “выпала”, не помню, как продолжила. А они, кажется, пели вместе со мной». Ей это не показалось, бэк-вокала тут не предусматривалось, а голоса были, я их слышала. «Неспетые песни мои» на слова и музыку Иннокентия Слепцова явно не оставили духов равнодушными, а в другой раз, когда я дала ей прослушать песню другого автора, которую тот предложил Кюннэй, ее «спутники», выйдя из нее, выразили недовольство: «Это разве песня?»
Я понимаю, что все вышеописанное может вызвать у читателей противоречивые чувства, но что было, то было. Мы, родные и близкие Кюннэй люди, своими глазами это видели, своими ушами слышали.
Исцеляя больных, она пользовалась разными методами – это зависело и от обратившегося к ней человека, и от того, что конкретно его мучило.
Однажды во время сеанса она пропала. Все происходило в частном доме. Тьма-тьмущая, а свет включать она, как всегда, запретила. Внезапно появившись из-под кровати, сообщила, что, вылетев через печную трубу, танцевала в небе с семью стерхами. Потребовав лист бумаги и ручку, нарисовала девушку с крыльями вместо рук. А себя она называла Удаганкой Кыталык, что означает «шаманка-стерх».
Самым тяжелым процессом, по моим наблюдениям, было лечение от алкоголизма. Дух пьянства, накрепко привязавшись к человеку, ни в какую не желает покидать свою жертву.
Визиты таких страдальцев моя дочь предсказывала за день до их прихода к нам: рассказывала, мужчина это или женщина, как он (она) ведет себя во хмелю, даже манеру речи воспроизводила.
Особенно мне запомнился один такой сеанс. Лечила она женщину в якутском балагане – бревенчатой юрте. Велела ей сесть на пол, где лежала подстилка, а сама стала неспешно приближаться к ней. Вдруг из нутра этой женщины вырвался поистине нечеловеческий вопль, от которого у меня волосы встали дыбом, и неведомая сила резко отшвырнула Кюннэй далеко назад. Так дух пьянства пытался воспрепятствовать ей делать то, ради чего она пришла сюда.
В ответ на это моя дочь, вытянувшись до самого потолка, извлекла изо рта исцеляемой нечто, которое тут же проглотила. Живот ее раздулся, как шар. Потом она велела развести огонь в камельке и отправила все проглоченное в разгоревшееся пламя, которое при этом взметнулось чуть ли не под самую крышу. Все присутствующие при виде этого зрелища изрядно оробели.
Несколько раз мы видели, как она голыми руками брала пылающие угли и играючи жевала их. На руках после этого никаких следов не оставалось.
На лечение она приглашала людей исключительно по ночам. Сначала около часа беседовала с ними, чтобы снять напряжение, старалась успокоить, рассмешить, а когда человек, освоившись, расслаблялся, говорила: «Мои люди уже здесь, начинаем».
«Если я с самого начала войду в транс и начну сеанс, неподготовленный человек может не выдержать – слишком тяжелая это картина, – объясняла она. – Поэтому каждого надо сначала разговорить, отвлечь от тяжелых мыслей, в какой-то момент и развеселить, тогда легче будет рассказать, что именно их ждет и как им вести себя, когда начнется лечение».
Во время этих сеансов она часто меняла обличье: то вырастала до потолка, то обращалась в хищного зверя.
В детско-юношеской школе № 3 есть якутский балаган, где Кюннэй была частой гостьей и где были созданы все условия для ее работы. Здесь мы не раз видели, как она занимается столоверчением, о котором знали только по народным преданиям и написанным на их основе повестям и рассказам. Старинный круглый якутский стол о трех ногах, сработанный без единого гвоздя, весом не меньше сотни килограммов, с дробным топотом бегал по темному балагану, вселяя страх и трепет в наши души.