— Все та же старая компашка, — проговорил один доморощенный юморист из нашей группы. Он был выходцем с Востока, незнакомым с правилами и обычаями культурной беседы. Жест неодобрения со стороны нашего капитана заставил его умолкнуть, после чего незнакомец продолжал свой рассказ.
— Дикари также спешились, и некоторые из них бросились в ущелье позади нас, чтобы отрезать нам возможный путь к отступлению, а заодно заставляя нас продолжать продвигаться дальше. К сожалению, густые заросли тянулись совсем недалеко, так что вскоре мы оказались на открытой местности, где на нас сразу же обрушился огонь дюжины винтовок. Однако апачи стреляли плохо, особенно когда спешили, и Богу было вольно сделать так, что никто из нас не пострадал.
Где-то метров через двадцать вдоль склона позади зарослей кустарника располагались отвесные скалы, в которых мы отыскали узенький проход. В него мы и протиснули наши тела, оказавшись в небольшой пещерке размером с комнату нашего дома. На некоторое время мы были спасены: любой человек, вооруженный многозарядной винтовкой, вполне мог оборонять вход в наше временное убежище, не допуская туда ни одного индейца. Но против голода и жажды мы были безоружны. Храбрости нам хватало как и прежде, однако о надеждах приходилось лишь вспоминать.
Ни одного индейца мы больше так и не увидели, но дым и сверкание их костров в ущелье красноречиво свидетельствовали о том, что они день и ночь следили за нами со взведенными курками винтовок где-то за ближайшими кустами. Мы знали, что любой из нас, мог, если ему вздумается выйти на открытое место, не успеет сделать и нескольких шагов. На протяжении трех дней мы сменяли друг друга, охраняя вход в наше временное жилище, пока наши страдания не стали невыносимыми. Затем — это было наутро четвертого дня — Рамон Галлегос сказал:
— Сеньоры, я был не очень-то дружен с Господом и своей жизнью доставил ему не так уж много радости, поскольку провел ее вне религии. Насколько мне известно, вы можете сказать о себе то же самое. Прошу простить меня, сеньоры, если я чем-то оскорблю вас, однако мне надоела эта игра с апачами.
Он опустился на колени на каменистый пол нашей пещеры и прижал к виску дуло пистолета.
— Мать пресвятая богородица, проговорил он, — прими душу Рамона Галлегоса.
Таким образом он покинул нам. Всех нас — Уильяма Шоу, Джорджа Кента и Бэрри Дэвиса.
Я был старшим в этой группе, и все ждали моих слов.
— Он был смелым человеком, — медленно сказал я, — знал, когда, и за что умереть. Глупо, конечно, сходить с ума от жажды, или пасть замертво от пуль апачей, или рисковать тем, что с тебя заживо сдерут шкуру. Это не в правилах хорошего тона. Давайте присоединимся к Рамону Галлегосу.
— Правильно, — сказал Уильям Шоу.
— Правильно, — сказал Джордж Кент.
Я поправил тело Рамона Галлегоса и укрыл его лицо платком. Затем Уильям Шоу сказал:
— Хотел бы я быть похожим на него, хотя бы ненадолго.
Джордж Кент сказал, что он чувствует тоже самое.
— Так тому и быть, — сказал я. — Краснокожие дьяволы потерпят еще неделю. Уильям Шоу и Джордж Кент, становитесь на колени.
Так они и сделали, а я встал перед ними.
— Боже всемогущий и отец наш, — произнес я.
— Боже всемогущий и отец наш, — повторил Уильям Шоу.
— Боже всемогущий и отец наш, — сказал Джордж Кент.
— Прости нам наши прегрешения, — произнес я.
— И нам тоже, — повторили они.
— И прими наши души.
— И прими наши души.
— Аминь?
— Аминь.
Я уложил их тела рядом с Рамоном Галлегосом и прикрыл им лица. По другую сторону костра в наших рядах возникло некоторое замешательство. Один из членов группы и вскочил на ноги.
— А ты? — закричал он. — Ты? Осмелился сбежать? Тебе не хотелось умирать? Ты — трусливая собака, и я сейчас же отправлю тебя к ним, даже если меня за это повесят!
Капитан одним прыжком, словно пантера, подскочил к буяну и схватил его за запястье. — Успокойтесь, Сэм-Юнси, и возьмите себя в руки!
Мы все тоже вскочили на ноги — за исключением незнакомца, который продолжал сидеть неподвижно и, казалось, совершенно не обращал на нас никакого внимания. Кто-то схватил Юнси за другую руку.
— Капитан, — проговорил я, — здесь что-то не вяжется. Этот человек либо сумасшедший, либо просто кретин, самый обычный болтун, которого Юнси никак не следует убивать. Если он был членом их группы, значит, в ней было пять человек, и одного из них, возможно, самого себя, он не назвал.
— Да, — сказал капитан, освобождая бунтаря, который тут же опустился на землю. — Что-то здесь не так… Четыре года назад, неподалеку от входа в эту пещеру, — он махнул рукой в сторону скал, — были найдены тела четырех белых мужчин — со всех были сняты скальпы, а тела их были жестоко изуродованы. Здесь они и похоронены. Я сам видел их могилы — завтра мы все их увидим.
Незнакомец поднялся и встал, возвышаясь над огнем костра, который по нашему недосмотру — слишком уж мы были увлечены его рассказом и потому забыли подбрасывать в него хворост — теперь едва горел.
— Нас было четверо, — сказал он. — Рамон Галлегос, Уильям Шоу, Джордж Кент и Бэрри Дэвис.
Повторив эти имена погибших, он ступил в темноту и больше мы его не видели.
В этот момент один из членов нашей группы, находившийся в охранении, шагнул вперед с винтовкой в руках; вид у него был явно возбужденный.
— Капитан, — сказал он, — в течение последнего получаса я видел там, на холме, фигуры трех людей. — Он сделал жест в ту сторону, куда скрылся незнакомец. — Я видел их совершенно отчетливо — луна светила прямо над головой, — но оружия у них не было, тогда как сам я держал их под прицелом своей винтовки и ждал, когда они сделают хотя бы малейшее движение. Но они так и не пошевельнулись, черт бы их побрал. Знали бы вы, как они действовали мне на нервы.
— Возвращайся на свой пост и оставайся там, пока снова их не увидишь, — приказал капитан. — А вы все ложитесь, пока я вас в костер не столкнул.
Часовой покорно удалился, бормоча под нос проклятия, но больше не возвращался.
Что же до нас, то мы разложили свои одеяла, а все еще не до конца остывший Юнси проговорил:
— Прошу простить меня, капитан, но что это были за дьяволы — там, на холме? Как вы считаете?
— Рамон Галлегос, Уильям Шоу и Джордж Кент, — ответил капитан.
— А как же Бэрри Дэвис? Нет, мне все же надо было его застрелить.
— В этом не было никакой необходимости. Дважды человек не умирает. Ложись спать.
Амброз БирсЛетней ночью
Тот факт, что Генри Армстронга похоронили, казалось, отнюдь не убедил его самого в том, что он действительно умер: его вообще трудно в чем-то убедить. Правда, в настоящий момент все его органы чувств в один голос утверждали — он был вынужден признать их правоту, — что его и в самом деле похоронили. Сама его поза — на спине, ладони на животе, и все тело окутано чем-то легким, непрочным, что можно было, в принципе, без труда разорвать, хотя это и не принесло бы ему сколь-нибудь ощутимой пользы — вкупе с жестким ограничением передвижения его персоны, черная, непроглядная темнота, воистину, гробовая тишина практически не давали ему возможности для дальнейших споров, а потому он безропотно смирился со своим нынешним положением.
Но то, что он умер, — о, нет! Он всего лишь болен, очень тяжело болен. Кроме того, сейчас его охватили столь присущие большинству больных вялость и апатия, а потому его не особенно волновал вопрос о том, сколь необычную участь уготовила ему судьба. Философом он никогда не был — заурядным, здравомыслящим индивидуумом, наделенным в данный момент даром патологического безразличия: тот орган, который мог хоть как-то повлиять на нынешнюю ситуацию, на данный момент, изволил бездействовать.
Поэтому Генри Армстронг, не испытывая никаких опасений по поводу своего ближайшего будущего, погрузился в сон, так что можно было со всеми основаниями утверждать, что сейчас он пребывал в состоянии мира и блаженства.
Однако наверху, прямо у него над головой, что-то определенно происходило. Там была темная летняя ночь, изредка простреливаемая всполохами молний, которые безмолвно поджигали густые слои облаков, низко стлавшихся над землей где-то далеко на востоке, что явно предвещало скорую грозу. Короткие подрагивающие вспышки света придавали кладбищенским памятникам и надгробным плитам зловещую определенность, заставляя их время от времени пускаться в пляс. Это была определенно не та ночь, когда на кладбище мог повстречаться досужий гуляка, поэтому трое мужчин, которые как раз там и находились и усердно раскапывали могилу Генри Армстронга, чувствовали себя в относительной безопасности.
Двое из них были молодыми студентами медицинского колледжа, располагавшегося в нескольких милях от кладбища; что же до третьего, то это был гигантского роста негр по имени Джес. Он уже много лет работал на кладбище в качестве разнорабочего, а точнее человека, готового едва ли не на все, и, как он сам частенько любил шутить, ему была известна «каждая Божья душа в этом месте». На основании того занятия, которому он предавался в настоящее время, можно было с уверенностью утверждать, что кладбищенская территория на самом деле была заселена гораздо менее плотно, нежели о том свидетельствовали официальные реестры.
Снаружи за стеной кладбища, на некотором удалении от основной дороги, стояла запряженная в легкий фургон лошадь.
Раскопки проходили без особого труда: заполнявшая могилу земля еще даже не начала спрессовываться, ибо была засыпана в нее лишь несколько часов назад как-то довольно скоро вся она оказалась лежащей снаружи. Извлечение гроба было, правда, не столь простым делом, однако, в конце концов они справились и с этим, поскольку дело свое — свой приработок — Джес освоил чуть ли не назубок. Затем он проворно отвинтил крышку гроба и отложил ее в сторону, обнажив лежавшее в нем тело человека, облаченное в черные брюки и белую рубашку. В это самое мгновение воздух над кл